Глава 1

Пешком

Глава 2
Встреча
Через какое-то время Донал свернул на юг, но вскоре, когда горы останутся далеко позади, собирался снова повернуть на восток. С собой у него был небольшой заплечный мешок, в котором не было почти ничего, кроме овсяных лепёшек и твёрдого сыра, приготовленного из снятого молока. Около двух часов пополудни он присел на камень недалеко от дороги и принялся за еду. Рядом бежал горный ручеёк; поэтому-то Донал и выбрал это место для привала, чтобы не есть всухомятку. Он вообще редко пил что-нибудь кроме воды, потому что уже успел понять, что крепкие напитки в лучшем случае только мутят разум и обессиливают тело.
Расположившись поудобнее, Донал вытащил из кармана маленький, но пухлый томик, который взял с собой в дорогу, и принялся за еду, не отрывая глаз от книги. Он сидел на пологом склоне холма, сплошь покрытого травой, из которой выглядывало множество огромных валунов. Впереди и чуть ниже того места, где он сидел, пролегала дорога, с другой стороны которой текла небольшая речка, куда и впадал ручеёк, стремительно бежавший рядом. На дальнем берегу речки виднелись душистые заросли какого-то низкого кустарника, а за ними простиралось почти совсем ровное пастбище. Дальше на восток оно открывалось в широкую долину с разбросанными то тут, то там фермами. За спиной Донала возвышался холм, отгородивший от него всё, что осталось позади. Перед ним лежала долина, открытая его взорам и желаниям. Бог закрыл ему дверь в прошлое и уже начал открывать то, что будет дальше.
Когда Донал вдоволь поел (зачитавшись, он даже не заметил, какими сухими были его лепёшки с сыром), он поднялся и, наполнив свою шапку водой из ручья, стал жадно пить. Напившись, он с силой встряхнул шапкой, вытряхивая из неё последние капли, и опять надел её на голову.
– Эй, эй, юноша, – раздался вдруг чей-то голос.
Донал поднял глаза и увидел, что на дороге стоит человек в одежде священника и вытирает лицо рукавом.
– Надо смотреть, – продолжал человек, – куда вытряхиваете своё добро!
– Простите, сэр, – ответил Донал, снова стягивая шапку. – Я и не знал, что рядом со мной кто-то есть.
– Приятный сегодня денёк, – заметил незнакомец.
– Приятнее некуда, – согласился Донал.
– Куда направляетесь? – спросил священник. – Я вижу, вы человек учёный, студент, – добавил он тут же, как бы в оправдание своего любопытства, поглядывая на книгу в руке своего собеседника.
– Не такой учёный, каким хотел бы быть, – ответил Донал с привычным ему шотландским выговором, но тут же вспомнил своё решение в будущем говорить только по-английски.
– Полно! Вы, наверное, скромничаете! – возразил священник, но что-то в его тоне заставило Донала насторожиться.
– Ну, наверное, это зависит от того, что вы имеете в виду, называя меня учёным человеком, – сказал он.
– А-а! – протянул священник, не слишком беспокоясь о том, что сказать в ответ. Он был в прекрасном расположении духа и решил от нечего делать побеседовать с незнакомым пареньком и разузнать, что он за человек. – Ну, так иногда называют себя образованные люди.
– Тогда какая же в том скромность, если я говорю, что не так учён, как хотел бы быть? Вам любой учитель и студент скажет то же самое!
– Хороший ответ! – снисходительно заметил священник. – Когда-нибудь вы сможете стать по-настоящему образованным человеком!
– И что же, по-вашему, значит быть по-настоящему образованным? – поинтересовался Донал.
– Ну, это трудно определить вот так сразу. Столько самых разных людей называют себя образованными! Бывает, посмотришь на них и диву даёшься: чего у них общего?
– Тогда чего хорошего в стремлении стать образованным?
– Получая образование, человек приобретает умственную дисциплину, умение учиться.
– По-моему, – сказал Донал, – нет никакого смысла в том, чтобы прививать людям дисциплину, ради того, чтобы они занимались совершенно пустым делом. Тогда можно сказать, что зубам всё равно, что пережёвывать, главное, чтобы они приобретали умение жевать. Нет уж, пусть лучше мои зубы упражняются на хлебе с сыром, чем на сене или соломе.
«Да он, видно, шутник!» – подумал про себя священник.
Донал взял свою книгу, подобрал с земли мешок и спустился к дороге. Тут священник впервые заметил, что он босой. В детстве он и сам часто бегал без обуви, но теперь, увидев, что на юноше нет башмаков, сразу же преисполнился чувством собственного превосходства, и Донал заметно упал в его глазах.
«И кто в этом виноват, как не он сам? – рассудил про себя этот степенный муж. – Нет, братец, шалишь! Меня разговорами не проймёшь!»
Не будь рядом священника, Донал перешёл бы речку вброд и направился к ближайшей ферме, чтобы разузнать дорогу. Но сейчас он решил, что с его стороны будет вежливей немного пройтись с незнакомцем.
– Далеко ли вы направляетесь? – наконец осведомился священник.
– Чем дальше, тем лучше, – ответил Донал.
– И где собираетесь ночевать?
– В каком-нибудь амбаре или прямо на лугу.
– Грустно слышать, что у вас нет возможности переночевать где-нибудь в приличном месте.
– Да, но такое место стоит денег. И потом, амбары в нашей округе обычно чистые, а луга и подавно. Вообще, лучше всего спать на склоне какого-нибудь холма. Раньше мне частенько приходилось ночевать вот так, на воздухе. Интересно, почему это люди считают, что человеческий кров приличнее Божьего?
– Не иметь постоянного жилища,.. – начал было священник, но замолчал.
– Как, например, Авраам? – подхватил Донал с улыбкой. – Но ведь пришельцам и странникам ни к чему городское жилище! Однажды я заснул на самой вершине Глашгара, а когда проснулся, солнце как раз выглядывало из-за горизонта. Я встал и долго оглядывался вокруг, словно видел всё в первый раз. Как будто Бог только-только меня сотворил! Если бы в ту минуту Он позвал меня, я бы нисколечко не удивился.
– И не испугались бы? – спросил священник.
– Нет, сэр. Чего человеку бояться в присутствии своего Спасителя?
– Вы же говорили о Боге! – возразил священник.
– Бог и есть мой Спаситель. И я ничего другого не желаю так, как оказаться в Его присутствии.
– Под покровом Искупления, я надеюсь?
– Если говоря об Искуплении, Вы имеете в виду что-то такое, что должно встать между Богом и мною, – вскричал Донал, начисто забыв о своём английском и съехав на родной шотландский, – то я и думать об этом не хочу! Ничто не скроет меня от Того, Кто меня сотворил! Да я ни единой своей мысли не хочу от Него скрывать! Чем она хуже, тем больше мне нужно, чтобы Он её увидел!
– А что это за книгу Вы читаете? – резко спросил священник. – Уж, наверное, не Библию? Из Библии вряд ли почерпнёшь такие странные воззрения!
Он рассердился на дерзкого юнца – и недаром. То Евангелие, что проповедовал он сам, было евангелием лишь для рабов, боящихся или не желающих стать сынами3.
– Это Шелли, – ответил Донал, приходя в себя.
Священник ни разу в жизни не прочёл ни одной строчки из Шелли, но придерживался о нём весьма определённого мнения. Он громко (и довольно невежливо) присвистнул.
– Так вот откуда вы взяли своё богословие! То-то я никак не мог вас понять! Но теперь всё ясно. Берегитесь, милый мой юноша, вы на краю погибели. Одной этой книги достаточно, чтобы отравить вам и разум, и душу.
– Да что вы, сэр, так глубоко ей меня не достать! Правда, кое-какие слова оттуда и впрямь задели мне душу, пока я жевал свой хлеб с сыром.
– Этот Шелли – настоящий язычник! – свирепо произнёс священник.
– Ну да, язычник, – кивнул Донал. – Но не самого худшего толка. Жаль, что как раз те, кто называет себя верующими, и толкают таких, как он, к самому краю погибели!
– Он ненавидел истину, – упорствовал священник.
– Он непрестанно искал её, – ответил Донал, – хотя, конечно, так по-настоящему до неё и не добрался. Да вот вы послушайте, сэр, и посудите сами: разве он далеко ушёл от христианина?
Донал открыл томик стихов и нашёл в нём то, что искал. Священник уже готов был закрыть себе ладонями уши и отказаться слушать, но ему помешало любопытство и страх показаться нелепым. Доктрины, которых он придерживался, были не только сухими или заплесневелыми, но по-настоящему гибельными. Он призывал людей любить Христа за то, что Тот якобы защищает их от Бога, а не за то, что Тот ведёт их к Богу, в Котором и есть истинное блаженство и без Которого весь мир погружается в несчастье и кромешную тьму. Он не имел ни малейшего представления о том, что вечная жизнь – это познание Бога. Он воображал, что справедливость и любовь вечно борются друг с другом в груди у Вечного Триединства. Он почти ничего не знал о Боге и до неузнаваемости искажал Его лик. Если бы Бог и в самом деле был таким, каким представлял Его этот священнослужитель, то быть Его творением воистину было бы худшим из всех зол.
Донал открыл нужную страницу и начал читать. Это был отрывок из «Маскарада анархии»:

В Собрание смелом и живом
Сберитесь, с пышным торжеством,
Пусть скажут ваши голоса,
Что вольным каждый родился.

Как заострённые мечи,
Слова пусть будут горячи
И полны смелой широты,
Как в бой поднятые щиты.

И раз насильники дерзнут,
Пусть между вас с мечом пройдут,
Пусть рубят, колют и дробят,
Пускай поступят, как хотят.

Не отводя упорных глаз,
На них глядите в этот час,
Не удивляясь, не сробев,
Пока не кончится их гнев.

И для народа та резня
Зажжёт огонь иного дня,
В нём будет знак для вольных дан,
Далёко прогремит вулкан4.

Прочитав эти строки, он повернулся к своему слушателю, но тот почти не уловил их смысла и совершенно не понял их духа. Он не выносил ни малейшего намёка на бунт против власти со стороны всякого, кто был ниже его по положению, но при этом презирал мысль о том, чтобы покорно претерпевать гонения и покоряться им.
– Ну, и что Вы думаете, сэр? – спросил Донал.
– Сущая чепуха! – отрезал тот. – Что сталось бы с Шотландией, если бы не сопротивление?
– Но ведь сопротивляться тоже можно по-разному! – возразил Донал. – Ведь Господу тоже приходилось терпеть зло. Не знаю насчёт Шотландии, но мне кажется, что в мире было бы гораздо больше христиан – и они сами были бы гораздо лучше! – если бы те, кто называет себя верующими в Бога, сопротивлялись, как это описано здесь! Он, по крайней мере, всегда поступал именно так.
– Вы имеете в виду Шелли?
– Нет, не Шелли. Я имею в виду Христа. Но ведь духом Шелли был гораздо ближе к истине, чем те, кто заставили его презирать само имя христианской веры, хотя по существу он так и не узнал, в чём она заключается. Ничего, Бог рассудит каждого по справедливости.
– Вот что, юноша, – заговорил священник, пытаясь придать своему голосу особую серьёзность и вескость. – Я просто обязан предупредить вас о том, что вы находитесь в противлении Богу. А Он не потерпит, чтобы над Ним смеялись! Желаю вам всего наилучшего!
Донал присел возле дороги, чтобы священник мог уйти далеко вперёд, снова взялся за книжку – этакое потрёпанное воплощение духа Шелли – и ещё немного с нею побеседовал. Он ещё яснее увидел, как сильно ошибался поэт в своих представлениях о христианстве и как разительно отличались те, кто внушил ему эти представления, от евангелистов и апостолов. Донал увидел в нём вольную мальчишескую душу, рвущуюся к свободе, но мало понимающую, что такое свобода на самом деле. Шелли ничего не знал о главном законе подлинной свободы: по-настоящему человек свободен лишь тогда, когда живёт в единстве с той Волей, которая сама желает освободить нас.
Священник давным-давно скрылся из виду. Донал поднялся и отправился дальше. Вскоре он добрался до мостика через реку, перешёл его и зашагал вдоль возделанного поля, такой же бодрый и свежий, как и утром. Он был пилигримом и странником на пути к своему предназначению, дарованному ему свыше.
Глава 3
Вересковая пустошь
Начало смеркаться, и изрядно уставший Донал начал подыскивать себе место для ночлега. Но до темноты было ещё далеко, и воздух был совсем тёплый. Дорога уже давно плавно шла в гору, и через какое-то время Донал очутился на краю голой вересковой пустоши. Вереск ещё не зацвёл, но папоротника вокруг было предостаточно. Вот это и будет его спальней, просторной и душистой! Можно ли придумать постель мягче Божьего вереска и покрывало лучше Божьей ночи, высокой, усеянной звёздами и спускающейся на землю мягкими сумрачными завесами? Разве не в этой же самой спальне Иакову привиделась величественная лестница, ведущая в Небесным вратам?5 Разве не под этой самой крышей Иисус провёл Свои последние ночи на земле? Он не стал искать покоя и утешения в человеческих жилищах, но пошёл прямо к Отцу, под Его просторную крышу. Он искал убежища не в маленьких и тесных комнатках, но в широких и открытых покоях под сводом Отцовских небес. Люди укрываются от врагов за толстыми стенами, но Господь наш стремился к свободе и широким просторам. Ангелам тоже легче приходить и уходить там, где нет крыш, под которыми копится человеческое недоверие. И всякий раз, когда мы слышим о появлении ангела, где и кому он является? Обычно он появляется в каком-нибудь глухом, отдалённом местечке, и видят его одинокие дети.
Донал шёл по пустоши до тех пор, пока окончательно не выбился из сил и отдых не начал казаться ему неземным блаженством. Он свернул с каменистой дороги в заросли вереска и папоротника и вскоре заметил небольшую сухую ложбинку, так густо поросшую вереском, что при виде её сразу вспомнил свою постель в отцовском доме. Это было как раз то, что нужно. Вытащив нож, Донал нарезал побольше папоротника, настелил его поверх вересковых побегов, забрался под зелёное травяное покрывало, высунул наружу голову, чтобы видеть над собой небо, и, положив под голову мешок, крепко заснул.
Когда он открыл глаза, в его памяти не осталось ни малейшей тени ночных сновидений, так что он не знал, снилось ему что-нибудь или нет. Он проснулся с такой ясной головой и почувствовал такую неожиданную бодрость, как будто накануне, подобно Иакову, заснул у подножья лестницы, ведущей в Небеса. Вокруг носился лёгкий ветерок, словно сотканный из неоформившихся мыслей, и с каждым вздохом Доналу казалось, что Бог заново вдувает в него дыхание жизни. Кто знает, что это за странная штука – воздух? Мы знаем, из чего он состоит, но никто не может сказать, что это такое на самом деле. Солнце весело смеялось над горделивым чванством угрюмой тьмы, которой до поры до времени пришлось посторониться, и весь мир казался довольным и спокойным. Донал чувствовал себя таким посвежевшим, как будто всю ночь сон омывал его изнутри, а ветер снаружи. Сердце его было преисполнено мирной радости, которой нельзя было не поделиться. Но вокруг не было ни души, и Донал снова отправился в путь.
Вскоре он увидел низкую лощину, посередине которой красовался домик, сложенный из кусков дёрна. Из трубы курился дымок; хозяева явно проснулись. Донал порадовался, что не заметил домик накануне вечером, а то, скорее всего, упустил бы удовольствие ночлега под открытым небом. Неподалёку стояла девочка в голубом платье. Увидев незнакомца, она тут же скрылась. Донал спустился в лощину и подошёл поближе. Дверь домика была открыта нараспашку, и Донал невольно увидел его обитателей.
Посередине комнаты стоял стол, за которым, подпирая голову рукой, сидел мужчина. Лица его видно не было. Доналу показалось, что он ждёт, пока ему принесут Библию. Так бывало сидел его отец, дожидаясь, пока мама снимет с полки драгоценную книгу. Донал шагнул через порог и в простоте сердца сказал:
– Вы, наверное, собираетесь помолиться?
– Ну уж нет, – возразил хозяин, подымая голову и окидывая гостя быстрым, неприветливым взглядом. – У нас набожных не водится. А что до молитвы, то пусть молятся те, кому есть за что благодарить Провидение.
– Простите, видно, я ошибся, – ответил Донал. – Мне показалось, что вы как раз собирались поздороваться со своим Создателем, и я подумал, не помолиться ли мне с вами. Потому что мне как раз есть за что сказать Ему спасибо. Да и бывают ли на земле какие блага, которых мы не получили бы из Его руки?.. Ну что ж, прощайте!
– Если хотите, оставайтесь, позавтракайте с нами.
– Нет, нет, спасибо. А то вы ещё подумаете, что я пришёл не на молитву, а на запах тёплой каши! Уж больно не хочется, чтобы вы посчитали меня за лицемера. Хотя будь я и вправду лицемером, мне бы, наверное, всё равно не хотелось, чтобы вы плохо обо мне думали.
– Ну тогда, может, сами присядете, помолитесь да прочтёте нам Писание?
– Как же я могу молиться, если на самом деле вам этого вовсе не хочется? Нет уж, я лучше пойду себе дальше, а потом где-нибудь присяду и помолюсь в одиночку.
Но жена хозяина была по-своему благочестивой женщиной (да и разве бывает благочестие на чужой манер?) Она сняла Библию с полки, подошла и молча положила её на стол. До сих пор Донал ни разу не молился вслух (разве только украдкой, вполголоса, где-нибудь на пастбище или на горе), но после такого приглашения не смог отказаться. Он прочёл псалом, в котором отчаяние под конец сменялось надеждой, и заговорил:
– Друзья, я ещё слишком молод и до сих пор не осмеливался ничего такого говорить, но сегодня мне есть, что сказать, и, коли вы позволите, я скажу, что лежит у меня на сердце. Почему-то мне кажется, что вы сегодня приуныли или, может, отчаялись, как царь Давид в этом самом псалме. Для него день тоже начался хмуро и угрюмо, но ведь потом всё переменилось. Что бы ни случилось, в конце концов всегда выглядывает солнце, и птицы снова начинают распевать, уговаривая матушку Природу не горевать и улыбнуться. И как вы думаете, отчего наш Давид встрепенулся и утешился? Оттого, что вспомнил о Том, Кто сотворил его и заботился о нём так, что готов был Сам пострадать, только бы избавить святого Своего от зла. Давайте же преклоним колени и предадим Ему наши души. Ведь Он – наш верный Создатель и сделает всё, что обещал Своим детям!
Они вместе встали на колени, и Донал начал молиться:
– Господи, Отец наш и Спаситель, вот он день, который Ты послал нам, такой солнечный и чудесный! Мы благословляем Тебя за то, что Ты даровал его нам. Но Отче, ещё больше, чем солнце, нам нужен другой свет – тот, что сияет в самой кромешной мгле. Пусть Твоя заря взойдёт сегодня у нас в душах, а иначе и ясный день будет нам не в радость. Господи, сильный и славный, даруй слово покоя и мудрости всем Своим пастырям, что ищут сейчас заблудших овец. Пусть они не возвращаются к Тебе, пока не приведут с собой этих бедняжек! Господи, сохрани нас от всякого зла и веди нас ко всякому благу. Вот и вся наша молитва. Аминь.
Они поднялись с колен и немного посидели в молчании. Затем хозяйка подвесила над огнём котелок с водой, чтобы сварить кашу. Однако тут Донал поднялся, вышел из домика и пошёл прочь, удивляясь собственной смелости, но в то же время чувствуя, что не мог поступить иначе.
«Не понимаю, как человеку прожить даже один день без Господа, создавшего и этот день, и все его часы, и все его минуты!» – раздумывал он про себя, ускоряя шаг.
К полудню на горизонте появилась голубая полоска далёкого океана.
Глава 4
Город
Кое-кто из читателей посчитает Донала странноватым, и я не стану с ним спорить. Всякий, кто смотрит на жизнь иначе, нежели через призму собственного ненасытного «я», непременно покажется странным тому, кто порабощён своими воображаемыми нуждами и неукрощёнными желаниями и живёт лишь для того, чтобы выполнять их жадные прихоти.
Лишь к вечеру Донал добрался до того места, куда направлялся с самого начала. Это был маленький городок, располагавшийся неподалёку от города побольше, где находился знаменитый университет. Донал собирался навести здесь кое-какие справки перед тем, как двигаться дальше. Глашруахский священник дал Доналу рекомендательное письмо для местного пастора, с которым когда-то был знаком. В этой местности проживало немало аристократических и благородных семейств. Кто знает, может, хотя бы в одном из них найдутся дети, которым как раз нужен учитель?
Солнце уже начало садиться за дальние холмы, когда Донал приблизился к городской окраине. Сначала городок показался ему не более, чем деревней, потому что все попадавшиеся навстречу жилища были обыкновенными сельскими домишками с соломенными крышами, и только кое-где виднелись небольшие двухэтажные строения, покрытые черепицей. Однако вскоре начали появляться и дома побольше, но даже они редко когда поднимались выше двух этажей. Почти все они выглядели так, как будто прожили долгую и не очень счастливую жизнь.
Повернув за угол, Донал оказался на улице, украшенной причудливыми крышами со ступенчатыми выступами, которые назывались здесь «вороньими приступочками»  – быть может, потому, что местные ребятишки часто видели ленивых ворон, отдыхающих на них, как, наверное, отдыхал где-нибудь на горной вершине их самый первый прародитель, выпущенный Ноем из ковчега. На этой же улице Донал заметил две или три любопытные арки с некоторыми потугами на нарядность, а один из домов венчали даже красно-коричневые башенки, явно позаимствованные строителем-шотландцем у какого-нибудь французского замка. В самом центре города пролегала ещё более узкая и тесно застроенная улица, из которой выходило несколько коротких переулочков, ведущих к дверям весьма ветхих и древних строений. Вокруг было немало лавок и магазинов, но все они располагались на нижних этажах жилых домов. Тут вполне можно было купить всё необходимое для безбедного существования, ничуть не хуже, чем в большом городе, и гораздо дешевле. Может быть, вы не нашли бы сюртука такого ладного и модного покроя, как в столице, и не смогли бы заказать таких плотно пригнанных и ладно сидящих на ноге башмаков, но и здесь можно было отыскать первоклассных мастеров, работающих на совесть.
Почти весь город был вымощен круглыми, неровно пригнанными и заметно истёртыми булыжниками, и Донал был рад, что улицы были недлинными и ему не пришлось долго ступать по ним босыми ногами. Заходящее солнце светило ему в спину, и его длинная тень бежала впереди. Донал шагал прямо посередине улицы, оглядываясь по сторонам и читая вывески, чтобы отыскать то место, куда он отослал свой сундук перед тем, как отправиться в дорогу. Его внимание привлекло угрюмое и по-видимому заброшенное здание. Донал бросил на него беглый взгляд, и по его спине внезапно пробежал непонятный холодок. Это был невысокий трёхэтажный особняк; под окнами виднелись кованые решётки, а крепкая дверь была обита выпуклыми железными шишечками. Донал посмотрел немного вперёд вдоль по улице и тут же заметил вывеску, которую искал. Она красовалась перед входом в старомодное, грязно-серое здание такого же потрёпанного и усталого вида, что и большинство домов в городке. Багровые лучи заходящего солнца освещали выцветший герб, на котором Донал смог различить лишь смутные очертания двух красных коней, гарцующих на задних ногах. Наверху виднелся то ли санный полоз, то ли конёк, но Донал подумал, что вряд ли такая обыкновенная вещь может оказаться в столь возвышенном месте. На пороге, засунув руки в карманы штанов, стоял мужчина с жадными чёрными глазами. Прищурившись, он презрительно смотрел на босоногого юнца, подошедшего к его дверям. У мужчины были чёрные волосы, его нос с широко раздутыми ноздрями был странным образом приплюснут, как будто кто-то крепко надавил на него указательным пальцем, а большой рот с ровными, белыми зубами и твёрдый подбородок, чуть вздёрнутый вверх, придавали всему лицу честолюбивое и алчное выражение; но ведь честолюбие – это тоже алчность.
– Вечер добрый, – поприветствовал его Донал.
– И вам того же, – ответил тот, не меняя позы и не вынимая руки из карманов. С горделивым видом полноправного хозяина он прислонился к входу в свою гостиницу и с полным осознанием собственного превосходства взирал на босые ноги и подвёрнутые штаны новоявленного гостя.
– Это должно быть та самая гостиница, которую я ищу, «Герб лорда Морвена»?  – спросил Донал.
– Чего ж вы спрашиваете, коли и так видно, – отрезал хозяин. – Вон же он, герб, сам за себя говорит!
– А-а, – протянул Донал, поднимая голову. – Точно, что-то висит! Должно быть, это и есть тот самый герб. Только ведь не все так отменно знают геральдику, как вы. Признаюсь, мне что этот герб, что какой другой – всё равно. Откуда мне знать, чей он? Может, лорда Морвена, а может, ещё кого. В Шотландии благородных семейств – пруд пруди!
Джона Глумма можно было уязвить одним единственным оружием: насмешкой. При всём его самодовольстве его начинало трясти от ярости при малейшем намёке на издёвку, и чем тоньше был этот намёк (если, конечно, у мистера Глумма вообще были основания его подозревать), тем сильнее он злился и нервничал. Он шагнул с порога на мостовую, вытащил руку из кармана и указал на вывеску.
– Глаза-то протрите, – повысил он голос. – Вон две красные лошади. Видите?
– Вижу, – ответил Донал. – Прекрасно вижу, только мне в этом толку ни на грош, будь они хоть двумя красными китами! Нет, приятель, – сказал он, резко повернувшись к хозяину и глядя прямо ему в лицо, – вы просто не понимаете всей глубины моего невежества. Оно такое же буйное, как ваши красные лошади. По части незнания я, пожалуй, никому не уступлю!
Мужчина оцепенело посмотрел на него.
– Ладно болтать, – сказал он наконец. – Не такой ты простак, каким прикидываешься!
– А что это там виднеется такое, над лошадьми? – спросил Донал. – На самом верху?
– Это основание, усаженное морским жемчугом, – важно ответил хозяин. Он не имел ни малейшего понятия, почему над головами гарцующих коней красуется какое-то там основание, да ещё и украшенное морским жемчугом, но страшно гордился своими познаниями.
– Ах вот что! – протянул Донал. – А я думал, это конёк или санный полоз!
– Конёк! – с негодованием фыркнул хозяин и повернулся, чтобы пройти в дом.
– Нельзя ли мне сегодня переночевать у вас, за разумную плату? – окликнул его Донал.
– Это как сказать, – не оборачиваясь ответил Глумм, колеблясь между нежеланием упустить даже самую крохотную прибыль и злостью на то, что он счёл обидной насмешкой (хотя на самом деле это была всего лишь добродушная шутка).  – Смотря какую плату считать разумной.
– Ну, шестипенсовика бы я не пожалел, а шиллинга жалко, – ответил Донал.
– Ну тогда пусть будет девять пенсов, а то я смотрю, у тебя от серебра карманы не рвутся.
– Это точно, – улыбнулся Донал. – От чего-чего, но только не от серебра! Даже отдай я вам всё, что у меня есть, карманы мои большого облегчения не почувствуют!
– Странноват ты, парень, вот что я тебе скажу, – проворчал хозяин.
– Не такой уж я и странный, – возразил Донал. – Кстати, завтра утром сюда должны привезти мой сундук. – Прямо сюда, в «Герб лорда Морвена». Ну, не завтра, так послезавтра.
– Вот привезут, тогда и увидим, – ответил хозяин, давая понять, что не слишком-то верит в наличие у этого неимущего гостя столь респектабельного багажа.
– Одна беда, – продолжал Донал. – Без башмаков мне ни в один приличный дом не показаться. Одна пара у меня в сундуке, а вторая – вот, за спиной. Только на ногах ничего нет.
– Сапожников вокруг полно, – буркнул мистер Глумм.
– Что ж, пойду оглядеться, может, и найду одного. Да, мне ещё надо повидаться с местным священником. Не скажете, где он живёт?
– Он всё равно в отъезде. Только тебе туда соваться нечего. Он человек порядочный, оборванцев не терпит. С такими, как ты, у него разговор короткий.
Хозяин постепенно приходил в себя и потому с каждой секундой становился всё высокомернее и грубее.
Донал усмехнулся. Чем больше человек доволен своим местом в мире, тем меньше его волнует, что думают о нём другие. Честолюбцам же нравится, чтобы о них думали лучше, чем они есть на самом деле. Потому-то они так злятся, когда всё происходит как раз наоборот.
– У вас, видно, тоже с оборванцами разговор короткий, – сказал он.
– Куда короче, – отозвался Глумм. – Не пристало честному человеку якшаться с нечестивцами.
– Ну, не вешать же их, бедняг! – воскликнул Донал.
– А и повесить десяток-другой – только воздух чище станет!
– За то, что у них нет крыши над головой? Что-то вы слишком круто завернули! А вдруг вам самому придётся когда-нибудь так же мыкаться по свету?
– А вот когда придётся, тогда и посмотрим... Ну что, долго ты ещё будешь мне глаза мозолить? Будешь заходить или нет?
– Больно уж неласково вы меня встречаете, – ответил Донал. – Пойду-ка я лучше пройдусь, огляжусь кругом, там и решу. Знаете, нам оборванцам можно ведь и не церемониться!
Он повернулся и зашагал прочь.
Глава 5
Сапожник
Дойдя до самого конца улицы, Донал увидел низкие ворота, открывавшие вид во двор маленького и довольно убогого домика. За воротами сидел невысокий сутулый человек, усердно зашивающий старый башмак. Золотые и багряные солнечные лучи проникали прямо к нему во дворик, ласково и радостно освещая его работу и играя розовыми и пурпурными бликами на куче дратвы, лежавшей возле его табурета. На всём белом свете Донал не смог бы отыскать сапожника, который помог бы ему лучше, чем старый Эндрю Комен. Большинство уважающих себя мастеров сочли бы ниже своего достоинства чинить такую дряхлую пару башмаков, которая висела у Донала за спиной, – особенно при виде её босоногого владельца.
– Вечер добрый, – поздоровался Донал.
– Лучше некуда, – не поднимая глаз, ответил сапожник, занятый особенно важный стежком. – Погода самая что ни на есть знатная.
– Знатная, – кивнул Донал. – Только почему-то у вас тут странно пахнет. Правда, вечер здесь, пожалуй, ни при чём, и погода тоже.
– Тут вы тоже в точку попали, – согласился сапожник. – Но погода всё ж таки при чём, потому что ветерок – вот запах-то сюда и долетает. Это из сыромятни, она тут неподалёку. Кто привык, тому даже нравится. Вы не поверите, сэр, но я сквозь этот запах даже клевер могу учуять. Конечно, кожа не для всех так сладко пахнет, как для меня. Я ж сапожник, куда мне без сыромятни! Но когда сидишь тут целыми днями с утра до вечера, поневоле научишься выискивать маленькие радости да благодарить Господа Бога. А заново узнать старое благословение – это порой даже лучше, чем увидеть новое! Вот взять хоть пару башмаков: коли старые как следует починить, так они будут ещё лучше новых.
– Так-то оно так, – сказал Донал, – только я что-то не пойму, при чём здесь благословение.
– А вот вы представьте себе, сэр, как вы надеваете старые, знакомые башмаки, которые нигде не жмут, нигде не натирают и которые вам так отменно починили, что носить – не сносить! Разве это не то же самое, что заново увидеть давнее благословение, о котором вы раньше и не думали?
С этими словами сапожник на секунду поднял своё маленькое морщинистое лицо. Его весело посверкивающие глаза встретились с глазами бывшего пастуха, и тот увидел в них родственную душу, такую же необычную и чудну`ю. Старый мастер принадлежал к извечному братству тех христиан-философов, которые внешне оторваны друг от друга на годы и неизмеримые расстояния, но внутренне единомысленны и неотделимы от себе подобных. Самобытность в таких людях трудится рука об руку с терпением, свободно и неторопливо совершая своё дело. Во взгляде сапожника Донал увидел созревшую душу, выглядывающую из своего временного жилища и готовую по первому зову кинуться в солнечный свет новой жизни. Несколько мгновений он не шевелясь смотрел на своего нового знакомого мудрыми, прозорливыми глазами. Ему показалось, что они знакомы уже много лет.
Сапожник снова поднял голову и посмотрел на него.
– Вижу, вам тоже нужна моя помощь, – сказал он, добродушно кивая на босые ноги Донала.
– Точно так, – ответил Донал. – Не успел я от дома отойти, как оторвалась подошва, но не возвращаться же? Вот и пришлось топать босиком.
– И вы, должно быть, поблагодарили Господа за давнее, но новое благословение  – за то, что вы и родились, и выросли с самыми настоящими подошвами, да ещё и своими, не покупными!
– По правде говоря, – ответил Донал, – мне и в самом деле есть за что Его благодарить. Столько всего вокруг хорошего! Неудивительно, что обо многих из этих благословений я просто забываю. Но я благодарен вам за напоминание – и спасибо Господу за то, что Он дал мне крепкие ноги!
Он снял со спины мешок, развязал тесёмки и протянул развалившийся башмак сапожнику. Тот присвистнул.
– Да-а... Что называется, душа от тела отлетела, – протянул он, неспешно и деловито рассматривая башмак со всех сторон.
– Ага, – согласился Донал. – Без воскрешения, пожалуй, не обойтись.
– И шутки-то у вас, сэр, старые! Только хорошая шутка не износится, пока рядом с нею живут поэзия и правда!
«Ну, кто теперь скажет, что это не Божьих рук дело? – подумал про себя Донал. – Я-то думал, что у меня просто башмак порвался, а Господь через этот башмак дал мне такого чудного друга!»
Тем временем сапожник продолжал внимательно разглядывать башмаки.
– Может, их уже и чинить не стоит? – немного обеспокоенно спросил Донал.
– Чинить-то стоит, пока кожа стежок держит, – ответил старик. – Только вот не знаю, что мне спросить с вас за работу. Ведь дело тут не только в том, сколько у меня на это уйдёт времени. Надо ещё подумать, сколько вы эти башмаки проносите. Не могу же я брать за работу больше, чем она того стоит! Вот починю я вам башмак, возьму шиллинг, а от башмака проку всего на шесть пенсов. Да вы, как я погляжу, больше и заплатить-то мне не сможете. Нет, так нельзя! Только вот в чём загвоздка: чем дряхлее башмак и чем меньше он вам прослужит после починки, тем больше над ним приходится корпеть!
– Сколько вы над ним сидите, столько и нужно спрашивать.
– Значит, когда ко мне придёт бедняк, у которого больше и надеть-то нечего, придётся ему сказать, что его овчинка выделки не стоит. А ведь людям такое слышать тяжко, особенно тем, у кого ноги не такие крепкие, как у вас!
– Но разве так заработаешь на хлеб? – спросил Донал.
– Об этом я не беспокоюсь. Обо мне есть кому позаботиться.
– И кто же о вас заботится, если не секрет? – поинтересовался Донал, уже угадывая ответ.
– Ну, Сам Он, правда, не сапожник, но когда-то был плотником, а теперь Он среди нас, мастеровых, самый главный, всему Глава. И если Он чего не выносит, так это скряжничества!
Сапожник замолчал, но Донал ничего не ответил, и через минуту он опять заговорил:
– Если кто ради блага ближнего берёт с него меньше, чем положено, тому и награда будет больше, когда придёт время отправляться домой. А тому, кто хватает всё, что руки загребут, Он скажет: «Значит, о себе заботился? Ну так и продолжай, ты уже получил свою награду. Только ко Мне не подходи, Я не знаю тебя»... А что делать с вашими башмаками, сэр, ума не приложу. Они ещё вам послужат, и я с радостью за них возьмусь, но ведь завтра воскресенье. Другие-то у вас есть?
– Нет, пока не привезут сундук. Только вряд ли его привезут до понедельника или даже до вторника.
– И как же вы тогда пойдёте в церковь?
– Да я не особенно беспокоюсь о том, чтобы каждое воскресенье непременно бывать в церкви. Но если бы я и хотел пойти в церковь или чувствовал, что должен туда пойти, неужели вы думаете, что босые ноги удержали бы меня дома? Неужели я побоюсь, что Господь оскорбится, увидев ноги, которые Он Сам же и сотворил?
Сапожник подхватил башмак с оторванной подошвой и тут же принялся за него.
– Будет у вас башмак, сэр, – сказал он, – пусть я даже всю ночь над ним просижу. Второй до понедельника и так продержится. А этот я до завтра починю, постараюсь поспеть к службе. Только вам надо будет зайти за ним ко мне домой, чтобы народ не смутился, увидев, что я работаю в День Господень. Они, бедолаги, не понимают, что Христос Сам трудится и в субботу, и в воскресенье – и Отец Его тоже!
– Значит, вы думаете, что в этом нет ничего плохого, чинить башмаки по воскресеньям?
– Плохого? Что же плохого в том, чтобы повиноваться своему Господу в день Его воскресения, как и всю неделю до него? Я знаю, многие так и рвутся отнять этот день у Сына Человеческого, даром что Он Господин и субботы. Только ничего у них не выйдет.
Глаза его сверкнули, и он удвоенной силой принялся за старый башмак.
– Но простите, – упорствовал Донал, – тогда не лучше ли сказать об этом прямо и работать по воскресеньям открыто, у всех на глазах?
– Во-первых, сказано, чтобы мы не творили добрые дела на виду у всех. А во-вторых, велено не бросать жемчуг перед свиньями. По мне, сэр, починить ваши башмаки – дело куда получше, чем пойти в церковь, поэтому мне и не хочется показываться перед людьми. Вот если бы я это делал из нищеты, ради денег, тогда это было бы совсем другое дело.
Донал не сразу понял, что имел в виду сапожник, но потом сообразил, что поскольку Господня суббота была дана людям для отдыха, старик считал, что в этот день должно отдыхать, а если и работать – то только ради блага ближнего. Если же человек лихорадочно работает и по субботам, и по воскресеньям из-за страха остаться без пищи и питья, значит, он мало доверяет Небесному Отцу и живёт так, как будто жив одним только хлебом.
– Или давайте лучше так, – предложил сапожник, немного поразмыслив. – Завтра я сам их вам принесу. Вы где живёте?
– Сам не знаю, – ответил Донал. – Вот, думал остановиться в «Гербе лорда Морвена», да что-то мне тамошний хозяин не очень по душе пришёлся. Может, вы знаете какой-нибудь чистый, хороший дом, где я мог бы снять комнатку, и хозяева не стали бы драть с меня втридорога?
– У нас с женой тоже есть комнатка, – сказал сапожник, – так что если какой честный человек захочет у нас поселиться, не испугается запаха кожи и дратвы и готов будет уживаться с нашими привычками... Мы только рады! А что до денег, то можете платить нам, сколько вам покажется разумным. Мы насчёт этого не очень привередливые.
– С благодарностью принимаю ваше приглашение, – ответил Донал.
– Тогда, сэр пройдите во-он в ту дверь, и увидите мою хозяйку. Она там одна, больше никого нет. Я бы и сам с вами прошёл, да не могу: башмак-то надо починить до завтрашнего утра!
Донал подошёл к двери, на которую указал ему сапожник. Она была открыта, потому что пока муж работал, хозяйка никогда её не закрывала. Донал постучал, но ответа не последовало.
– Она у меня глуховата, – пояснил сапожник. – Дори! Дори! – позвал он.
– Не так уж она и глуховата, если слышит, как вы её зовёте! – улыбнулся Донал, потому что, зовя жену, сапожник почти не повысил голоса.
– Когда жена от Бога, она даже шёпот мужнин услышит, не то что зов! – ответил старик.
И точно! Не успел он проговорить эти слова, как на пороге показалась Дори.
– Это ты сейчас кричал? – спросила она.
– Нет, Дори, кричать я не кричал, просто позвал тебя, а ты, как всегда, услышала и пришла. Вот, жена, принимай гостя. Он тоже с Господом в дружбе. Сдаётся мне, он из благородных, но, может, оно и не так. Джентльмена ведь не всегда признаешь сразу, особенно когда он приходит босой и просит починить ему башмаки. А, может, и вправду джентльмен. Ничего, поживём – увидим. Я его пригласил к нам, если ты не против. Может он у нас переночевать?
– Конечно, конечно, – ответила Дори. – Добро пожаловать! Чем богаты, тем и рады.
И повернувшись к двери, она повела Донала в дом.
Глава 6
Дори
Дори была маленькой худощавой старушкой. Она была одета в тёмно-синее платье в белый горошек, ходила очень прямо, а не сутулилась, как муж, но на первый взгляд они с сапожником показались Доналу совсем одинаковыми. Однако как следует разглядев их лица, он увидел, что никакого сходства в них вроде бы нет, и удивлённо спросил себя, почему же они выглядят такими похожими. Когда они молча сидели рядом, казалось, что в комнате сидит один человек, только почему-то в двух разных местах и в двух ипостасях.
Вслед за хозяйкой Донал поднялся по узкой, крутой лесенке. Первое, что он увидел, был слегка зеленоватый солнечный свет, льющийся из окна, уставленного цветочными горшками. Дори подвела его к двери, и он вступил в очаровательную маленькую комнатку, непритязательную и домашнюю, но показавшуюся ему почти роскошной по сравнению со своим прежним жилищем. Он увидел белые стены, коричневый дощатый, но чисто выметенный пол, на котором играли блики огня, разведённого в низеньком камине. По обеим сторонам от огня стояли два кресла, покрытые яркими полосатыми накидками. Над огнём попыхивал чайник, добела выскобленный сосновый стол был накрыт к чаю. На нём красовался пузатый тёмно-коричневый чайничек и чашки с причудливым бронзовым узором, сиявшим в свете огня не хуже червонного золота. Возле одной из стен стояла простая деревянная кровать.
– Вот посмотрите, сэр, чем мы можем вас порадовать, – сказала Дори, – и если вам подойдёт, то милости просим, оставайтесь.
С этими словами она открыла то, что Донал принял за дверцу стенного шкафа, расположенного справа от камина. Но за дверью оказалась крошечная, но аккуратная спаленка, пахнущая уютом и свежестью. Пол здесь тоже был выскоблен и потому был чище и приятнее любого самого пушистого ковра. Посередине возвышался небольшой стол красного дерева, почерневший от времени. Сбоку стоял ещё один столик, покрытый выцветшей зелёной скатертью. На нём лежала большая семейная Библия, за которой виднелось ещё несколько книг и коробочка для чая. Возле стены прямо напротив окна стояла ещё одна кровать. Лучшего жилища нельзя было и желать. Донал повернулся к хозяйке и сказал:
– Боюсь, это для меня даже слишком хорошо. Может, тогда вы мне её сдадите? Пока на неделю, а там видно будет. Я-то сам не прочь остаться здесь подольше, но не знаю, как получится. Вдруг работа какая подвернётся? Так что больше, чем на неделю вперёд, я пообещать ничего не могу.
– Да вы не беспокойтесь. Оставайтесь до завтра у нас, а утро вечера мудренее,  – ответила Дори. – И потом, всё равно до понедельника у вас ничего не решится. А утром в понедельник сядем все вместе – вы да я, да мой хозяин  – и поговорим. Без него я всё равно ничего не могу решить. Такие уж мы с ним: порознь нам и вовсе никак.
Довольный и благодарный Донал с радостью вверил заботу о своём нынешнем существовании этим скромным старикам, посланным ему в помощь самим Богом. Хорошенько умывшись, причесавшись и как следует почистив всё, что можно было почистить из одежды, Донал вновь спустился к хозяевам. Чай был готов, и сапожник уже сидел возле окна с книгой в руке, оставив своё кресло для гостя.
– Не могу же я отбирать у вас кресло! Оно ваше! – запротестовал Донал.
– Да что там! – откликнулся сапожник. – Зачем вообще нужно добро, как не для того, чтобы отдавать его ближнему, который в нём нуждается?
– Но вы целый день работали!
– А вы целый день шли.
– Но я намного моложе вас!
– А я уже старый, и мои земные труды скоро совсем завершатся.
– Но я крепче вас!
– Тем больше надо заботиться о том, чтобы и оставаться таким же крепким. Садитесь, сэр, не трудите себе ни спину, ни ноги; они, бедные, и так вон сколько отмахали, сколько на себе несли! Пусть тоже отдохнут! Ногам в жизни нелегко приходится. Собьются они с пути, тут уже ничего не поделаешь, пока они снова не выберутся на верную дорогу. Я, бывает, так горжусь и радуюсь, что мне выпало о них заботиться. Вот уж всем службам служба! Гораздо лучше, чем быть привратником у врат Дома Господня. Ноги-то, они поважнее всякой двери будут!
«Слава Богу, – подумал Донал, – что в мире есть и другие люди вроде моих отца с матерью!»
Он уселся в предложенное ему кресло.
– Садись к столу Эндрю, – сказала старушка, – если, конечно, можешь хоть на минутку отложить свою книжку. Пусть душа пока отдохнёт, пора и про тело подумать... Ой, сэр, боюсь, не будь меня рядом, он вообще бы позабыл и про еду, и про питьё!
– Эх, Дори, – ответил старик, – разве я тоже тебя иногда не кормлю? Особенно когда попадётся кусочек получше да повкуснее?
– Кормишь, кормишь, Эндрю, а если бы не кормил, не знаю, что бы сталось с моей душой. Наверное, то же самое, что с твоим телом, если бы я тебя от книжек не отрывала и к столу не звала. Вот видите, сэр, мы с Эндрю  – как тот Джек Спрэт со своей женой, из детской считалки! Знаете, наверное?6
– Это точно! – улыбнулся Донал. – Вы так друг другу подходите, что любо-дорого смотреть!
– Слава Богу! – вздохнула Дори. – Только, наверное, было бы ещё лучше, будь у меня ума чуть-чуть побольше.
– Господь знал, кому что давать, когда сводил вас вместе, – ответил Донал.
– Это вы хорошо сказали, сэр! – проговорил сапожник. – Если Господь доволен тем, что Он тебе дал, и я тоже доволен, почему ты сама жалуешься? А, Дори? Вот ответь-ка мне на это! Ну ладно, давайте лучше чайку попьём... Да, сэр, нельзя ли мне спросить, как вас зовут?
– Меня зовут Донал Грант, – ответил Донал.
– Очень приятно, мистер Грант. От нас вам почёт и уважение, – кивнул старик.  – Не откажетесь ли вы помолиться перед едой?
– Может быть, сначала вы, а потом я?
Сапожник произнёс краткую молитву, и они принялись за еду – сначала за овсяные лепёшки, которые напекла Дори, а потом за пшеничный каравай.
– Вы уж простите, сэр, но нет у меня ни варенья, ни сладостей, чтобы вас угостить, – снова вздохнула Дори. – Мы люди простые. Нам и того довольно, чтобы только свои бренные жилища поддержать в добром здравии, пока Господь не призовёт.
– И хорошо, что мы об этом помним, – сказал Эндрю с непонятным огоньком в глазах. – Вот настанет срок, мы отправимся к себе домой, а жилища наши обрушатся, и нам уже не придётся о них думать да платить за ремонт. Кабы они сразу не разрушались, глядишь, в них бы бесы поселились. И тогда что?
– Да что ты, Эндрю! – воскликнула Дори.– В Писании ничего такого не говорится!
– Эх, Дори! Да откуда ты знаешь, чего нет в Писании? – ответил Эндрю.  – О том, что в нём есть, ты знаешь много, этого у тебя не отнимешь. Но ты ведь ничего не знаешь о том, чего в нём нет!
– Но разве не лучше знать то, что в нём написано?
– Конечно, лучше!
– Ну и что я тебе говорила? – задорно откликнулась Дори с шутливым торжеством в голосе.
Донал понял, что попал в дом к настоящим святым чудакам, и сердце его возрадовалось. Он и сам был из таких же чудаков – то есть из тех, кто живёт ближе всех к священной простоте жизни.
Они ещё немного поговорили, и разговор их так разительно отличался от обычных пересудов за столом, что простой человек, пожалуй, поднял бы на смех и хозяев, и их странного жильца. Эндрю Комен никогда не стал бы в подробностях расспрашивать гостя о том, кто он такой, перед тем, как решить, стоит сдавать ему комнату или нет. Но теперь, когда Донал сидел за его столом, не поинтересоваться жизнью и историей своего нового постояльца было бы для старика такой же вопиющей неучтивостью. Поэтому спустя какое-то время сапожник сказал:
– А вы, сэр, сами чем занимаетесь в Божьем Царствии?
– По-моему, я понимаю, что вы имеете в виду, – ответил Донал. – Моя мама разговаривает ну точь-в-точь, как вы, так же забавно и необычно.
– Ну, это необычное – не такое уж и необычное! – заметил сапожник.
Все немного помолчали, и он продолжал:
– Если вы, конечно, хотели бы пока помолчать, подождать, пока узнаете нас с Дори получше, то это ничего. Можете считать, что я у вас ничего не спрашивал.
– Да нет, – улыбнулся Донал. – Я с радостью расскажу всё, что вы захотите обо мне узнать.
– Тогда расскажите, что сочтёте нужным, сэр, а чего лучше пока не говорить, оставьте при себе.
– Вырос я на Глашгаре, с детства пас овец да коров, – начал Донал. – Долгие годы чуть ли не жил на самой горе. Наверное, даже дома бывал меньше, чем на холмах и в долинах. Но ведь в горах Бог остаётся тем же, что и во дворцах!
– А в горах-то, наверное, ещё лучше узнаешь про ветер, про облака и про пути Господни на земных просторах! Мне-то самому больше известно, как Бог управляется в Своём доме, то есть в сердце человеческом. А вот как Он держит в порядке всё, где не живёт Сам, я почти и не ведаю.
– Но вы же не думаете, что Бога там нет? – воскликнул Донал.
– Конечно, не думаю! Я же знаю Его немного, – ответил сапожник. – Но ведь вы согласитесь, что лисья нора не так глубока, как жерло огненного вулкана? Где мелко, там даже Сам Господь глубины не найдёт. Так уж, наверное, не может Он так же глубоко проникнуть в ветер или в облако, как в человеческое сердце, хоть ветры и облака Ему и повинуются.
– А-а! Теперь я понял! – сказал Донал. – Может быть, поэтому-то Христу и понадобилось запрещать ветру и волнам7, словно они разбушевались по своей воле, а не по воле Того, Кто их сотворил и научил летать по миру и плескаться о скалы?
– Может, и так. Но мне надо ещё подумать, прежде чем сказать наверняка,  – ответил Эндрю.
Они немного помолчали. Потом Эндрю задумчиво произнёс:
– Сначала, когда я вас увидел, то подумал было, что вы из города. Ну, приказчик какой из лавки или этот... Как их там? Ну, которые сидят за конторкой, деньги считают да счета выписывают.
– Нет, благодарение Богу, я не приказчик, – засмеялся Донал.
– А и были бы приказчиком, отчего Бога не поблагодарить? – заметил Эндрю.  – Он всему хозяин. А то вы ещё начнёте благодарить Бога за то, что не стали сапожником, как я! Хотя отчего бы вам так не думать? Вы же не знаете, какое это славное призвание!
– Вот что я вам скажу, – ответил Донал. – В городах народ часто думает, что лучше иметь дело со счетами, чем с овцами, только я не таков. Во-первых, овца – существо живое. Знаете, я вот легко могу себе представить, как ангел небесный пасёт овец вместе с моим отцом! Эх, как им было бы хорошо вдвоём! Тут бы ему всё пригодилось: и ноги, и руки, и крылья; иначе за ягнятами не уследишь. А представьте себе, как тот же ангел стоит за конторкой да считает. Крылья ему придётся сложить да убрать; к чему они в конторе? Он, конечно, всё равно останется ангелом, и даже не падшим, а обыкновенным. Только для того, чтобы работать в лавке, кое о чём ему придётся позабыть.
– Но сейчас-то вы уже не пастух? – спросил Эндрю.
– Сейчас нет, – сказал Донал. – Хотя, можно сказать, что я и остался пастухом, только теперь ищу себе иных ягнят. Один мой друг – его зовут сэр Гибби Гэлбрайт, может быть, вы слышали? – помог мне получить образование, и теперь у меня есть диплом Ивердаурского университета.
– Так я и думала! – торжествующе воскликнула миссис Комен. – Только сказать тебе, Эндрю, не успела. Так я и думала, что он из какого-нибудь колледжа. Поэтому-то с головой у него и лучше, чем с обувкой!
– Башмаки у меня тоже есть, – смеясь, заверил её Донал. –Только в сундуке, а его пока не привезли.
– А он не слишком у вас большой, сундук-то? Как вы его будете вверх по лестнице затаскивать?
– Да нет, тут всё будет в порядке. Правда, я хочу оставить его внизу, пока у нас с вами всё не решится, – сказал Донал. – Если вы не против, то я, пока в городе, поживу у вас, больше никуда не пойду.
– Вы, наверное, и по-гречески читаете как по-писаному! – с мечтательным восхищением в голосе проговорил сапожник.
– Ну, не так хорошо, как по-английски, но достаточно, чтобы всё понимать.
– Эх, вот чему я завидую, так это греческому! Нет, сэр, вы не подумайте чего, я по-хорошему завидую, и дай вам Бог ещё больше учёности. Но вот бы и мне так выучиться! Читать на том же языке, что и Сам Господь, Само воплощённое Слово!
– Ну, Он-то как раз ставил дух закона выше его буквы, – возразил Донал.
– Это правда. Только сдаётся мне, что как раз здесь нет ничего плохого в том, чтобы алкать, жаждать и даже чуть-чуть завидовать! У кого есть дух, тому и буквой хочется овладеть. Ну да ладно! Вот увидите, я за него сразу примусь, как только взберусь по Божьей лестнице на Небеса – если будет на то Его воля.
– Вы только послушайте его! – всплеснула руками Дори. – Да зачем тебе там греческий? Вот увидишь, там весь народ, а может, и Христос будет говорить по-шотландски! А почему бы и нет? Зачем он там нужен, этот греческий? Чтобы все над ним корпели с утра до ночи и головы себе зазря ломали?
Её муж весело рассмеялся, но Донал сказал:
– А ведь вы, пожалуй, правы, миссис Комен. Я думаю, там будет один большой и чудесный язык, который когда-то породил все остальные и потом снова вберёт их в себя. Так что мы будем понимать его даже лучше, чем свой собственный, потому что он будет больше и выше, чем все наши родные языки, вместе взятые!
– Слышь, как он рассуждает? – одобрительно воскликнул Эндрю.
– Знаете, – продолжал Донал, – сдаётся мне, что все земные языки произошли от одного, самого древнего, хотя пока учёные не слишком в этом уверены. Вот, к примеру, мамин родной язык, гэльский! Он ведь очень древний, пожалуй, древнее греческого – по крайней мере, греческих слов в нём больше, чем латинских, а ведь мы знаем, что латинский намного моложе греческого. Вот если бы идти всё дальше и дальше назад и смотреть, что было сначала, а что потом, то, может, мы и открыли бы самый первый, общий родной язык  – этакого прадедушку всех нынешних языков и наречий! И наверное, выучить его будет совсем легко. К тому же на Небесах у нас, должно быть, и головы будут лучше работать, и уши, и языки. Так что помяните моё слово: день-два, и мы все на нём заговорим, без сучка и задоринки!
– Но нам ведь столько всего придётся сразу узнать, и про себя, и про всё вокруг, – возразил Эндрю. – Вот и будем лепетать не как взрослые мужи, а как дети малые. Особенно если подумать, сколько будет всего, о чём можно поговорить!
– Да я с вами согласен! Но ведь там каждый из нас сможет легко научить других своим словам. Главное, чтобы с самого начала у нас было что-то общее, чтобы их объяснить! Глядишь, скоро мы научим друг друга всем самым лучшим словам из своих родных языков, из всех до единого, какие только существовали со дня Вавилонского столпотворения.
– Ой, милые мои, это ж сколько всего учить придётся! – покачала головой Дори. – А я совсем уже старуха, того и гляди, из ума выживу!
Её муж опять рассмеялся.
– Чего смеёшься? – спросила она, смеясь в ответ. – Ты тоже из ума выживешь, если ещё лет десять проживёшь!
– Да вот думаю, – сказал Эндрю, – что человек сам в том виноват, если с годами у него в голове начинает мутиться. Коли он всю жизнь ходил по истине, уж истина его от себя не отпустит, даже в старости... А смеялся я от того, что ты себя старухой назвала. Там-то все мы будем молодые, разве не знаешь?
– Это уж как Господь решит, – ответила ему жена.
– Да будет Его воля, – согласно кивнул Эндрю. – Больше нам ничего не надо, но и меньше ничего не надо тоже.
Так они сидели за столом и разговаривали. Донал тихо радовался, потому что больше всего любил мудрость именно в простом крестьянском обличье. Именно такой он узнал её впервые, в собственной матери.
– Только знаешь, Эндрю, – какое-то время спустя промолвила Дори, – что-то нашей Эппи всё нет и нет! Я думала, сегодня она точно должна прийти, её уже целую неделю не было.
Сапожник повернулся к Доналу, чтобы всё ему объяснить. В его присутствии он не хотел говорить ни о чём таком, что было бы ему непонятно: это всё равно, что пригласить гостя в дом, а потом захлопнуть дверь перед самым его носом.
– Эппи – это наша внучка, сэр, единственная, – пояснил он. – Хорошая девушка, покладистая, только сердечко у неё больно стремится ко всему мирскому. Она сейчас горничной служит, недалеко отсюда. Нелегко ей приходится: поди-ка всем услужи да угоди! Но она ничего, справляется.
– Да ладно тебе, Эндрю! Всё у неё получается, как надо. Чего ещё ждать от молоденькой девочки? Говорят же, что старые головы на молодых плечах не растут!
Не успела она это сказать, как на лестнице послышались лёгкие шаги.
– А вот и она сама, – радостно улыбнулась Дори.
Дверь открылась, и на пороге показалась миловидная девушка лет восемнадцати.
– Здравствуй, внучка! Всё ли у тебя ладно? – спросил Эндрю.
– Ой, дедушка, всё хорошо, спасибо, – улыбнулась та. – А вы тут как без меня?
– Да что нам сделается! Сапожничаем помаленьку, – ответил он.
– Садись-ка поближе к огню, – заботливо сказала Дори. – На улице-то, поди, холодно!
– Да нет, бабушка, мне и так тепло, – весело проговорила внучка. – Я всю дорогу бежала, так хотелось поскорее вас увидеть.
– Как в замке дела?
– Да как обычно. Только экономка что-то приболела, так что всем остальным работы прибавилось. Правда, когда она здорова, то и сама на месте не сидит, и другим сидеть не даёт! Ходит за нами, за всем следит. Делала бы своё дело, а мы своё, так всем бы было лучше! – заключила Эппи, решительно тряхнув головой.
– Разве можно злословить начальствующих, а, внучка? – укоризненно произнёс сапожник, но глаза его лукаво блеснули.
– Ой, дедушка, какая же миссис Брукс начальствующая? – ответила Эппи с добродушным смешком.
– А кто же она тогда? – спросил Эндрю. – Разве она тобой не командует? Разве тебе не приходится делать, что она велит? Одного этого уже довольно: вот и получается, что для тебя она и есть начальствующая, а по Писанию их злословить не полагается!
– Ладно, дедушка, не буду я с тобой спорить... Ой, а какие у нас в замке творятся странные дела!..
– Смотри, Эппи, осторожнее. Если тебе что доверили, нечего языком болтать. Если уж нанялась работать в семью, то будь добра, держи рот на замке про то, что там у них происходит.
– Ах, дедушка, если бы и в самой этой семье люди тоже помалкивали, как ты мне велишь!
– А как его светлость лорд Морвен?
– Да всё как обычно. Всю ночь бродит по лестницам, то вверх, то вниз. А днём его и не видать никогда.
Всё это время девушка то и дело украдкой поглядывала на Донала, как будто давая ему понять, что не сомневается в его поддержке: он-то, конечно, её понимает, но ничего не поделаешь, нужно же угодить старикам! Но Донал был не так-то прост, прекрасно понимал, что она делает, и ничем ей не отвечал. Подумав, что Эндрю с Дори, наверное, есть о чём поговорить с внучкой, он поднялся и, обернувшись к хозяйке, сказал:
– С вашего позволения, пойду-ка я спать. Сегодня ни много, ни мало тридцать миль пешком отмахал.
– Ох, и правда, сэр! – покачала головой Дори. – Что-то я совсем об этом не подумала. А ну-ка, Эппи, пойдём приготовим постель нашему молодому джентльмену.
Снова встряхнув хорошенькой головкой, Эппи вместе с бабушкой вышла в соседнюю комнату и, проходя, окинула Донала пристальным оценивающим взглядом, как бы спрашивая про себя, почему это бабушка называет джентльменом незнакомого юношу без чулок и башмаков. Однако от этого трудилась она ничуть не хуже, и через несколько минут постель для усталого путника была готова. Дори пожелала ему спать так же крепко, как под крышей родного дома, как спится только в постели, приготовленной руками матери.
Ещё какое-то время из-за закрытой двери слышались голоса, но Эппи пришла ненадолго и вскоре ей опять пора было возвращаться в замок. Донал уже почти провалился в блаженный, сладостный сон, когда до него донёсся стук сапожного молотка, и он понял, что старик снова принялся за работу ради своего гостя. В следующее мгновение Донал заснул – и на этот раз так крепко, что его не смогла бы разбудить даже жуткая дубина страшного одноглазого циклопа.
Глава 7
Воскресенье
Несмотря на усталость, Донал проснулся рано, потому что спал очень крепко. Он встал, оделся, отодвинул на окне занавеску и выглянул на улицу. На дворе стояло чудесное утро. Из окна виднелась главная улица старого города со всеми её причудливыми выступами, башенками и крылечками. Солнечные лучи всё так же освещали её, только с другой стороны, но на неровно вымощенной мостовой не было ни одного живого существа. Ой, нет: между двумя домами прошмыгнула кошка, у которой был довольно виноватый вид (и, скорее всего, не напрасно). Донал решил пойти посмотреть, нет ли рядом с домом садика, чтобы можно было посидеть на свежем утреннем воздухе и немного почитать.
Он на цыпочках пробрался через соседнюю комнату, тихонько спустился по лестнице и обнаружил под ней дверь на улицу, а рядом – кадку для дождевой воды. Он вышел и очутился в маленьком, но прекрасно ухоженном цветнике, где его поиски увенчались желанной находкой: прямо перед собой он увидел скамейку, которую было почти не видно из-за густых зарослей жимолости. Наверное, сапожник нередко сиживал здесь, покуривая трубочку!
«Почему же он работает не здесь, а у себя во дворике?» – подумал Донал.
Но как бы сильно старый Эндрю ни любил цветы, солнечный свет и бодрящий пряный воздух, ещё больше ему нравились человеческие лица. Уже сорок лет он молился о том, чтобы стать похожим на своего Господа, и, должно быть, Господь отвечал ему. Иначе почему с каждым годом лица людей казались старому сапожнику всё милее и дороже? То и дело мелькая мимо него, они не только не отрывали старика от его раздумий, но напротив, давали ему всё новую пищу для размышлений: быть может, эти лица и есть тот самый небесный язык, на котором к нему обращается Господь Бог?
Донал сел и вынул из кармана Новый Завет на греческом языке. Но внезапно, несмотря на яркое солнечное утро, на него снова нахлынула тоска. Свет жизни померк, перед его глазами опять встала серая громада каменоломни и освещённая бледным лунным светом хрупкая фигурка девушки, отворачивающейся от него прочь. Тут же мысли его, как молния, полетели в другую сторону, и перед его внутренним взором встала иная картина: женщины, рыдающие возле опустевшей гробницы, – и вмиг его душа вместе с воскресшим Христом воспарила в сферы «превыше тьмы и смрада этой тусклой кельи»8, где жизнь хороша даже вместе со всеми своими скорбями. Воистину, блажен оставивший своё разочарование внизу, на земле; даже более блажен, нежели тот, чьи мечты и надежды осуществились. В груди Донала пробудилась молитва, и в лучах тихого утра он приблизился к Живому Богу, зная, что в Нём все источники жизни. Ослабев от блаженства, он откинулся на вьющиеся побеги, удовлетворённо вздохнул, улыбнулся, отёр глаза и готов был идти навстречу новому дню и всему, что он принесёт с собою. Но щемящее счастье не отпускало его, и какое-то время Донал ещё сидел, предаваясь радости осознанной утраты в ином, высшем существовании. В его размышления и чувства то и дело вплетались глухие удары сапожного молотка: видимо, Эндрю опять принялся за его бедный башмак. «Вот по-настоящему честный, хороший человек! – подумал Донал.  – Воистину, помощник ближнему от Самого Господа Бога».
Отложив молоток, сапожник брался за шило. Так же и Донал: перестав размышлять, он начинал чувствовать. До него снова и снова доносился чёткий барабанный стук послушного молотка, исполняющего Божью волю и тем самым воздающего Ему славу, – и нет в мире музыки слаще и приятнее, чем та, что подымается к Богу из-под трудолюбивых рук Его детей. Такое же благоуханное курение, наверное, подымается к Нему, когда с горы бежит весёлый ручеёк, вольный ветер носится по миру, а трава растёт себе из влажной земли и, шелестя, тянется навстречу солнцу.
Но в ту же самую минуту Донал вдруг услышал женские голоса, доносившиеся из соседского сада.
– Слышишь? – спросила одна. – Наш-то Эндрю Комен совсем совесть потерял! Принялся за работу и когда! В субботу Господню!
– И точно! – откликнулась другая. – Слышу, как не слышать! Да, туго ему будет, когда настанет день предстать перед Всемогущим Судией! Господь не допустит, чтобы так пренебрегали Его заповедями.
– Нет, не допустит, – поддакнула первая. – Так что Эндрю и правда несладко придётся!
Донал поднялся и, оглянувшись, увидел двух степенных пожилых женщин, стоящих по другую сторону невысокой каменной стены. Он шагнул было к ним навстречу, чтобы спросить, какие именно заповеди нарушил сегодня Эндрю Комен, но они заметили его и, сообразив, что он невольно подслушал их разговор, повернулись к нему спиной и засеменили прочь.
Тут в садике показалась Дори, пришедшая звать его завтракать. Завтрак был самый простой, тарелка овсянки да чашка особенно крепкого чая: ведь сегодня было воскресенье, и надо было предостеречься от страшной опасности  – как бы не заснуть в церкви.
– Ну что ж, сэр, ваш башмак готов, – приветствовал его сапожник. – Работа удалась на славу, вы, наверное, даже удивитесь. Я и сам удивился, как ладно всё получилось.
Донал надел свои башмаки и почувствовал себя полностью снаряжённым для воскресного дня.
– Ты, Эндрю, пойдёшь сегодня в церковь или нет? – спросила Дори у мужа и, повернувшись к Доналу, объяснила:
– Он в церковь ходит не поймёшь как. Когда три раза в день на службу побежит, а когда вообще дома сидит, никуда не выходит. Ну да ладно, главное, чтобы он сам знал, что к чему! – добавила она с доброй, лукавой улыбкой, и Донал понял, что какими бы доводами ни руководствовался старый сапожник в своём странном поведении, его жене эти доводы казались самыми лучшими и разумными на свете.
– Иду, Дори, иду. Хочу сходить на службу с нашим новым другом.
– А то, если ты не хочешь, я сама могу его отвести, – предложила его жена.
– Нет, нет, я пойду, – решительно проговорил старик. – Вот сходим вместе в церковь, и будет о чём поговорить. Глядишь, так и узнаем друг друга получше, может, даже сердцем сблизимся, а значит, станем немного ближе к Самому Господу. Разве не для этого мы живём, чтобы сходиться и расходиться с себе подобными?
– Ну как хочешь, Эндрю! Коли для тебя это хорошо, то для меня и подавно. Правда, не знаю, благочестиво ли это, ходить в церковь только для того, чтобы было о чём поговорить.
– Когда другого резона нет, и этот хорош, – ответил ей муж. – А то, бывает, сходишь на службу и только рассердишься: не проповедь, а сплошная ложь и клевета против Господа Бога! А когда есть с кем об этом поговорить,  – особенно с тем, кто не только о себе заботится, но и о чести Господней,  – то из этого непременно выйдет какое-нибудь добро. Какое-нибудь откровение истинной праведности, а не то что некоторые священники и их верные прихожане называют правдой Божьей... Ну как, сэр, не жмёт вам башмак?
– Нет, нисколечко не жмёт. Спасибо вам. Он и правда лучше нового!
– Вот и хорошо. Нет, Дори, не доставай Библию, не надо. Мы же всё равно в церковь собрались. Если ещё и дома церковь устроить, то это всё равно, что на полный желудок ещё раз поесть.
– Ну что ты такое говоришь, Эндрю! – обеспокоенно перебила его жена, побаиваясь того, что может подумать о нём Донал. – Разве бывает такое, чтобы человек пресытился Словом Божьим?
– Да нет, если только он как следует его прожуёт и переварит. Но чего в том хорошего, если это Слово торчит у тебя изо рта или вываливается из кармана – или, ещё хуже, мёртвым грузом на желудок легло? Какая же в этом жизнь для человеков? Коли ты исполнил всё, что услышал, – хорошо: значит, всё съеденное в дело пошло. А что сверх того – что слышишь, но не исполняешь, – то чем такого меньше, тем лучше. А если проповедуют о том, что вообще с делом не связано, то чем меньше к этому прислушиваться, тем здоровее будешь... Ну что, сэр, коли вы позавтракали, так, может, мы и пойдём потихоньку? Нет, до службы-то ещё долго, но сегодня воскресенье, а когда я ещё смогу неспешно прогуляться? Так что если вы не против, пойдёмте походим сначала по большому храму Господню, прежде чем завернуть в тот, что поменьше. Его тоже домом Господним величают, только я что-то сомневаюсь, так ли это на самом деле... Сейчас вот только шапку надену, и пойдём.
Донал охотно согласился, и они с сапожником, одетым в свою лучшую праздничную одежду (плотные штаны мышиного цвета и древний тёмно-синий сюртук с длинными фалдами и позолоченными пуговицами), неспешно зашагали по направлению к церкви. Разговаривали они точно так же, как и в любой другой день недели. Если каждый день человека не принадлежит Богу, то его воскресенья принадлежат Господу меньше всего.
Они вышли из города и вскоре уже шагали по лугу, вдоль которого бежала чистая речка, весело и деловито сверкающая в лучах утреннего солнца. На её берегах местные хозяйки отбеливали своё бельё, и длинные вереницы белоснежных простыней на ярко-зелёной траве радовали и глаз, и душу. Там и тут спокойно кормились грачи, зная, что сегодня они на целый день свободны от гонений, которые, увы, являются непременной частью жизни всякого, кто хочет творить добро. За речкой виднелась плоская равнина, убегающая к самому морю и разделённая на бесчисленные поля с разбросанными по ним фермами и крестьянскими домиками. Слева земля была не такая ровная и вздымалась невысокими холмами, многие из которых были покрыты лесом. Примерно в полумиле от путников возвышался крупный холм, остроконечнее других, вершину которого венчал древний серый замок довольно угрюмого вида. Он выглядывал из радостной летней листвы, как огромная скала из тёплого моря, чётко выделяясь на чистой синеве июньского утра. Вокруг него росло множество деревьев, по большей части молодых, но у подножия холма Донал заметил совсем старые ели и осины, а около самых стен замка росли хрупкие берёзки с молочно-белыми стволами и лёгкие воздушные лиственницы, у которых, правда, был не слишком здоровый вид.
– И как же называется этот замок? – спросил Донал. – Вид у него довольно внушительный!
– Да обычно все говорят просто «замок», – ответил сапожник. – Раньше он назывался Грэмгрип. Сейчас принадлежит лордам Морвенам, но семейная фамилия у них Грэм, так что чаще всего просто говорят «замок Грэма». Там как раз наша Эппи и служит... Кстати, сэр, вы ведь так и не сказали, что за место себе ищете. Конечно, бедняк вроде меня мало чем поможет, но лучше всё ж таки знать, чтобы можно было и других расспросить, не подскажут ли чего. Вот так скажешь одному, другому – а слово-то потом ещё долго по свету летает и далеко: глядишь, откуда-нибудь да откликнется. Господь иногда такими путями на молитвы отвечает, что диву даёшься!
– Да я с радостью возьмусь за любую работу, – сказал Донал. – Но мне дали, что называется, хорошее образование, хотя, признаться, больше я узнал не из книжек, а из собственной нужды. И всё равно, меня больше тянет не к земле, а к людям. Так что лучше мне, наверное, быть не фермером, а учителем.
– А если у вас будет только один ученик или, скажем, два?
– Тоже хорошо – если мы друг другу приглянемся.
– Вчера Эппи сказала, что в замке поговаривают о том, чтобы найти учителя для их младшего мальчика. Вот как бы вам туда попасть?
– Пока ваш местный священник не вернётся, вряд ли у меня что-нибудь получится,  – задумчиво проговорил Донал. – У меня к нему рекомендательное письмо; может, он меня и представит.
– Говорят, к среде должен вернуться.
– А что за люди живут в замке, вы не знаете? – спросил Донал.
– Знать-то знаю, – ответил Эндрю, – но только кое-какие вещи лучше узнать самому, чем от других. В каждом доме дела делаются по-своему, и без притирки ни у кого никогда не обходится. Так я и Эппи говорю, и не раз уже говорил.
Он замолчал и через минуту заговорил совсем о другом.
– Вы никогда не думали, сэр, что многие люди впервые по-настоящему проснутся, только когда умрут?
– Я не раз думал, – ответил Донал, – что на свете есть много всего такого, что мы пока никак не можем как следует додумать и обмозговать. Так что кое о чём лучше не рассуждать зря, а подождать, пока срок не придёт.
– Только не давайте воли почитателям закона и его буквы! Не позволяйте им убедить вас, что думать головой – не в воле Господней. Правда, чтобы думать по-хорошему и не свернуть с верной дороги, нужно слушаться. Сперва делай то, что уже знаешь, и тогда уж рассуждай себе спокойно о том, чего не знаешь. Сдаётся мне, Господь иногда нарочно помалкивает и кое-чего нам не открывает: чтобы мы думать не перестали. Чтобы ходили с Его светильником и освещали себе дорогу9. Думаю, Царство Божие порой не растёт, как должно, во-первых, из-за того, что верующие не веруют, а во-вторых, из-за того, как они с Божьим законом обращаются. Ещё сами не успели ни одной крупицы истины за пояс заткнуть, а гляди, уже навязали непреподъёмные бремена и взвалили на своих ближних, на разум их да на совесть. Сами смотрят и ничего не понимают, о святом рассуждают так, что страшно становится! Но ведь и другим тоже расти не дают, как будто боятся, что те их обскачут... А Господь, ведь Он так велик и чуден, что сколько ни думай, Его не объемлешь!
Церковь находилась почти на самой окраине. Кладбище вокруг храма поросло высокой травой; ветер играл с ней, как с пшеничными колосьями, и многие могильные плиты уже почти совсем в ней утонули. Церковь, оставшаяся от давних католических времён, храбро подымалась из буйной зелени, как будто твёрдо решила стоять прямо, не обращая внимания на свою убогость и увечность. Они вошли в её пыльные, затхлые сумерки. Сапожник повёл своего друга в укромный уголок за большой колонной, где их уже поджидала Дори. Служба показалась Доналу не такой утомительной, как обычно; в проповеди чувствовались мысли и душа, и потому сердце Донала невольно потянулось к человеку, который готов был открыто признаться, что многого не понимает.
– Хорошая была проповедь, – заметил сапожник, когда они шли домой.
По чести сказать, Донал не нашёл в ней ничего особенно хорошего, но старый Эндрю был явно опытнее, и ему было легче судить. Донал же услышал в ней кое-что такое, о чём раньше никогда не думал. Многие прихожане непрестанно требуют от своих пастырей чего-нибудь новенького, другим всегда подавай только старое и проверенное временем. На самом же деле нужно, чтобы из сокровищницы дома Господня пастыри-домоуправители выносили и то, и другое.
– Наверное, проповедь и вправду была хорошая и всё в ней было правильно, как ты, Эндрю, и говоришь, – сказала Дори, – только я что-то ничегошеньки в ней не поняла.
– Я не говорил, что в ней всё было правильно, – возразил ей муж. – Такого у человеков, пожалуй, вообще не бывает. Просто обыкновенная хорошая проповедь, вот и всё.
– А почему он сказал, что чудеса – это никакие не аллегории и не прообразы?
– Потому что так оно и есть, – ответил сапожник.
– Ой, Эндрю, объяснил бы ты мне попроще, что тут к чему.
– Да он всего-навсего сказал, что то море, по которому пошёл Пётр – это вовсе не прообраз внутренних духовных борений человеческой души и уж точно не прообраз метаний и волнений Церкви Христовой. То есть, конечно, и такое можно здесь усмотреть, но, прежде всего, море – это просто море! Пётр ведь не думал ни о каких прообразах; не думал, кто и как будет толковать про море и про лодку. Для него только и была, что та ужасная минута: волны ярятся, ветер над головой свистит. Настоящая опасность и настоящий страх; или доверишься Господу, или пойдёшь ко дну. Так и мы. Что бы ни случилось  – в доме пожар, или вода над головой смыкается, или лошадь с конюшни убежала  – надо довериться Господу и всё тут. И если человек в таких вот делах не умеет Богу доверять, я за его веру ни в чём другом не поручусь. Бог  – это не просто мысль в ворохе других мыслей, а живая Сила в нашем мире, где волны мокрые, ветер хлёсткий, огонь жаркий, а лошади настоящие. Кто научился верить, что Бог исцеляет больные головы, тот скорее к Нему прибежит и с сокрушённым сердцем. А кто не верит, что Бог заботится о бренном теле, вряд ли поверит, что Ему есть дело до пытливого духа. Так что, по-моему, этот проповедник знает, что говорит.
– А я ничего такого не услышал, – удивился Донал.
– Не услышали? А мне так показалось, что он как раз об этом и толковал.
– Должно быть, я плохо слушал, – вздохнул Донал. – Но то, что вы сейчас сказали, истинная правда. Вернее и быть не может.
Остаток дня прошёл мирно и спокойно. У Донала появились ещё одни отец и мать.
Глава 8
Знакомство
На следующий день после завтрака Донал сказал своему новому другу:
– Можно я заплачу вам за башмак? А то мне надо бы узнать, сколько денег у меня осталось и как мне их тратить, пока ещё не заработаю.
– Нет, нет, – замахал руками сапожник. – если я в воскресенье для кого работаю, то никогда за это денег не беру. Вот, один-единственный предрассудок у меня остался насчёт субботы Господней. Знаю, что предрассудок – ведь всё серебро тоже Господу принадлежит! – но ничего не могу с собой поделать. Не могу себя заставить брать плату за субботнюю работу. Так что придётся вам смириться и оставить всё как есть! Когда-нибудь вы тоже мне послужите, и не хуже.
– Ну что ж, спасибо на добром слове, – улыбнулся Донал. – Но за комнату и за постой я тоже хотел заплатить. Надо же мне знать, сколько я вам должен, чтобы решить, как и где я буду жить дальше.
– Ну, это дело не моё, – сказал Эндрю. – Это пусть решает Дори. Лучше женщины в таких делах никто не разбирается, помяните моё слово. Сходите-ка к ней, она вам и скажет. Она хозяйка справная, лишнего не возьмёт.
Доналу ничего не оставалось делать, как покориться. Но поскольку Дори не было дома, он решил пока немного прогуляться.
Донал шёл вдоль берега реки и вскоре добрался до того самого холма, на котором стоял замок. Увидев ворота, он подошёл ближе, увидел, что они открыты, и смело шагнул на хозяйский луг. Между деревьями петляла дорога, пологими кругами поднимающаяся вверх по холму. Донал решил пойти по ней и посмотреть, что там дальше. Душистый ветерок то и дело обвевал его лицо, а деревья, казалось, сгрудились для того, чтобы пойти войной на возвышающуюся над ними крепость, которой пока не было видно. Немного поднявшись по холму, Донал сошёл с дороги, улёгся на траву под деревьями и, запрокинув голову, то ли задумался, то ли задремал. Перед ним как наяву встало давно ушедшее прошлое, когда вокруг не было ни одного деревца, которое скрывало бы приближающегося врага. Древний замок высился в гордом одиночестве, грозный в своей нагой силе, как борец, приготовившийся к поединку, а маленький городишко боязливо жался к подножию холма, радуясь своему могучему защитнику. Какие здесь гремели войны, какие разносились слухи! Какие страхи передавались шёпотом из уст в уста, какие вопли оглашали эти стены! Нет, конечно, сейчас бед остаётся не меньше. Как бы ни благоустраивался мир, глубинное зло всё равно постоянно появляется среди нас под новыми, всё более страшными личинами. Даже само время – откровенное, бездельное, неприглядное время – кажется многим из нас жутким врагом. А сколько людей мучается в роскошных, но пустых домах, где нет ни любви, ни надежды. Когда человек не прибегает к Богу, чтобы Тот защитил его от собственного «я», оно вырывается на волю, неуправляемое и ненасытное, и существование этого несчастного порой превращается в ад, который называется безумием. Человек без Бога – это ужас незавершённости и безнадёжная необходимость недостижимого. А самые недовольные в мире люди – это те, что получили все желания своего сердца, лишённого Божьей истины.
Вдруг до Донала донёсся еле уловимый шорох, легче которого даже невозможно себе представить: шелест переворачиваемой страницы. Он поднял голову и посмотрел вокруг, но никого не увидел. Приглядевшись, он заметил под деревом чуть выше на холме что-то белое: это была рука, держащая книгу. Доналу показалось, что рука принадлежит женщине, но кто именно там сидел, ему не было видно. Лучше, наверное, спуститься и выйти за ворота. Полежать ведь можно и на лугу, на том самом, где расстелено свежеотбеленное бельё.
Донал тихо поднялся, но недостаточно тихо для того, чтобы ускользнуть незамеченным. Из-за дерева выглянул юноша, высокий и худощавый. Он тоже встал и пошёл навстречу Доналу, а тот выпрямился, чтобы поздороваться.
– Наверное, вы не знаете, что это частные владения, закрытые для посторонних,  – сказал юноша с некоторым высокомерием в голосе.
– Простите, сэр, – ответил Донал. – Ворота были открыты, а здесь под деревьями так хорошо и прохладно.
– Да нет, ничего страшного, – сказал юноша, на этот раз с ноткой снисходительности.  – Только отец может рассердиться, если увидит, что...
– А-а, Перси, вот ты где! – раздался возглас откуда-то сверху.
Навстречу им бежал мальчик лет десяти, с ходу перепрыгивая через ручьи и ловко огибая деревья.
– Это ты, Дейви! – дружелюбно откликнулся юноша. – Смотри осторожнее, а то споткнёшься об корень и упадёшь.
– Да нет, не бойся... Ой, ты занят?
– Ничуть. Давай, иди сюда.
Донал медлил: незнакомый юноша не успел договорить.
– Я пошёл сначала к Арки, но она не смогла мне помочь, – объяснил мальчик.  – А я ничего не понимаю. Я бы и спрашивать не стал, но интересно, чем дело кончится.
В руках у мальчика был толстый древний фолиант, и он одним пальцем заложил в нём нужную страницу.
– Для десятилетнего ребёнка у моего младшего братишки весьма необычный вкус, – усмехнулся юноша, поворачиваясь к Доналу. – Он читает подряд все старые сентиментальные романы, какие только может отыскать!
– Может быть, ему просто нечего больше читать? – предположил Донал. – А вы дайте ему романы сэра Вальтера Скотта! Вот уж он обрадуется!
– Неплохая мысль, – заметил юноша, окидывая Донала оценивающим взглядом.
– Давай я посмотрю, о чём тут речь, – предложил Донал мальчику, протягивая руку к книге.
Дейви открыл книгу и передал её Доналу. На самом верху страницы Донал прочёл: «Графиня Пембрукской Аркадии». Он слышал об этом романе, но никогда его не читал.
– Серьёзная вещь! – сказал он.
– Ужасно скучная, – откликнулся старший брат.
Младший поднялся на цыпочки и пальцем показал трудное место.
– Вот, сэр, – сказал он, – вот это предложение. Вы не скажете мне, что оно означает?
– Попробую, – согласился Донал. – Но только не знаю, смогу ли.
Он начал читать с самого начала страницы.
– Да нет, не здесь, сэр! – воскликнул мальчик. – Вон там, пониже.
– Чтобы как следует понять, что означает твоё предложение, мне надо сначала узнать, о чём тут речь, – пояснил Донал.
– А-а! – протянул Дейви.– Понятно!
У него были светлые волосы и румяные щёки. Выглядел он крепким и здоровым и был, по-видимому, ласковым и послушным ребёнком.
Доналу не понадобилось много времени, чтобы понять и смысл трудного отрывка, и то, почему Дейви никак не мог его осилить. Он тут же всё ему объяснил.
– Спасибо вам, спасибо! Теперь мне всё ясно! – воскликнул тот и снова помчался вверх по холму.
– А вы, по-видимому, неплохо ладите с детьми, – сказал старший брат.
– Мне всегда хотелось как можно лучше понять невежество.
– Понять невежество?
– Вам приходилось видеть, какие необычные тени отбрасывают порой самые простые предметы? Так вот, я никогда не могу понять саму вещь до тех пор, пока не пойму её тень.
Юноша снова пристально взглянул на Донала.
– Жаль, у меня не было такого учителя, как вы, – сказал он.
– Почему?
– Может, толку было бы больше. Вы где живёте?
Донал пояснил, что остановился у Эндрю Комена, сапожника. Оба они помолчали.
– Ну что ж, до свидания, – наконец сказал юноша.
– До свидания, сэр, – ответил Донал, повернулся и пошёл к воротам.
Глава 9
«Герб лорда Морвена»
В среду вечером Донал пошёл в гостиницу, чтобы в третий раз справиться, прибыл ли его сундук. Если он спрашивает про огромный и тяжеленный деревянный ящик, ответил хозяин, то да, его привезли сегодня утром.
– На нём написано «Донал Грант», – пояснил Донал.
– Я его не разглядывал, – проворчал хозяин. – Он там, во дворе.
Донал вошёл в дом и направился к выходу на задний двор. Проходя мимо общей залы, он увидел, что там сидит несколько человек – судя по виду, местных завсегдатаев, – и услышал, как они говорят о графе, владельце замка. Он ничего не спросил у Эндрю насчёт повстречавшегося ему юноши, потому что знал, что сапожник считает себя не вправе говорить о семье, где служит его внучка. Но если о чём-то говорят в открытую, то, наверное, нет ничего страшного в том, чтобы послушать! Донал попросил у хозяина кружку эля, прошёл в комнату и уселся за стол.
Общая зала гостиницы была вполне приличной комнатой с гладким, выскобленным полом. Сейчас в ней собралось довольно пёстрое общество, состоящее из окрестных крестьян и местных жителей. Все они зашли в «Герб лорда Морвена», чтобы пропустить рюмочку-другую после долгого торгового дня. Один из гостей был явно не из местных краёв, и здешние жители наперебой рассказывали ему о городских делах и обитателях.
– А я вот помню покойного графа, – заговорил седой морщинистый старик как раз в тот момент, когда в зале появился Донал. – Совсем был не такой, как нынешний. Бывало, сядет рядом, поговорит, даром, что он граф, а я голь перекатная. И сам что-нибудь расскажет, и твои новости выспросит, и рюмочку вместе с ним пропустишь. Вот был человек! А этот? Видели вы хоть раз, чтобы он с кем словом перекинулся?
– А как он вообще титул заимел, а? – спросил дородный краснощёкий крестьянин.  – Он же покойному графу, вроде, седьмая вода на киселе?
– Как бы не так! Он ему самый что ни на есть родной брат! Так что титул ему достался по полному праву, только вот вместе с титулом ни земли, ни замка. Так что он тут живёт, пока племянница не подрастёт и не вступит в наследство. Он и раньше сюда частенько наезжал, пока брат ещё был жив. Они ничего, дружили. А леди Арктура – это надо же такое имечко девушке придумать, прости Господи! – говорят, её прочат в жёны молодому графу. Только всё равно странное это место, нехорошее, и слухов всяких про него полно. Слышал я, что графа вообще никто не видит и не знает, кроме его собственного слуги. Я-то сам и близко к замку не подойду, ни за какие коврижки.
– Что ж, – промолвил ещё один крестьянин с соломенными волосами и бледным лицом, – мы знаем, что сказано в Писании. Господь накажет беззаконие отцов в детях до третьего и четвертого рода. Кто знает, может, в замке оно и свершилось уже.
– Кто знает, – подхватил мужчина, который сильно походил на судью несмотря на густую бороду и общее пренебрежение к собственной внешности. – Может, грехи отцов кое-кому из нас тоже припомнятся. И даже скоро.
– Да ты сам посуди, разве это справедливо? – возразил ему другой. – Поди-ка расхлебай, что там творили наши родители!
– А кто мы такие, чтобы спорить с волей Всевышнего? – снова заговорил мужчина судейского вида. – Божьи пути – не наши пути. Где нам, смертным, их понять? Божья правда всё равно свершится.
Донал почувствовал, что промолчать – значит утаить свидетельство об истине. Он не хотел ввязываться в спор, чтобы самому не допустить несправедливости и не уязвить правого. Однако молчать ему тоже не хотелось. Он придвинулся к столу.
– Разрешите и мне вставить словечко? – спросил он.
– Да говори, коли есть чего сказать. Вольному воля.
– Тогда я вас кое о чём спрошу, если можно.
– Спросить-то всегда можно. Вот ответа обещать не могу, – сказал тот, что с бородой.
– Тогда скажите, друзья, что вы называете Божьей правдой.
– Это тебе любой скажет. Божья правда – это наказание за грех. С каждым грешником Бог поступает по его беззакониям.
– Какое однобокое у вас представление о Его правде! – покачал головой Донал.
– Это ещё почему?
– Я бы сказал, что Божья правда – это когда всё по-честному, и состоит она в том, что с каждым – будь то зверь, человек или хоть сам дьявол – Бог поступает по справедливости.
– Ой ли? – усомнился крестьянин, по виду погонщик скота. – Но ведь мы должны держаться Слова Божьего, а там написано, что беззакония отцов накажутся в детях до третьего и четвёртого рода. Какая в этом справедливость, убей не пойму!
– А ты, Джон, лучше не суди о том, чего не разумеешь, а то в Судный день проснёшься не в том месте, – вставил старик.
– А мне, может, хочется понять! – упорствовал тот. – Я же не говорю, что Господь поступает неправильно. Просто не пойму, в чём тут справедливость.
– Может, она и есть, только ты её не видишь?
– Пусть и так, только почему я не могу сказать, что я её не вижу? Разве слепому нельзя говорить, что он слепой?
Никто не нашёлся, что ему ответить, и, помолчав, Донал опять заговорил:
– А по-моему, – сказал он, – прежде чем судить, справедливо это или нет, сначала нам надо понять, что же имеется в виду, когда в Писании говорится о беззакониях отцов в их детях.
– Что ж, это дело, – раздались одобрительные голоса.
– Я ещё мало что видел по сравнению со всеми вами, – продолжал Донал,  – но пока в детстве ходил за коровами да овцами, многое успел передумать. И потом, кое-что я всё же таки успел повидать, пусть и самую малость. Например, я видел, как один человек всю жизнь прожил честно, а потом разбогател, запил – и спустил всё к чертям собачьим.
Все снова понимающе закивали и захмыкали.
– Да, спустил, – сказал Донал, – и сам умер от выпивки, и детишки после него остались голодные да бездомные. Так бы и померли, наверное, кабы добрые люди в нашем приходе их не пожалели, потому что ещё помнили их отца, когда он был бедным да честным. Ну что, разве про это нельзя сказать, что грехи отца легли на детские головы?
– Так и есть!
– Так вот, когда я про них слышал в последний раз, все они были ребята честные и работящие.
– Что ж, хорошо, коли так!
– А как вы думаете, что бы с ними стало, унаследуй они отцовское богатство?
– Пошли бы, наверное, его путём, что ещё?
– Так где же здесь несправедливость? Скорее, Господь их помиловал, когда наказал грехи отца в его детях!
Ответа не последовало. Мужчины попивали своё виски, пуская клубы дыма, но никто из них не решался сказать, что порою лучше быть бедным, чем богатым. Они упорно молчали, и Донал решил, что не сумел объяснить всё как следует. Он ещё не знал, как сильно людям не нравится, когда рядом кто-то начинает судить о жизни по небесным меркам. Как часто мы уверенно рассуждаем о том, кто прав, а кто нет, хотя сами в себе остаёмся неправыми и нечистыми!
Донал увидел, что своими речами отбил у людей всякую охоту к разговору, и решил, что лучше ему будет убраться восвояси. Он занял у хозяина гостиницы тачку, отвёз сундук домой, распаковал его и отнёс книги и одежду к себе в комнату.
Глава 10
Приходской священник
На следующий день Донал надел свой лучший сюртук и отправился знакомиться с местным священником. Но пройдя в кабинет, он обнаружил, что за столом сидит тот же самый человек, с которым он повстречался в первый день своего путешествия и который расстался с ним в таком негодовании. Он протянул ему рекомендательное письмо.
Мистер Кармайкл бросил на него пристальный взгляд, но не произнёс ни слова и принялся за письмо.
– Так-с, молодой человек, – наконец сказал он, поднимая на него холодные и суровые глаза. – И чего же вы от меня хотите?
– Не посоветуете ли вы, куда я мог бы обратиться за местом учителя, сэр?  – спросил Донал. –Больше мне, право, ничего не нужно.
– Больше ничего? – повторил священник почти язвительным тоном. – А по мне так и это чересчур! Что если я считаю себя ответственным за юные умы и души в своём приходе? Что если я успел узнать вас лучше, чем этот добрый человек, который по расположению к вашим родителям дал вам столь лестную рекомендацию? В прошлую пятницу вы, наверное, и не подозревали, что собственными речами губите себя и свою репутацию. Вряд ли мой старый друг захотел бы, чтобы я пригрел у себя в приходе человека, от которого ему самому повезло избавиться! Можете отправляться на кухню, вас там накормят. Я не имею обыкновения платить злом за зло, но не стану желать вам удачи. И чем скорее вы отсюда уберётесь, юноша, тем лучше.
– Всего доброго, сэр, – ответил Донал, развернулся и вышел.
На пороге он столкнулся с молодым человеком, которого знал ещё по университету и который был самым неуправляемым и ленивым изо всех студентов. Это был сын священника. Неужели и тут Бог наказал грехи родителей в их детях? Неужели Он никогда не вознаграждает в детях родительские добродетели?
Немного рассерженный и довольно расстроенный, Донал побрёл прочь. Почти бессознательно он пошёл по направлению к замку, остановился возле ворот и, опершись на верхнюю перекладину, стал думать, что же делать дальше.
Вдруг между деревьями показался Дейви, стремглав несущийся вниз с холма. Он вприпрыжку подбежал к воротам, просунул руку между перекладинами и радостно затряс руку Донала.
– Я вас ищу уже целый день! – воскликнул он.
– Зачем? – удивился Донал.
– Форг же послал вам письмо!
– Я ничего не получал.
– Эппи отнесла его сегодня утром.
– А-а, тогда понятно! Я после завтрака как ушёл, так больше не приходил.
– Он пишет, что вас хочет видеть мой отец.
– Хорошо, сейчас я пойду, внимательно всё прочитаю и тогда пойму, что мне делать дальше.
– А почему вы живёте у сапожника? Он же всегда такой грязный! И вы тоже скоро кожей пропахнете!
– Он вовсе не грязный, – ответил Донал. – Руки у него действительно бывают грязными и лицо тоже; их, наверное, даже водой с мылом как следует не отмоешь. Но вот увидишь, однажды он дочиста отмоется в сырой земле, и тогда никакой грязи не будет и в помине. А если бы ты мог увидеть его душу, то понял бы, что она чище чистого. Такая чистая, что даже сияет!
– А вы что, её видели? – спросил мальчик, вопросительно взглядывая на Донала, как будто пытаясь понять, насмехается он или говорит вполне серьёзно.
– Видел краешком глаза, разок-другой, и чище души просто не придумаешь. Знаешь, Дейви, ведь настоящая чистота бывает внутри, а не снаружи.
– Знаю, – ответил тот, удивлённо уставившись на Донала с таким видом, как будто вообще не понимал, как можно вслух говорить о таких вещах.
Донал посмотрел на мальчика, и глаза его прямо-таки засияли от полноты сердца. Дейви успокоился.
– А вы умеете скакать верхом? – спросил он.
– Немного умею.
– А кто вас учил?
– Одна старая кобыла, которую я очень любил.
– Ну вот, теперь и вы надо мной смеётесь. Терпеть не могу, когда надо мной насмехаются! – насупился Дейви и отвернулся.
– Вот и нет, – ответил Донал. – Я никогда ни над кем не насмехаюсь. Давай-ка я лучше пойду и прочту это письмо.
– Я бы тоже с вами пошёл, – сказал мальчик, – но отец не велит мне выходить за ворота. Не знаю, почему.
Донал поспешил домой. Там его поджидали с явным нетерпением, потому что письмо, которое принесла Эппи, было от самого графа. Там говорилось, что граф будет рад видеть у себя Донала, если тот удостоит его своим визитом.
Спустя несколько минут Донал уже шагал по дороге, ведущей к замку.
Глава 11
Граф
Идя по лужайке от ворот и петляя между деревьями, он никого не встретил. Он поднялся по холму, шагая мимо тёмных елей навстречу серебристым берёзкам, над которыми, подобно рыцарскому шлему, вздымалась серая громада замка. Поглядывая наверх, Донал замечал то башенку, то остроконечную крышу, то участок массивной стены. Лишь когда он уже почти добрался до вершины холма, ему удалось, наконец, увидеть всё здание целиком и понять, на что оно похоже. Замок и правда был огромным и величественным, но почему-то Доналу показалось, что жить в нём довольно тоскливо.
Донал вышел на большую, открытую травяную лужайку. Сразу за ней начиналась высокая каменистая терраса, на которой, собственно, и стоял сам замок. Донал окинул взглядом переднюю стену, пытаясь отыскать дверь, но ничего не нашёл. Поднявшись на террасу по широкой лестнице, он подошёл к глубокой нише в стене, где почти впритык сходились две части замка, построенные в разное время, и обнаружил там довольно маленькую, плотно сидящую в стене дверь, обитую железом и усеянную стальными заклёпками. На ней красовались уже знакомые ему лошади с герба лорда Морвена и ещё кое-какие украшения. Увидев стальной прут с ручкой на конце и решив, что надо как-то оповестить хозяев о своём присутствии, Донал, недолго думая, потянул за него. Он ничего не услышал: звон колокольчика пропал в серой пустыне мрачных стен. Однако через какое-то время дверь отворилась, и из неё выглянул древнего вида слуга, согбённый и еле передвигающийся. На голове у него была масса белоснежных волос, а на морщинистом лице – странное выражение почти детской наивности пополам с осторожностью.
– Меня хочет видеть граф, – объяснил Донал.
– Как вас зовут? – проскрипел слуга.
– Донал Грант. Но я подозреваю, что его светлости это ничего не скажет. По-моему, он не знает, как меня зовут. Просто скажите, что пришёл молодой человек, который живёт у Эндрю Комена. Его светлость посылал за мной.
Слуга удалился, и Донал начал осматриваться по сторонам. Он стоял в прихожей, которая была лишь узкой кельей, стиснутой массивными стенами. Прямо перед ним была ещё одна дверь, через которую вышел дворецкий, низкая, закруглённая сверху и похожая на дверь тюремной камеры. Вокруг не было ничего, кроме голого камня, только на одной из стен был вырезан родовой герб Морвенов. Потолок был не плоский, не крестовый и не сводчатый. Казалось, он состоит из случайных выступов и углублений, образовавшихся на стыке каменных лестничных проёмов и углов, выступавших по-разному на разных этажах. Прошло не меньше десяти минут, когда дворецкий, наконец, вернулся и пригласил Донала следовать за ним.
Буквально через несколько мгновений Донал очутился в другой каменной келье, которая, однако, была гораздо просторнее и симметричнее первой, и на стенах здесь висели головы, рога и шкуры животных. Пройдя через неё, слуга открыл дверь, обитую алой тканью и выглядевшую удивительно живой посреди холодного сурового камня, и Донал вошёл в небольшой восьмиугольный зал. Двери в нём были из тёмного полированного дуба с резными каменными притолоками и косяками, а стены были увешаны старинным оружием и рыцарскими доспехами почти до самого потолка, который плавным куполом уходил вверх. В этот зал спускалась винтовая лестница, которой Донал не мог бы себе представить даже в самом фантастическом и леденящем душу готическом романе. Казалось, она внезапно упала с далёкой и неведомой высоты, но в последнюю минуту плавно замедлила свой полёт и опустилась вниз подобно лёгкой птице. Пологие ступени невероятного диаметра мягко вели вверх и пропадали из вида, обещая бесконечное число новых витков. Они были сложены из древнего камня, но благодаря своей ширине и массивности были вовсе не такими изношенными, какими могли бы быть, будь они поуже. Откуда-то сверху свисал толстый шёлковый шнур (явное нововведение), за который можно было держаться вместо перил, и старый слуга, ухватившись за него медленной, костлявой рукой, начал потихоньку карабкаться по этой удивительной лестнице. Смотря на него, Донал одновременно представлял себе огромное несуразное насекомое, ползущее вверх по камню, и думал о Божьем искуплении для сынов человеческих.
Лестница вилась всё выше и выше, как будто и не собиралась заканчиваться, но дворецкий внезапно остановился на одной из ступеней ничуть не шире всех остальных, открыл какую-то дверь в закруглённой стене и произнёс:
– Мистер Грант, ваша светлость.
Прямо перед собой Донал увидел высокого сутулого человека, сидящего за столом. Его лицо с крупными чертами было бледным, худым и измождённым на вид, глубоко посаженные глаза нездорово поблескивали. Волосы у него были редкие и тонкие, но без всякого намёка на лысину и лишь слегка тронутые сединой. Руки его тоже были бледными и худыми, а ступни в просторных башмаках выглядели ещё больше из-за узких панталон в шотландскую клетку. На графе был светло-синий сюртук с высоким и чересчур свободным бархатным воротничком. Его костюм завершали чёрный шёлковый платок, небрежно повязанный вокруг шеи, и нарядный бледно-жёлтый жилет. На одном из длинных пальцев сверкал камень, который Донал принял за изумруд. Граф жестом предложил гостю присесть, но сам не сдвинулся с места и продолжал что-то писать, скорее, с неучтивостью преуспевающего приказчика, нежели с величавостью аристократа. Однако это дало Доналу возможность немного оглядеться. Комната была небольшая, обшитая дубовыми панелями, и стены её были увешаны великим множеством самых разных мелочей. Донал успел заметить два или три конских хлыста, удочку, несколько пар шпор, шпагу с позолоченной рукоятью, необычного вида кинжал, похожий на язык пламени, одну-две гравюры и то, что на первый взгляд показалось ему картой всего имения. В единственное окно с каменным переплётом лился радостный летний свет, и граф сидел прямо в солнечном потоке, но даже в тёплых лучах выглядел холодным и бескровным. На вид ему было около шестидесяти, и Доналу показалось, что он никогда не улыбается – или улыбается, но очень редко. Он попытался представить себе улыбку на этом худом и строгом лице, но у него ничего не получилось. Надо сказать, что Донал не чувствовал ни малейшего стеснения или благоговения в присутствии столь знатной особы. Что значат титулы для того, кто почитает любого человека, не имеет ни малейшего желания выглядеть значительнее, чем он есть на самом деле, ничего не скрывает и не замышляет, не боится завтрашнего дня и не стремится к богатству! Донал уже начал становиться именно таким человеком и потому сидел тихо, не ёрзая, ничему не удивляясь, и спокойно оглядывался по сторонам.
Граф выпрямился, отодвинул письмо и повернулся к гостю.
– Прошу простить меня, мистер Грант, – любезно произнёс он. – Мне хотелось побеседовать с вами не торопясь, зная, что я выполнил неотложный долг.
Его тон был изысканно вежлив, но Донал чувствовал, что между ним и графом пролегает неявная, но непреодолимая пропасть.
– Моё время в вашем распоряжении, ваша светлость, – ответил он.
– Наверное, вы догадались, почему я послал за вами.
– Надеюсь, что да, ваша светлость.
В манерах Донала было что-то такое, что напомнило графу о старомодной учтивости прежних дней и немедленно расположило его к юноше. Кстати сказать, среди крестьян-кельтов подобные манеры встречаются довольно часто.
– Мой сын рассказал мне, что встретил на нашей лужайке некоего молодого человека...
– За что я прошу у вас прощения, ваша светлость, – сказал Донал. – Я не знал, что вход в имение запрещён.
– Думаю, вскоре это имение станет для вас знакомым и привычным. Теперь я даже рад, что вы ошиблись. Со слов мальчиков я понял, что вы студент и ищете место учителя, а я как раз хотел нанять кого-нибудь для своего младшего. Мне показалось, что вы вполне можете нам подойти. Я не сомневаюсь, что вы можете представить доказательства своей компетентности. Надеюсь, место вам подойдёт. Как вы полагаете, могу ли я доверить вам обучение своего сына?
В Донале не было ни тени ложной скромности, и он тут же ответил:
– Думаю, можете, ваша светлость.
– Расскажите мне немного о себе. Где вы выросли? Кто ваши родители?
Донал рассказал ему о себе всё, что считал необходимым.
– Что ж, – промолвил граф, – всё это мне очень и очень нравится. Рекомендации у вас есть?
– Есть одна от одного из моих профессоров и ещё письмо от священника нашего прихода, который знал меня ещё до университета. Наверное, я мог бы достать ещё одну, от преподобного Склейтера. Он был моим священником, когда я учился.
– Покажите мне то, что у вас есть, – попросил граф.
Донал вытащил бумаги из кожаной сумки, сшитой для него матерью, и протянул их графу. Тот, не говоря ни слова, внимательно прочитал их и вернул Доналу.
– Вполне удовлетворительно, – проговорил он.
– Однако, – сказал Донал, – есть ещё кое-что, о чём я хотел бы осведомить вашу светлость. Мистер Кармайкл, священник вашего прихода, наверное, скажет вам, что я атеист или что-нибудь в этом роде, и потому человек весьма неблагонадёжный. Но он меня совсем не знает.
– И на каких же основаниях он может это утверждать? – поинтересовался граф. – Я думал, вы в наших краях недавно.
Донал рассказал ему о встрече со священником, о том, что между ними произошло и как тот повёл себя в дальнейшем. Граф серьёзно выслушал его, несколько секунд молчал, а потом сказал:
– Если мистеру Кармайклу случится обратиться ко мне по этому поводу – что, кстати, весьма маловероятно, – он увидит, что я уже слишком расположен в вашу сторону. Правда, я могу себе представить, что поводом для его ошибки стала некоторая вольность вашей речи. Вы не слишком осмотрительны. Зачем говорить всё, что вы думаете?
– Я ничего не боюсь, ваша светлость.
Граф снова замолчал. Казалось, его серое лицо стало ещё землистее, но, может быть, это солнце зашло за тучу, и свет немного потускнел...
– Пока я вполне доволен всем, что вижу и слышу, мистер Грант, – заговорил он спустя минуту или две. – Мне не хотелось бы нанимать вас к себе на службу, выказывая явное и прямое несогласие с преподобным Кармайклом – хотя я и не хожу к нему в церковь, – а посему мы с вами всё уладим ещё до того, как он об этом услышит. Сколько вы хотели бы получать за свою работу?
Донал ответил, что предпочёл бы предоставить графу возможность решить это самому после первых нескольких недель.
– Я человек небогатый, – возразил тот, – и хотел бы договориться обо всём заранее.
– А вы испытайте меня, – предложил Донал. – Условимся пока хотя бы до зимы. Дайте мне жильё и пищу и позвольте пользоваться вашей библиотекой, а в конце заплатите десять фунтов. К тому времени вы, я надеюсь, поймёте, подхожу я вам или нет.
Граф согласно кивнул, и Донал немедленно поднялся. С сердцем, полным благодарности и надежды, он отправился в город к своим новым друзьям. Впереди его ждало несколько месяцев приятной работы, уйма времени, целые горы книг, необычное место для жилья – да ещё и плата за труды!
– Воистину, и гнев человеческий обратится во славу Тебе, – сказал сапожник, радуясь, что негодование священника осталось без плода, – и остаток гнева Ты укротишь10.
Чуть позднее Донал пошёл в город, чтобы купить кое-какие мелочи перед тем, как переехать в замок. Завернув к мануфактурщику, он увидел, что у прилавка стоит преподобный Кармайкл и беседует с хозяином. Донал сначала хотел было пойти куда-нибудь в другое место, но не любил поворачиваться спиной к кому бы то ни было и потому всё-таки зашёл. Рядом со священником стояла девушка, которая уже купила всё, что нужно, и теперь прислушивалась к разговору. Когда Донал вошёл, лавочник поднял на него глаза и тут же быстро обменялся взглядом со священником. Он подошёл к Доналу, узнал, что тому нужно, но потом вернулся к преподобному Кармайклу и уже не обращал на вошедшего никакого внимания. Доналу стало неловко, он развернулся и вышел.
– Боже правый! – проговорил лавочник, раздосадованный уходом покупателя, о котором только что выслушивал самые неприглядные вещи.
– Хуже некуда, Джон! – доверительно сказал священник, как бы приглашая того на дальнейший разговор.
– А я что и говорю! – согласился Джон – Благодарение Богу, сам-то я никогда ни в чём не сомневался, просто принимал на веру то, что мне говорили, безо всяких там споров-разговоров. Зачем же Господь поставил над нами священников вроде вас, сэр, как не для того, чтобы удерживать нас на путях праведности и учить нас, чему должно верить, а чему нет? Как хорошо, что не нам придётся держать за это ответ!
Священник был человеком честным (в согласии со своими понятиями о честности и о себе), и подобные взгляды на послушание пришлись ему не по душе. Но он не стал спрашивать себя, в чём различие между принятием человеческого слова и принятием того, как человек толкует Слово Божье. Он взял огромную понюшку табака из чёрной лакированной табакерки и решил больше ничего не говорить.
В тот же вечер Донал решил уладить все дела с Дори Комен. Она спросила с него такую смехотворную плату, что он начал было возражать. Однако она не уступала и всё время уверяла его, что ничего не теряет, а только приобретает. Когда Донал начал укладывать свои вещи в сундук, она вошла к нему в комнату и сказала:
– Оставили бы вы книжку-другую на полке, сэр. Глядишь, придёте и будете здесь как дома. Пусть эта комната так и останется вашей. Приходите, как только сможете. Моему-то Эндрю так хорошо на сердце становится, когда случается поговорить с тем, кто знает пути Господни! Господом-то Его называют многие, только мало тех, кто заповеди Его слушает да исполняет. А Эндрю сидит себе за работой и часами раздумывает над тем, что сказал Господь, да как понять, что к чему. Знаете, как он порой говорит? «Не сомневайся, Дори, если в Господних словах что-то кажется нам неправильным, то, должно быть, мы ещё не поняли, к чему Он это сказал!»
Не успела она договорить, как в комнату вошёл сапожник и тут же подхватил то, что показалось ему главной нитью разговора.
– А если кому всё равно? – спросил он. – Если он благодушествует и не особенно сокрушается, что не понимает Господа? Да разве Господь стал бы говорить, если бы не хотел, чтобы дети Его уразумели всё до конца?
– Ну, Эндрю, – успокаивающе проговорила Дори, – я вот тоже много чего не понимаю в Его словах. Ты мне объясняешь, объясняешь, а я всё равно не пойму. Что тогда? Только и остаётся, что успокоиться и отложить всё это на потом. Может, когда и до меня дойдёт!
Эндрю довольно рассмеялся.
– Ой, Дори, – сказал он, – лучше одно слово исполнить, чем дюжину уразуметь! Не бойся, если чего ты сейчас и не понимаешь. Поймёшь в своё время. Потому что Господь любит не слышащего, а исполняющего и для него не пожалеет ничего. Не печалься, милая моя, от тебя ничего не уйдёт, всё приложится!
– Что ж, Эндрю, твоя правда! – улыбнулась Дори.
– Великая правда! – подтвердил Донал.
Глава 12
Замок
На следующее утро из замка прибыла телега за сундуком, и после завтрака Донал отправился в своё новое жилище. Он шёл по дороге вдоль реки. Утро было чудесное. Солнце, вода и птицы ликующе смеялись, и ветер оживлял всё вокруг своим дыханием. Он покрывал воду мелкой искристой рябью и вздувал отбеливающиеся на солнце простыни. Они подымались и опускались, как снежные волны на ярко-зелёном озере, а женщины, словно тихие скромные нимфы травяного моря, ходили вокруг и сбрызгивали раздувающиеся полотнища свежей водой. Из города доносился глухой деревянный стук каких-то машин, но он не мешал тишине и сладости утреннего часа, потому что напоминал, скорее, о бодрой деловитости, нежели о бесконечной, тягостной работе. Вдалеке над рядами белых полотен и душистых лугов поднимался лесистый холм с выглядывающим из-за листвы замком. Донал почувствовал, как всё его существо наполняется ликованием, и тут же одёрнул себя: неужели он уже начал забывать своё безутешное горе? «Но ведь Бог значит для меня больше, чем любая женщина на свете, – сказал он себе. – Так как же мне не радоваться, если Он наполняет моё сердце весельем? Неужели я не отвечу на Его призыв, когда Он позовёт меня по имени?»
Он с новой силой зашагал вперёд и вскоре уже всходил на холм. В дверях его снова встретил старый дворецкий:
– Пойдёмте, юноша, я вам покажу, как входить и выходить из замка, никого не беспокоя.
Донал последовал за ним через длинную анфиладу проходов и коридоров и в конце концов оказался возле двери, ведущей в маленький закрытый садик в восточном крыле замка.
– Эта дверь, как вы изволили заметить, находится на нижнем этаже башни Балиол. Ваша комната будет как раз в этой башне. Сейчас я вам её покажу.
Дворецкий подвёл Донала к ещё одной винтовой лестнице, на этот раз совсем узенькой. Пожалуй, она могла бы целиком убраться во внутренней колонне давешней огромной лестницы. Они потихоньку начали взбираться наверх. Через несколько минут Донал уже начал подумывать, будет ли этому конец, а они всё шли и шли.
– Вы молоды, сэр, – проговорил старик. – С руками и ногами у вас всё в порядке, с сердцем тоже. Скоро привыкнете.
– Я ещё никогда не забирался так высоко, – признался Донал. – Разве только когда жил на Глашгаре. У нас в колледже была башня, но не чета этой!
– Через денёк-другой будете бегать туда-сюда, даже не задумываясь. Был и я молодой – так знаете, как резво носился вверх-вниз? Бывало, правое плечо вперёд наклоню и ввинчиваюсь, как штопор в бутылку, только что наверх. Ох-хо-хо, правду говорят, старость – не радость...
– Вам не нравится?
– Конечно, нет. Кому понравится?
– Это только пока поднимаешься, сильно устаёшь, – успокоительно проговорил Донал. – Когда выберетесь наверх, свежий воздух мигом вас взбодрит!
Но старик-дворецкий не понял его слов.
– Хорошо вам рассуждать, пока молодой. А вот погодите, прихватит и вас, тоже будете задыхаться да стонать, вроде нас.
Донал представил себе, как по его стопам медленно идёт Старость, протягивая костлявую руку, чтобы цепко схватить его сзади. «Коли Богу будет угодно,  – подумал он, – когда она подойдёт совсем близко, к тому времени я буду готов померяться с нею силами. Господи, Ты Сам вечно молод, годы не касаются Тебя, так не дай же им коснуться и Твоего возлюбленного чада. У меня тоже будет вечная жизнь!»
Лестница ещё не кончилась, но дворецкий остановился и открыл какую-то дверь. Войдя, Донал увидел маленькую комнату, почти совершенно круглую; лишь небольшая часть круга была отрезана ведущей сюда лестницей. На противоположной стене было окно, выступающее из стены наружу, откуда Донал мог смотреть сразу в трёх направлениях. Под его ногами лежала широкая равнина. Он увидел извилистую дорогу, по которой только что поднимался по холму, ворота в имение, дальний луг с белоснежными полосами полотна и текущую вдоль него реку. Взгляд его скользнул дальше по реке – ага, вот и море! Оно сияло на солнце, как алмазный щит, и хотя на самом деле было довольно неприветливым и совсем маленьким, всё равно оставалось полноправным братом всем морям и океанам мира. Восхищённый Донал повернулся к своему провожатому.
– Да, – ответил тот на его радостный взгляд, – вид отсюда замечательный! Когда я сам впервые здесь очутился, мне показалось, что я на небесах!
Стены в комнате были пустыми и голыми. На них не было даже штукатурки, и Донал вполне мог бы пересчитать в них все камни. Но, к счастью, они были совершенно сухими.
– Вы, наверное, думаете, как холодно тут будет зимой, – догадался старик.  – Ничего, не бойтесь! Дверь закроете, она крепкая, плотная. Вот вам камин, а дров и торфа внизу полно. Конечно, тащить их наверх – работа не из лёгких, но на вашем месте я бы уже сейчас начал потихонечку запасаться на зиму. Вечерами, пока никого нет. Глядишь, скоро и натаскаете себе сколько надо.
– Но тогда я забью себе всю комнату, – огорчённо сказал Донал. – Мне бы хотелось хоть немного свободного места.
– А-а! – старик многозначительно поднял вверх указательный палец. – Вы ещё не знаете, сколько места у вас будет наверху – и всё ваше! Пойдёмте.
Два поворота вверх по лестнице, и они вышли ещё к одной двери. За ней открывалась широкая обзорная площадка. Широким каменным полукругом без перил или парапета она венчала всю башню, и её край проходил прямо над окном его комнаты. Хорошо, что у Донала была крепкая голова, потому что от высоты ему внезапно стало не по себе. Конечно, скоро он к этому привыкнет, потому что старик-дворецкий шагнул на площадку без тени неловкости или страха. Донал пошёл за ним. На другой стороне площадки он увидел несколько ступенек, ведущих к своеобразной сторожевой башенке, похожей на нарядную будку для часового, сработанную из камня. Сидя в ней, можно было спокойно обозревать всю простиравшуюся внизу долину. Дальше ещё одна пара ступенек вела на крышу замка, сложенную из громадных тёсаных камней. Между площадкой и скатом крыши пролегал широкий проход. Наконец, оказавшись на плоской части крыши, они спустились вниз на несколько ступенек, и Донал увидел два пустых деревянных сарайчика.
– Вот сюда можете всё и складывать, – показал старик.
– Действительно! – воскликнул Донал, которому всё больше и больше нравилась мысль о таком невероятном просторе на самом верху замка. – А никто не будет возражать, если я стану таскать сюда дрова?
– А кому тут возражать-то? – удивился дворецкий. – По-моему, кроме меня об этом местечке вообще никто не знает.
– И мне можно принести сюда сколько угодно дров и торфа?
– Да, я вам разрешаю, – с важностью ответил старик. – Если вы, конечно, не станете зря это всё расходовать. Этого я не терплю. Но что вам и вправду нужно, тут вы себя ни в чём не стесняйте... Да, ужин будет подан в классную комнату к семи вечера.
Они спустились к двери в комнату Донала, и старик оставил нового жильца поосмотреться. Несколько секунд Донал прислушивался к его удаляющимся шагам, а потом снова вошёл к себе. Он ни разу не задался вопросом, почему его поселили так далеко от остальных. Ему даже нравилось, что здесь, в уединении, он сможет распоряжаться своим свободным временем как ему угодно. Он тут же начал осваиваться. В углублении стены обнаружилось несколько полок, куда он поставил книги, а под ними стоял комод, в который он уложил свою одежду. Затем Донал достал бумагу, перо и чернила и уселся за стол.
Хотя окно его комнаты было так высоко над землёй, смолистый запах молодых сосенок, поднимающийся на тёплом ветерке в чистом, разогретом на солнце воздухе, доносился и сюда, а парящий высоко в небе жаворонок сообщал молодому поэту, как идут дела возле небесных врат. Свежий аромат подымался вверх, а песня струилась вниз всё время, пока Донал писал матери. Письмо получилось длинным. Запечатав его и написав адрес, Донал задумался. Видимо, обедать и ужинать ему предстоит в одиночестве. Ну, так это даже к лучшему. Значит, можно будет всё время читать. Только вот как найти классную комнату? Наверное, кто-то за ним придёт. Должны же они вспомнить, что он в замке новичок и не знает дороги!
До ужина оставался целый час, и на Донала вдруг навалилась дремота. Он прилёг на кровать и крепко заснул. Когда он проснулся, вокруг стояла глубокая ночь. Тишина и молчание окружали его со всех сторон. Ночь была безлунной, но не слишком тёмной и очень ясной. Донал даже разглядел стрелки на своих часах: было ровно двенадцать. Значит, никто о нём не побеспокоился... Ой, как хочется есть! Но ничего, раньше бывало и похуже, так что и в этот раз он как-нибудь обойдётся. Кстати, у него наверняка ещё остались лепёшки...
С сумкой через плечо Донал вылез на верхнюю площадку и осторожно прошёл к сторожевой башенке. Там он уселся на каменную скамью и в обществе звёзд принялся за остатки своего скромного обеда. Сон взбодрил его, и он ничуть не хотел спать, но при этом чувствовал себя как-то странно, необычно. Он ещё никогда не осознавал себя так полно и живо. Ему нередко приходилось ночевать под открытым небом, но до сих пор он ещё никогда не ощущал ночи так близко, ни разу не оставался в таком бескрайнем уединении. Он оказался отделённым от всей земли подобно юнге, который в одиночку висит на мачте, раскачивающейся из стороны в сторону. Всё внизу отступило в неопределённость; земля и всё живущее на ней превратились в смутную тень. Доналу казалось, что он умер и отошёл в сферы, не знающие телесного прикосновения и ощущения твёрдой почвы под ногами. Над ним возвышался могучий купол звёздных небес, и он не мог ни подняться туда, ни убежать прочь. На секунду он увидел в них символ жизни, такой недостижимый и, увы, безнадёжный. Сам он висел между небом и землёй, изгнанный отовсюду и абсолютно ничей. Истинная жизнь, казалось, отходила от него всё дальше и дальше, и его рука хватала лишь пустоту. Только лицо Сына Человеческого могло успокоить его и уверить в том, что жизнь эта всё-таки существует. Только слово из Его уст могло подтвердить, что всё хорошо, всё истинно и жизнь сама по себе настолько небесна и высока, что познать её как должно он сможет, лишь целиком очистившись сам. Ах, какой нереальной и сказочной казалась ему сейчас древняя библейская история! Неужели до Бога действительно можно достучаться молитвами, исходящими из человеческой нужды? Как в этом увериться? Донал снова и снова взывал в распростёртые небеса, вопрошая, есть ли там ухо, которое услышит его. Что, если никто ему не ответит? Каким жутким и пугающим станет тогда его уединение! Но может быть, это тоже часть возрастания, и надо научиться жить и верить, когда не слышишь? Может быть, чтобы вера его воистину совершилась, ему пока не дано знать, как близок Бог?
– Господи! – воскликнул он. – Жизнь вечная есть знать Тебя и Твоего Отца! Я не знаю Тебя и Отца, у меня нет вечной жизни. Я могу только жаждать и алкать большего. Прошу, покажи мне Отца, Которого знаешь лишь Ты один!
И по мере того, как он молился, внутри его появилось и начало расти некое Божье прикосновение, наполнившее его так, что он просто не мог удерживать всё это внутри, и даже бескрайняя вселенная не смогла бы вместить в себя его переполнившееся сердце.
– Кроме Бога не нужно ничего. Его Одного довольно, – сказал наконец Донал и успокоился.
Глава 13
Непонятный звук
И вдруг в ночной тишине до него донёсся какой-то странный звук. Откуда он раздавался и что это было такое, Донал не имел ни малейшего представления. Может, это всплески и жалобы журчащей внизу воды? Или заблудившийся в воздухе отголосок мелодии, прилетевшей издалека и ослабевшей в пути? Или это один из тех таинственных и пока необъяснённых звуков, которые как будто бы рождаются в самом воздухе? Или отзвук тихого ангельского плача  – ведь если ангелы способны ликовать, они наверняка способны и плакать! Или это полузадушенный человеческий стон? Может быть, какое-нибудь беззаконие свершается там, на лугу, белеющем полотном возле берега реки, чьё платиновое мерцание Донал ещё мог различить сквозь прозрачно-лиловую темноту ночи?
И тут снова раздался протяжный мелодичный всхлип. Нет, должно быть, это всё-таки какая-то приглушённая музыка. Вот уж воистину, по ночам вершатся диковинные дела! Может быть, днём жаркие солнечные лучи оставили эту мелодию в еловых ветвях, и теперь в ночной тиши она ожила и зазвучала, как алмаз, вбирая в себя дневной свет, в сумерках ещё сильнее испускает своё лучистое сияние? Ведь на свете нередко бывает, что причина и следствие не могут существовать одновременно.
И вновь этот звук, который едва можно было назвать звуком. Он был похож на колебание органной трубы, слишком медленное и глубокое, чтобы уловить его ухом. Только для органа это звучание было чересчур высоким; казалось, услышать его способна лишь человеческая душа. Нет, надо всё-таки спуститься и посмотреть. А вдруг кто-нибудь действительно бродит там внизу, взывая о помощи?
Донал осторожно пробрался к двери. На лестнице было темно, хоть глаз выколи. Он ощупью начал спускаться, впрочем, не особенно боясь споткнуться: тем и хороша винтовая лестница, что далеко вниз по ней не улетишь. Добравшись до самого нижнего этажа, Донал стал ощупывать стену, чтобы отыскать дверь, ведущую наружу, которую днём показал ему дворецкий. Но кругом была лишь гладкая стена. Он попытался найти лестницу, по которой только что спускался, но не мог определить, в какой стороне она осталась.
Он оказался в длинном проходе между двумя башнями замка. Здесь не было ни одного окна, и Донал медленно шёл вперёд, держась за стену, чтобы не споткнуться о невидимую ступеньку или не провалиться в случайный люк. Наконец его рука нащупала дверь, такую же низенькую, как все остальные в замке. Открыв её, Донал не сразу понял, что перед ним: то ли ночь стала не такой непроглядной, то ли где-то впереди забрезжил свет. А потом снова раздалось это странное звучание, ещё слабее и отдалённее, чем раньше – как невесомые, развеваемые ветром складки фантастического одеяния какой-нибудь заблудившейся гармонии. Нет, откуда же оно может раздаваться в такое беспробудное время? Должно быть, кто-то не может уснуть и пытается обрести покой и утешение в этих печальных, но чарующих звуках, выдыхая саму свою душу в безответную тьму. Если так оно и есть, ему не стоит больше ничего искать. Только вот как попасть назад? Доналу не хотелось, чтобы кто-то из слуг или домашних застал его крадущимся по дому поздно ночью подобно вору, надеющемуся либо отыскать спрятанные фамильные драгоценности, либо выведать тайны старинного замка. Лучше сесть прямо здесь и подождать до утра. Как только рассветёт, он наверняка сможет найти дорогу к себе в комнату.
Пошарив вокруг себя, Донал нащупал ступеньку ещё одной лестницы. Хорошенько её ощупав, он решил, что это та самая огромная винтовая лестница, по которой он поднимался днём: даже в таком величественном замке вряд ли найдётся сразу две таких. Донал уселся на ступеньку, положил голову себе на руки и решил терпеливо подождать рассвета.
Для человеческого тела, пожалуй, нет испытания труднее, чем простое ожидание. Вообще, отношения человеческого сознания и времени – вещь странная и непонятная. Иногда кажется, что время существует исключительно в голове и принадлежит разуму так же бесспорно, как вопросы добра и зла принадлежат духовным сферам. Если бы не неумолимые часы, существующие по всей вселенной помимо нашего сознания, один человек прожил бы год или целое столетие, а другой  – один-единственный день. Но само по себе течение времени, не говоря уже об ощущении его пустоты и незаполненности, внушает страх человеческой душе. Именно потому глупцы изо всех сил стараются убить бессодержательные часы и годы своей жизни; а ведь лучше бы они трудились с тем, чтобы как следует их наполнить! Правда, по-настоящему наполнить их способен только Бог, пусть даже время остаётся лишь земной оболочкой нашей жизни. Полнота есть только там, где Он. И для ребёнка, рядом с которым его Отец, вечность превращается в нескончаемое и живое Сегодня.
Такие мысли носились в голове Донала, то бесшумными птицами опускаясь в его сознание, то опять улетая прочь, пока он в полудрёме сидел, ожидая утра. Рассветные лучи были ещё далеко, за тысячи миль от него, на другой стороне огромного земного шара, вечно поворачивающегося навстречу солнцу. Воображение Донала пробудилось, и перед его глазами возникла потрясающая картина великой охоты за ускользающей тенью, бегущей от огненных солнечных стрел по всему широкому лику земли, где моря, горы и долины по очереди признают победу света и радостно покоряются тому, кто освободил их от жутких бесов тьмы. Потом секунды превратились в крохотные зубцы на колёсах времени, непрестанно влекущих мрачный замок навстречу свету. Зубцы цеплялись друг за друга, колёса стремительно вращались, и время тьмы ускорялось и сокращалось с каждым мгновением. Донал забыл о тягостном ожидании, и если сквозь непроглядную мглу до него долетал далёкий непонятный звук, он казался ему лишь победным маршем грядущего утра, спешащего вызволить его из каменного мешка ночи.
Но вдруг сама темнота вокруг него содрогнулась, и Донал вскочил на ноги. На сей раз это было не мелодичное эхо загадочной музыки, а человеческий стон, казалось, вырвавшийся из глубины души, мятущейся в жгучих, слёзных страданиях. Доналу показалось, что стон слетел откуда-то сверху, и в следующую секунду он уже поднимался по лестнице, медленно и осторожно, помня, что может наткнуться на страдальца на любой ступеньке. Ему сразу же припомнились легенды о домах с привидениями. А вдруг это стонет призрак, давно отживший своё, мучимый воспоминаниями о прошлом и бессильно скитающийся по земле, оторванный от всего телесного и могущий лишь издавать душераздирающие стоны? Однако в душе Донала был не столько страх, сколько то ощущение священного, сверхъестественного, от которого у любого смертного по коже бегут мурашки и волосы на затылке начинают потихоньку шевелиться. Он карабкался по лестнице всё выше, но вокруг него была лишь непроницаемая ночная тишина. По всему его телу пробежал жутковатый холодок, стягивая всю кожу, а грудь что-то теснило, как будто невидимая узда удерживала его, не давая идти вперёд.
Донал поднимался всё выше, медленно описывая круг за кругом и придерживаясь рукой за шероховатую стену, как вдруг его пальцы провалились в пустоту. Он вздрогнул и остановился. Это была та самая дверь, в которую он заходил сегодня днём, чтобы познакомиться с графом. Она была широко распахнута. Из окна в противоположной стене виднелся слабый звёздный свет. Донал шагнул в дверной проём. А что это за полоска света – там, на другой стороне комнаты? Он не помнил, чтобы накануне там была какая-то дверь. И тут снова раздался стон, на этот раз совсем рядом. Должно быть, кто-то здесь и впрямь нуждается в помощи. Донал подошёл к двери, открыл её и заглянул внутрь.
Угасающая лампа свисала с потолка небольшой комнаты, похожей то ли на кабинет, то ли на особое место, где хранятся важные бумаги. По виду она казалась всего лишь передней, из которой можно пройти куда-то ещё, но дверь здесь была всего одна. И тут при свете мигающей лампы Донал разглядел смутные очертания человека, всем телом прильнувшего к стене, как будто пытаясь что-то за ней услышать. Всмотревшись, он узнал лицо несчастного, чьи широко раскрытые глаза смотрели прямо на него, но ничего не узнавали. Это был сам граф. Доналу показалось, что перед ним бесплотный призрак, и он стоял, как заворожённый, не в силах сдвинуться или хотя бы укрыться от невидящих глаз. Граф повернулся к стене, приложил к ней руки и начал слепо водить ими туда-сюда, словно пытаясь что-то нащупать. Потом он остановился, взглянул на свои ладони и начал нервно тереть их друг о друга.
Донал пришёл в себя. Он решил, что граф просто ходит во сне. Раньше он читал, что будить таких людей опасно, но если оставить их в покое, они редко причиняют вред себе или другим. Он уже собирался тихонько выскользнуть за дверь, как во тьме раздался слабый звук далёкой призрачной музыки. Граф приник ухом к стене, но вокруг опять воцарилось молчание. Он снова зашарил руками по стене, потёр ладони друг о друга и повернулся, как будто намереваясь выйти. Донал тоже повернулся и стал поспешно нащупывать свой путь назад, к лестнице. Только тут ему впервые стало страшно. Он неслышно пробирался вниз по невидимой лестнице, а за ним по пятам шагало существо не от мира сего. Он спустился на пару ступенек, подождал и услышал, что граф тоже вышел к лестнице. Донал как можно теснее прижался к стене, чтобы граф мог беспрепятственно пройти мимо, но услышал, что тот пошёл не вниз, а вверх. Тогда он опять спустился на нижнюю ступеньку, сел и стал ждать. Больше до него не донеслось ни одного звука. Минуты и часы медленно откатывались назад, и понемногу становилось всё светлее и светлее. Донал то и дело задрёмывал, но всякий раз вскидывался и настороженно вслушивался в тишину, которая, казалось, окутала всю вселенную глухим одеялом, а плотнее всего  – старый каменный замок.
Наконец он увидел, что незаметно для него ночь начала отступать и увядать, чувствуя приближение света. Заря уже готова была охватить края земли и стряхнуть с неё нечестивых11. Донал увидел длинный коридор, по которому в темноте дошёл до лестницы, и полуощупью прокрался в другой его конец: лучше будет подождать там, если ему не удастся найти дорогу в свою комнату. Но каким-то чудом он всё-таки нашёл свою узкую лесенку и устремился наверх с таким радостным облегчением, как будто она вела на небеса. Он добрался до кровати и тут же уснул, а проснулся лишь тогда, когда солнце было уже высоко.
Глава 14
В классной комнате
Его разбудил старый Симмонс, накануне водивший его по замку.
– Я уж боялся, что с вами что-то приключилось, сэр. Мне сказали, что вчера вас не было на ужине, да и завтрак уже часа два как прошёл.
– Я всё равно не знаю дороги, – улыбнулся Донал. – Видите ли, у меня нет врождённого умения ориентироваться в старинных замках.
– Сколько вам нужно времени, чтобы одеться? – спросил Симмонс.
– Если нужно, то минут за десять я управлюсь, – ответил Донал.
– Тогда через двадцать минут я за вами вернусь. А ещё лучше пощадите мои старые косточки и спуститесь вниз сами, а я буду там вас ждать. Я и вчера бы за вами пришёл, но его светлости было нехорошо, и мне пришлось до полуночи за ним присматривать.
Донал решил, что никогда не смог бы самостоятельно отыскать дорогу к классной комнате. Он изо всех сил пытался запомнить все нужные повороты, но вскоре с видимым облегчением махнул рукой на это безнадёжное дело. Вслед за Симмонсом он проходил через незнакомые коридоры, ведущие в самых разных направлениях, поднимался и спускался по каким-то лестницам и наконец очутился в длинной комнате с невысоким потолком. Здесь почти не было мебели, но вид из окон был самый приятный: за ними виднелась небольшая травянистая лужайка, посредине которой возвышались солнечные часы. Кроме того, одна из дверей классной комнаты вела прямо наружу, в аккуратно вымощенный двор. В дальнем углу Донал увидел стол, заставленный неимоверным количеством самой разнообразной снеди, которой было раз в десять больше, чем он мог съесть, хотя со вчерашнего дня успел основательно проголодаться. За столом ему прислуживал сам дворецкий. Он был вполне добродушный старикан, хотя нос у него был чересчур красноват для столь почтенного слуги в таком достойном положении.
– Надеюсь, сегодня графу лучше? – спросил Донал.
– Трудно сказать. Наш граф всегда был человеком болезненным, сколько я его знаю. Он ведь служил в Индии, и говорят, от жары с ним случился солнечный удар. С тех пор у него бывают приступы и ужасно болит голова. А так, между приступами, он ещё вполне ничего и страшно не любит расспросов про то, как он себя чувствует, или про то, как спал ночью. Но хозяин он славный, так что дай мне Бог служить ему, пока не помру. Ох, не люблю я ни новых хозяев, ни новых мест! Мне и одного места довольно, было бы только хорошее... Возьмите себе ещё пирога, сэр.
Донал вскоре наелся и встал из-за стола к изумлению Симмонса, который думал, что завтрак нового учителя только начинается.
– Как мне найти Дейви? – спросил он.
– Ему самому не терпится вас увидеть, сэр. Дайте-ка я тут всё приберу, а потом позвоните, пожалуйста, в колокольчик, вот здесь, возле окна. Не сомневайтесь, он тут же к вам прибежит!
Донал дёрнул за шнур. Где-то наверху раздался мелодичный звон, за которым тут же последовал восторженный мальчишеский вопль. Затем Донал услышал быстрый стук шагов по вымощенному дворику, и в комнату ворвался запыхавшийся Дейви.
– Ой, сэр, – воскликнул он. – Как я рад! Как я рад, что вы к нам пришли!
– Видишь ли, Дейви, – ответил Донал, – каждый из нас должен делать в мире что-нибудь полезное. Сейчас моя работа состоит в том, чтобы помочь тебе стать настоящим мужчиной. Только без твоего желания у меня мало что получится. И если я увижу, что у меня получается плохо, то боюсь, не смогу учить тебя дальше. Так что если ты хочешь, чтобы я остался, тебе нужно слушать, что я говорю, и помогать мне.
– Ну, это ещё когда будет! – безнадёжно вздохнул Дейви. – До мужчины мне ещё расти и расти.
– Всё зависит от тебя. Дольше всего расти приходится мальчикам, которые слишком рано начинают считать себя мужчинами, хотя на самом деле вовсе на них не похожи.
– Тогда давайте пойдём и сразу же начнём что-нибудь делать! – предложил Дейви.
– Пойдём, – согласился Донал. – С чего же нам начать?
– Не знаю, сэр. Я думал, вы сами мне скажете.
– А чем бы тебе самому хотелось заняться? Чем бы ты занялся, если бы мог делать всё, что хочешь?
Дейви немного подумал и сказал:
– Я бы написал книгу.
– Какую книгу?
– Какой-нибудь интересный роман.
– А разве нельзя просто взять и прочитать какой-нибудь интересный роман? Зачем писать ещё один?
– Потому что если бы его писал я, там всё происходило бы так, как я хочу. А то мне никогда – ну, или почти никогда – не нравится, как заканчиваются книжки. И потом, если бы я сам его писал, он никогда бы мне не надоел. Там всё было бы так, как нравится мне, а не кому-то другому.
– Ну что ж, – сказал Донал, после секундного раздумья, – почему бы тогда тебе действительно не начать писать книгу?
– Правда? Ой, вот было бы здорово! Гораздо интереснее, чем изучать всякие там глаголы и существительные.
– Но ведь романы как раз и состоят из глаголов и существительных! Плюс целая уйма прилагательных, наречий, да ещё и предлогов с союзами в придачу. А если ты хочешь, чтобы твоя книжка затронула читателя, то придётся прибавить и междометия. И потом, все эти слова надо тщательно выбрать и хорошенько расставить по своим местам, а иначе тебе самому не очень-то захочется всё это читать. Может быть, лучше действительно пока не начинать? Давай я сначала посмотрю, достаточно ли ты знаешь про глаголы и существительные, чтобы и в самом деле написать что-то стоящее. Покажи-ка мне свои учебники.
– Они там, на полке. С тех пор, как Перси вернулся, я вообще к ним не притрагивался. Он как-то зашёл сюда, увидел их – и ну хохотать! Тогда Арки – то есть, леди Арктура – сказала, что, в таком случае, он может сам взяться за моё обучение. Но он не захотел, а она теперь тоже не хочет, потому что Перси над ней насмехается. Вот я и перестал учиться. Но так даже лучше! Теперь я читаю всё подряд из библиотеки. А вы уже видели библиотеку, мистер Грант?
– Нет, я ещё вообще ничего не видел. Знаешь что, давай устроим сегодня выходной и начнём с того, что ты будешь меня учить.
– Вас, сэр? Да чему я могу вас научить?
– Ты же сам только что почти предложил показать мне библиотеку! Разве ты не можешь рассказать мне обо всём, что находится в этом прекрасном старинном замке? И потом, разве ты не собираешься научить меня тому, что ты за человек?
– Ну, это был бы совсем смешной урок!
– Отнюдь не смешной, но самый важный изо всех уроков, который ты мог бы мне преподать! Ты сам – вроде книги, которую начал писать Бог. Сейчас Он выбрал меня для того, чтобы Ему помочь. Потому-то мне и нужно узнать всё, что написано до сих пор, перед тем, как я сам возьмусь за перо.
– Но вы и сами знаете, что значит быть мальчиком! Зачем вам этому учиться?
– С таким же успехом можно сказать, что достаточно прочитать одну или две книги, и ты сразу узнаешь, что написано в остальных. Конечно, когда хорошо знаешь одного мальчика, тебе гораздо легче понять другого, но все мальчики разные, в чём-то не похожие на остальных, и поэтому каждого нужно понять заново.
– Почему же тогда Арки не всегда слушает, что я говорю, сэр? Порой я так на неё сержусь, что так бы и стукнул!.. Ой, сэр, а какой это был король, что запретил бить женщин, как бы отвратительно они себя ни вели? Как вам кажется, это хороший закон?
– Ну, для нас с тобой очень даже хороший.
– И Перси мне всё время говорит: «Отстань, не мешай!» Так и хочется съездить ему по уху! Только когда я его взаправду обижу или задену, мне потом всегда плохо и стыдно! Почему же тогда мне всё равно хочется дать ему как следует?
«Что-то в нём есть, в этом мальчугане!» – подумал Донал.
– Действительно, почему? – спросил он вслух. – Видишь, ты даже сам себя ещё не очень хорошо понимаешь.
– И правда не понимаю.
– Тогда почему ты думаешь, что я сразу смогу тебя понять? А мальчика и впрямь нужно как следует понять; иначе что из него выйдет? Представь себе такого вот несчастного мальчишку: он живёт себе, ест и спит, но никто его не понимает!
– Вот ужас! Но ведь вы-то меня поймёте, да?
– Немного, пожалуй, пойму. Но не до конца. Для этого мне не хватит мудрости.
– Тогда... Но разве вы не для этого пришли меня учить? Вы же сами только что сказали!.. А я-то думал...
– Да, – твёрдо ответил Донал. – Для этого я и пришёл. Но если бы я решил, что способен с лёту понять любого мальчика, это было бы верным признаком того, что на самом деле ничего я не понимаю. Но есть Тот, Кто понимает каждого мальчика и слушает его так внимательно, как будто кроме него на свете нет ни одного человека.
– Почему же тогда мальчики не бегут к нему всякий раз, когда с ними обходятся не по справедливости?
– Вот именно, почему? Хорошо бы научить тебя поступать именно так! И ведь Он не только будет Сам обходиться с тобой справедливо, но и сделает что-то гораздо большее: Он может научить тебя обходиться по справедливости с другими людьми и радоваться этому.
– Тогда скажите, где его найти.
– Этому-то я и хочу тебя научить, потому что просто рассказать тебе о Нём будет мало. Если человеку просто о чём-то сказать, он сразу начинает полагать, что уже всё до конца усвоил, хотя на самом деле это вовсе не так. Поэтому люди часто становятся глупыми, неразумными.
– А как его зовут?
– Этого я тебе тоже пока не скажу, потому что тогда тебе покажется, что ты Его знаешь, хотя на деле тебе почти ничего о Нём не известно. Вот посмотри-ка на эту книжку, – продолжал Донал, вытаскивая из кармана томик Боэция.  – Видишь, что написано на обложке? Это имя того человека, который её написал.
Дейви вслух прочитал незнакомое имя по слогам.
– Ну вот, теперь ты, наверное, знаешь про эту книгу абсолютно всё.
– Нет, сэр, вообще ничего не знаю.
– Тогда я тебе скажу, что моего отца зовут Роберт Грант. Теперь ты знаешь, какой он хороший человек, правда?
– Да нет же, не знаю! Но я бы не прочь с ним познакомиться!
– Тебе бы он очень понравился. И всё же, ты видишь, что знать чьё-то имя  – это не то же самое, что знать самого человека?
– Но, сэр, вы же сами говорили, что если скажете мне имя того самого человека, о котором мы говорили, то мне покажется, будто я его знаю. А ведь всё не так! Вот сейчас вы сказали мне имя своего отца, но мне вовсе не кажется, будто я с ним знаком.
– Тут ты совершенно прав! – воскликнул Донал, смеясь. – Пожалуй, я не совсем верно выразился. Наверное, вот что я имел в виду: когда мы чуть-чуть знаем какого-нибудь человека и уже привыкли к его имени, нам начинает казаться, что мы всё про него знаем. Вот, например, недавно я слышал, как один крестьянин, который и словом не обмолвился с твоим отцом, говорил о нём так, словно знает его как облупленного.
– А-а, понимаю, – протянул Дейви.
Признаваясь в своём невежестве, мы теряем уважение со стороны тех, кто сам знает мало, но притворяется учёным и разумным. Утратить уважение мудрого человека – несказанно хуже, но ещё хуже – утратить это уважение заслуженно, пытаясь обрести в глазах людей почёт, не принадлежащий нам по праву. Однако если взрослый признаётся в собственном невежестве, любой нормальный ребёнок лишь зауважает его ещё сильнее и станет ещё больше к нему прислушиваться, потому что интуитивно чувствует его преданность истине. Ведь истинные поступки значат бесконечно больше, чем истинные факты, и любовь к истине бесконечно превосходит познание истины и уверенность в ней.
Потом они вместе вышли из замка и неспешно обошли его кругом. Мальчик хотел было показать новому учителю и сам замок, но Донал предложил оставить это до следующего раза и сказал, что Дейви надо бы прилечь и минут десять спокойно полежать. Мальчику это совсем не понравилось, но Донал видел, что его необходимо научить отдыхать. За время этой короткой передышки Дейви раз десять порывался вскочить, но, к счастью, достаточно было одного слова, чтобы снова уложить его на кушетку. Потом они приступили к арифметике, и Донал задал Дейви небольшую задачку.
– Я и так знаю все правила арифметики! – запротестовал тот.
– Но мне непременно нужно убедиться, что они тебе известны, – возразил Донал. – Такая уж у меня работа. Так что реши-ка мне эту задачку, пусть она совсем простая.
Мальчик послушался и тут же подбежал к нему с ответом, который оказался неверным.
– Ну что ж, Дейви, – проговорил Донал, – ты мне сказал, что правила все знаешь, а задачку решил неправильно.
– Ну, подумаешь, одна ошибочка!
– О каких правилах может идти речь, если ты их не соблюдаешь? На то они и правила, чтобы их исполнять. Если человек будет проповедовать щедрость и воздержание, а сам останется сквалыгой и пьяницей, то грош цена всем его речам. И про тебя нельзя будет сказать, что ты научился складывать числа, пока на твои решения нельзя будет положиться как на каменную стену.
Дейви и так-то было трудно долго удерживать внимание на чём-то одном, а уж корпеть над тем, чего он как следует не понимал, и того труднее. Донал решил, что лучше будет учить его внимательности и терпению в тех делах, с которыми он уже вполне мог справиться; тогда ему не придётся гнаться за двумя зайцами сразу, одновременно пытаясь и понять новое, и удерживать на нём свои мысли. Но ещё долгое время он старался не заставлять Дейви заниматься одним и тем же делом дольше четверти часа.
Когда Дейви решил-таки первую задачку, а потом и вторую, совершенно правильно и безо всякой подсказки, Донал попросил его отложить в сторону грифель и дощечку, потому что решил рассказать ему сказку. Сказка получилась вполне сносная, а Дейви вообще подумал, что ему несказанно повезло: ну какой другой учитель впустил бы в классную комнату таких несерьёзных существ, как эльфы, феи, принцы и принцессы?
По сути своей сказка была самая обыкновенная: младший из трёх братьев, шагая по путям праведности, приобрёл всё то, что старшие братья упустили из-за своего непробиваемого себялюбия. Человек должен поступать по правде, даже если ему грозит смерть, но истина была бы убогой госпожой, если бы в конце концов не воскрешала к жизни всех, кто ей служил и повиновался. А красота и истина едины, как едины истина и сила. Неужели Бог должен вечно оставаться на кресте, чтобы мы, со своими жалкими потугами на поклонение, воздавали Ему высшие почести? Разве недостаточно знать, что будь дьявол и в самом деле сильнее, Бог всё равно не поклонился бы ему, но так и остался бы висеть на Своём кресте? Истина – это радость и победа. Подлинного героя неизменно ждёт блаженство; более того, он никак не сможет избежать своей награды, пока всё идёт естественным образом, а значит, по Божьему замыслу. Кто крепко держится за жизнь и сопротивляется смерти, непременно должен победить; сама его жизнь поражает смерть в самое сердце. Можно погибнуть за собственное мнение и жить только для себя. Но тот, кто погибает за правду, умирает для себя и для всего, что не идёт рука об руку с истиной.
– Какая замечательная сказка! – воскликнул Дейви. – А где вы её взяли, мистер Грант?
– Там, откуда берутся все сказки, – ответил Донал.
– А это где?
– В Книжке-Думалке.
– Какое смешное название! Ни разу не слышал. А у нас в библиотеке такая есть?
– Нет, в библиотеке её нет. Эта книжка, в которую Бог с одного конца записывает, а с другого стирает то, что было написано. Она состоит из мыслей, а не из слов. Потому она так и называется, Книжка-Думалка.
– А-а, понятно! Значит, вы взяли эту сказку из собственной головы?
– Может быть. Но как она туда попала?
– Ну, этого я не знаю. Этого никто не знает.
– Этого не знают те, кто ни разу не подымается выше своей головы, кто никогда не закрывает свою Книжку-Думалку, чтобы покрепче встать на неё ногами. Но если на неё встать, Думалка превращается в огромную гору и подымает нас над миром. Вот тогда-то и можно разглядеть, откуда берутся сказки и как они попадают к нам в головы... Кстати, тебя не ждут на конюшне? Ты не собирался сегодня на прогулку верхом?
– Нет, никто меня не ждёт. Меня ведь не заставляют кататься, так что я могу поехать, а могу и нет, как захочется.
– Ну что ж, надеюсь, теперь мы оба будем заниматься тем, что нам нравится и хочется делать. Так, глядишь, вместо одной радости у каждого из нас будет целых две. Конечно, если мы с тобой станем настоящими друзьями.
– Мы станем! Непременно, станем!
– И как же мы станем друзьями? Ведь ты ещё маленький, а я уже взрослый.
– А я буду хорошо себя вести.
– Мы оба должны хорошо себя вести. По-другому нельзя. Если только один из нас будет хорошим, настоящей дружбы не выйдет. Тут дело не только в тебе, но и во мне, а иначе мы так и не поймём друг друга.
– Какой вы добрый, мистер Грант! – воскликнул Дейви. – Вы со мной разговариваете, как с равным, как будто я уже совсем взрослый!
– Но нам с тобой не нужно забывать, что я большой, а ты маленький, и потому у нас ничего не получится, если маленький не станет делать того, что говорит ему большой! Только так всё встанет на свои места.
– Ну, это и так понятно! – ответил Дейви, словно на этот счёт вообще не могло быть двух мнений.
Глава 15
Конь и всадник
В первые два дня Донал ни разу не видел других членов семьи кроме своего ученика. Однако на третий день после коротких утренних занятий (Донал никогда не позволял Дейви уставать за уроками) они пошли прогуляться до конюшни и встретили там лорда Форга, который как раз собирался на прогулку. К нему подвели великолепного чистокровного коня, нервного, чувствительного и горячего. Не успел его хозяин вскочить в седло, как конь попятился и встал на дыбы. Тогда Форг ударил его хлыстом, и конь совсем обезумел. Он начал кидаться из стороны в сторону, брыкаться и кружиться на месте. Молодой лорд был хорошим наездником в том смысле, что вполне сносно держался в седле, однако о лошадях он почти ничего не знал. Для него это были безмозглые существа, которых нужно подчинить своей воле и покрепче держать в узде, а не друзья, с которыми можно жить душа в душу, во взаимном согласии. Он ещё не понял, что плохо управлять – это ещё хуже, чем плохо повиноваться. Плохой царь всегда хуже самого плохого из своих подданных. Лорд Форг уже занёс руку для второго удара, жестокого, бесполезного и опасного, но тут к нему стремительно подлетел Донал.
– Не надо, ваша светлость! – крикнул он. – Вы только ещё больше его распалите!
К сожалению, самая худшая сторона натуры Форга была в нём сильнее всех остальных, и в минуты ярости все семейные пороки, собранные в нём, сразу же вылезали наружу. Он посмотрел на Донала сверху вниз, и только презрение удержало его от того, чтобы выплеснуть своё негодование.
– Подите прочь, – прошипел он, – а то вам же хуже будет. И вообще, что вы знаете о лошадях?
– Достаточно, чтобы видеть, как вы несправедливы к своему коню! Я не позволю вам хлестать это несчастное животное. Да вы только посмотрите на его уздечку!
– Придержите язык и убирайтесь, а не то...
– Вы меня не испугаете, сэр. Я не робкого десятка, – твёрдо произнёс Донал, съезжая на свой родной выговор. Ещё долгие годы в минуты возбуждения его английский трусливо поджимал хвост и убегал, предоставляя более привычному шотландскому принимать удар на себя.
Форг опять яростно размахнулся, и на плечи и спину Донала обрушился страшный жгучий удар. Горячая кровь истого шотландского горца жаркой волной прилила к его голове, и не будь его внутренний человек так послушен Богу и неподвластен дьяволу, дело кончилось бы весьма нерадостно. Но, стиснув зубы, Донал всё-таки сдержался, так что Господь человеков и на этот раз остался в нём Господом.
– Милорд, – произнёс Донал после нескольких секунд грозового молчания,  – во мне достанет неблагочестия, чтобы задушить вас так же немилосердно, как вы сейчас расправляетесь с этим измученным конём. Но я не стану бросать беднягу в беде, чтобы затеять с вами ссору. Это было бы трусостью. – Тут он потрепал коня по холке и, окончательно взяв себя в руки, снова заговорил по-английски. – Говорю вам, ваша светлость, уздечка прилажена слишком туго. Животное себя не помнит от боли. Вы даже представить себе не можете, какое это мучение, иначе сжалились бы над ним!
– Отпустите коня, – процедил сквозь зубы Форг. – Или мне придётся вас заставить!
Он опять поднял хлыст, вне себя от злости ещё и из-за того, что рядом стоял конюх и с открытым ртом внимал всему происходящему.
– Я предупреждаю вашу светлость, – сказал Донал. – Вы уже ударили меня, теперь моя очередь. Если вы ещё раз хлестнёте животное, пока ему не ослабят уздечку, я выбью вас из седла.
Вместо ответа Форг ударил коня промеж ушей, но в ту же секунду очутился на земле. Донал схватил его за ногу и сдёрнул вниз. Молодой граф был не настолько опытным наездником, чтобы при падении удержать в руках поводья. Донал тут же подхватил их и отвёл испуганное животное в сторонку, оставив поверженного ездока подниматься на ноги. Конь, покрытый крупным потом, дрожал и то и дело вскидывался. Доналу стоило немалых усилий отцепить уздечку. Она вся перекрутилась (молодой граф надевал её собственноручно), и при малейшем натяжении поводьев её острые края пребольно впивались в тонкую кожу. Донал ещё не успел приладить её заново, как Форг неистово налетел на него и ещё раз ударил хлыстом. От свиста плётки конь перепугался пуще прежнего, и Донал еле-еле удержал его на месте.
Через какое-то время, благодаря ласковым уговорам и умелой руке своего защитника, конь успокоился. Оглянувшись, Донал увидел, что Форг исчез. Отведя коня в конюшню, он начал снимать с него седло и только тут заметил, что рядом стоит Дейви. Задыхаясь от безмолвной ярости, мальчуган сжимал и разжимал кулаки, изо всех сил топая каблуком об землю. Лицо его побелело, глаза негодующе сверкали.
– Дейви, малыш, ты что? – мягко спросил Донал, и Дейви, поперхнувшись, обрёл дар речи.
– Сейчас я пойду и нажалуюсь отцу! – выпалил он.
– И на кого же из нас ты собираешься жаловаться? – улыбаясь, спросил Донал.
– Конечно, на Перси! – почти что выкрикнул Дейви. – Вы хороший человек, мистер Грант, а он плохой. Вот отец ему покажет! Он, правда, не часто нас наказывает, но если уж взялся, то держись! Да как он смел ударить вас хлыстом?! Я прямо сейчас пойду к отцу, хоть он и болен. Мне всё равно!
– Нет, Дейви, не пойдёшь. Послушай, что я тебе скажу. Некоторые считают, что позорно быть избитым. А я считаю, что позорно поднимать на другого руку. Теперь благодаря этому удару у меня есть преимущество перед твоим братом, и я собираюсь им воспользоваться – для его же блага. Ты же не думаешь, что я его испугался?
– Нет, нет! Тут любой бы увидел, что вы ничуточки его не боитесь. Я бы на вашем месте дал ему сдачи, пусть он потом хоть до смерти меня исхлещет!
– Я в этом и не сомневаюсь. Но, быть может, когда ты начнёшь по-настоящему понимать, что к чему, то не будешь так скор на расправу. Мне было бы гораздо легче убить твоего брата, чем удержать его лошадь. Ты ведь не знаешь моей силы и на что способен мой кулак, особенно если приложить его к такому хрупкому господину, как лорд Форг. Надеюсь, он не ушибся, когда упал.
– А я надеюсь, что ушибся – но немножко, совсем немножко, – сказал мальчик, глядя снизу в лицо своему учителю. – Но всё же, почему вы не дали ему сдачи? Ему бы только на пользу пошло, если бы вы хорошенько его поколотили.
– Надеюсь, будет ещё больше пользы, если я от всей души его прощу: по-моему, так ему скорее станет стыдно. А не ударил я его потому, что я не сам себе хозяин.
– Но отец ни за что не стал бы на вас сердиться! Он бы сказал, что Форг сам во всём виноват!
– Может, и так. Но я имел в виду совсем не графа.
– А кого?
– Господа Иисуса Христа.
– А-а!
– Он говорит, что не стоит воздавать злом за зло, отвечать ударом на удар. Мне всё равно, что скажут обо мне люди: главное, Он не хочет, чтобы я навлекал на себя стыд и позор. Когда Его избивали, Он даже не угрожал Своим мучителям.
– Но ведь Он же не человек.
– А кто же?
– Бог.
– А разве Бог – и не человек тоже? И не больше, чем человек?
Мальчик не ответил, и Донал продолжал:
– Разве Бог будет заставлять Своих детей делать что-нибудь плохое и постыдное? Видишь, Дейви, оказывается, ты совсем не знаешь своего Отца! Он хочет только, чтобы мы были правдивыми – полностью и до конца! – и делали то, что Он нам заповедал, безо всякого страха.
Дейви молчал. Совесть укоряла его, как укоряет она всякого ребёнка с честным сердцем при одном упоминании Божьего имени до тех пор, пока он сознательно не примется исполнять Его волю. Донал не стал больше ничего говорить, и они зашагали дальше.
Глава 16
Разговоры
Вечером Донал пошёл навестить Эндрю Комена.
– Ну и как у вас сладилось с графом? – спросил его сапожник.
– Вы мне подали прекрасный пример, когда отказались о нём рассказывать,  – улыбнулся Донал. – Так что я, пожалуй, тоже ничего не стану говорить; по крайней мере, пока не узнаю его получше. Я ещё и не видел его ни разу.
– Вот и молодец! – удовлетворённо проговорил Эндрю. – Наверно, вы будете из тех, кто своему дому истинный хозяин, то есть умеет до поры до времени держать язык на привязи. Так всегда и поступайте, и дела у вас пойдут лучше, чем у иных-многих.
– А я как раз хотел кое о чём вас спросить. Вот есть заповедь Господня насчёт того, чтобы не воздавать врагу злом. Как вам кажется, она для всех случаев одинаковая? Что же, нам вообще никогда нельзя поднимать руку на другого человека?
– Я и сам об этом уже сто раз думал, так и так в голове переворачивал, но только, пожалуй, и сейчас не скажу, что додумался. Но даже если в каком деле не всё понятно, кое-что всё равно уяснить можно; а если хоть что-то как следует уразуметь, то и остальное истолковать легче. Одно мне ясно: злом за зло нам воздавать ни в коем случае нельзя. Это всякий честный христианин знает. И мести волю давать нельзя, ни снаружи, ни внутри. А значит, ударом на удар отвечать нехорошо и неправедно. Если кто тебя ударит, ради Господа надо стерпеть. Но ведь дело может и до того дойти, что придётся  – и тоже ради Господа! – кулаками защищать ту жизнь, которую Он тебе дал. Вот тут я не знаю... По моему пониманию, в этом ничего дурного нет. Я ведь как рассуждаю? Наверное, бывают и такие времена, когда человеку приходится прибегать к тому, чем и Сам Господь иногда не гнушается: к сильной руке и крепкой мышце! Только чтобы не в гневе; ведь от гнева до ненависти один шаг, а ненависть не иначе, как от самого дьявола. Конечно, если какой человек рука об руку с Господом ходит, то, может, он и умеет гневаться, не согрешая. Но ведь гнев человека не творит правды Божией12, а когда гнев от ссоры вспыхивает, вряд ли он чист и непорочен, как гнев Господень. Чтобы всё до точности понять, – коли такое возможно – надо на Самого Господа смотреть. Как Он поступал? Про Него ведь ни разу не сказано, чтобы Он хоть палец поднял, чтобы Себя защитить. А вот чтобы защитить кого другого  – это да, такое бывало! Чтобы злые люди оставили Его учеников в покое (наверное, пока те не станут совсем, как Он, и не перестанут бояться), Он ведь и не только десницу против них поднимал, а поражал той самой силой, которою всё живёт и движется! Только ведь не сильно и поражал-то! Так, сбросит легонько на землю, чтобы знали Божью волю и делали как Он велит: оставили в покое Его народ. А может, и для того, чтобы не мнили о себе много и помнили, что даже если Он и позволит им взять Себя в плен, то всё равно сможет освободиться, стоит Ему только захотеть! Нет, я таки думаю, что нет ничего дурного в том, чтобы защищать других. И не стану противиться, если кто скажет, что и себя защищать можно, когда мы знаем, что против нас замыслили недоброе... Только ведь есть кое-что и поважнее, чем выяснять в точности, что можно делать, а чего нельзя!
– Поважнее? Что же может быть важнее, чем творить то, что праведно в очах Господних? – спросил Донал.
– Ходить в самом разумении Господнем – так, чтобы и ошибиться было невозможно, чтобы всегда знать, что Он сделал бы на нашем месте. Вот она, великая Правда и праматерь всякой правды на земле: быть таким, каким был Господь. Что бы мы ни делали – если, конечно, вообще что-то надо делать, – должно делать во имя Господа. А если ничего не надо делать, то и это должно быть во имя Господне. Ведь может же человек сказать: «Господи мой, Боже! Ты не сказал мне, что делать, потому я и не буду ничего делать!» Если кто не хочет защищаться, потому что думает, что Господу это неугодно, неужто Бог оставит его без защиты? А если кто во имя Господне встанет лицом к лицу с тысячью врагов, неужели Бог покинет его из-за того, что тот ошибся? Всё, что делается не по вере, это непременно грех13. Иначе не бывает! А всё что делается по вере, грехом быть не может, даже если человек и вправду ошибся. Тут главное не спутать веру с самоуверенностью. Вот это будет воистину страшная ошибка. Самоуверенность от веры дальше, чем запад от востока!
– Спасибо вам, – сказал Донал. – Я ещё над этим подумаю.
– Но прежде всего, – продолжал сапожник, – надо любить справедливость. Справедливость – слово-то какое славное! Жаль, люди то и дело про неё забывают. Надо же, ведь сколько лет я тужусь, раздумываю, как праведно поступать, но до сих пор боюсь, когда надо что-то сделать, а на раздумья времени нет. Особенно когда дело меня касается и моей выгоды. Свой интерес штука опасная, вмиг ослепить может; как мне тогда разглядеть правоту ближнего? Свою правду всякий понимает, а вот чтобы в чужой шкуре побывать, на это ведь и разумение надобно, да и усилие над собой сделать придётся. Кабы оба правы были, так и не ссорились бы. Ссора ведь когда выходит? Когда один прав, а другой неправ. Или когда оба чуть-чуть правы и чуть-чуть неправы.
– Если бы люди поступали, как вы говорите, богатеев да ростовщиков было бы поменьше, – задумчиво произнёс Донал.
– Насчёт этого ничего не скажу, потому как ничего не знаю. Нечего законы выводить там, где даже азбуки не ведаешь. Но та же самая справедливость  – да ещё любовь! – и есть самый что ни на есть краеугольный камень во всей вселенной. Ну, наши богословы успели кое-что из этого уловить, недаром так много рассуждали о Божьей справедливости. Только ведь эта их справедливость по сравнению с настоящей – одно убожество, курам на смех! Экие пастыри нашлись: дверные косяки сняли да ими дверь-то наглухо и забили!
Донал рассказал ему о своей ссоре с Форгом и спросил, правильно он себя повёл или нет.
– Хм-м-м, – протянул сапожник. – Вас винить мне не в чем, а молодого графа оправдал бы, да не могу.
– По-моему, он неплохой малый, – заметил Донал. – Только немного заносчивый.
– Ну, таких, как он, за это даже извинить легче, чем кого другого, – рассудительно сказал Эндрю. – Не повезло им, беднягам. Ведь вы посмотрите, как его растили! С детства воспитывали как благородного лорда. Понятно, ему трудно считать себя обыкновенным смертным!
Потом Донал пошёл прогуляться по городу и на одной из улиц встретил священника, но тот не обратил на него никакого внимания. Позднее преподобный Кармайкл выражал своё крайнее недовольство коварством этого несносного молодого человека и утверждал, что тот нарочно подстроил всё так, чтобы наняться в замок без его ведома и застать его врасплох. Правда, в замке его слово мало что значило. Граф никогда не заходил в церковь даже случайно или мимоходом. Однако его племянница, леди Арктура, появлялась там регулярно и в вопросах духовных считала мистера Кармайкла авторитетом, человеком, у которого можно брать сколько угодно живой воды, без денег и без счёта. Но материи, которые казались ей духовными, в действительности были самой обыкновенной земной мешковиной, а воду ей черпали из затхлых, пропахших гнилью сточных канав поддельного богословия. Только что было делать бедной девушке, не умеющей добывать для себя истинную пищу, как не прибегать к помощи тех, кто притворялся, что готов прокормить всю свою паству? Откуда ей было знать, что он не способен накормить даже себя самого? Ей казалось, что он помог ей разобраться со многими трудностями, только рано или поздно старые трудности всплывали снова и с удвоенной силой набрасывались на неё, а она, как могла, пыталась с ними бороться, пока новая сложность не затмевала прежние и не заставляла её опять обращаться к священнику  – или, вернее, к его дочери. Она была из тех людей, кому совершенно необходима чужая помощь и кто не может существовать без поддержки откуда-то извне. К сожалению, по глупости и неосознанной лживости своих учителей (которые настолько не соответствуют этому призванию, что даже не осознают своей непригодности), подобные натуры нередко направляют все свои силы на то, чтобы сначала усвоить верные понятия, а потом каким-нибудь образом подогнать под них свои чувства и ощущения.
Леди Арктура была честной, насколько её этому учили, хотя, пожалуй, не настолько честной, какой могла бы быть, если бы никто её этому не учил. Разве могла она рассуждать по правде, если ни разу не видела даже малой искры Божьей истины? Разве могла она угодить Богу (как она называла то, что было у неё в голове), если её представления о Нём вызвали бы омерзение у всякой любящей души? Как ей было ощутить и понять, что Бог принимает её, если она не умела принимать ближнего и, сама того не зная, взирала свысока на большую часть окружавших её людей? Разве может такой человек радоваться своей вере и приглашать других разделить с ним её блаженство? Правда, если бы такая вера ей нравилась, всё, наверное, было бы гораздо хуже и для неё самой, и для других, последуй они её приглашению. А ведь вера – это просто путь домой, к Отцу!
В вере леди Арктуры не было почти ни одного признака настоящего пути к Богу кроме, пожалуй, его неизбежных трудностей! Из-за того, что мы так мало похожи на детей, даже истинная дорога кажется нам тяжкой и муторной; она всё время круто забирает в гору, и дойти до конца бывает очень и очень нелегко. Но с каждой покорённой вершиной странника наполняет новая жизнь, воздух становится всё чище, и чем дальше карабкается наш путник, тем заметнее в нём прибавляется бодрости и сил. Однако из этого вовсе не следует, что иные, неверные пути непременно легки и беззаботны. Конечно, в гору шагать тяжело, но пробираться через болото ещё тяжелее. Когда кто-то ищет Бога, даже не поворачиваясь к Нему лицом, и вместо того, чтобы смотреть на Отца в Сыне, принимает самые глупые и заезженные мнения о Нём и Его путях, чему тут удивляться, если он годами странствует среди мрачных ущелий и тратит свои силы на то, чтобы стороной обходить отвесные скалы и выбираться из трясины, вздыхая и скорбя о своих грехах вместо того, чтобы оставить их за спиной и полететь навстречу Отцу, в познании Которого сокрыта жизнь вечная? Начни он искать то, что знал, говорил и заповедовал Христос, и исполнять Его заповеди, и лжеучителя вскоре отошли бы для него в небытие. Но увы! Он продолжает кланяться этим важным идолам с их унылыми физиономиями и пышными речами. А они особенно опасны, когда воплощаются в обычных хороших людях, которые сами стали жертвами своей веры в людей и смотрят на Сына Человеческого через призму чужих измышлений, а не собственными духовными глазами.
Донал ещё не видел леди Арктуру. Он не встречался с членами семьи ни за столом, ни в гостиной. После занятий с Дейви он отправлялся либо в свою башню, либо гулять по окрестностям. Ему дозволялось бродить по всему имению за исключением маленького сада на южно-восточном склоне холма, откуда было видно море. Этот сад был скрыт от посторонних глаз глухой стеной, и граф был единственным человеком, который хоть когда-нибудь туда заходил. Правда, и он там появлялся очень редко. На самой дальней от города стороне холма располагался большой парк, простиравшийся до самой реки и идущий далеко вдоль её берега. В нём было множество прекрасных деревьев, и в одном месте открывался изумительный вид на море, а в другом – на горы. Здесь Донал часто бродил, либо один с книгой в руке, либо с маленьким Дейви. Присутствие мальчика не мешало ему размышлять, когда было о чём подумать. Иногда он ложился на траву и начинал читать вслух, а Дейви устраивался рядышком, и слова, которых он не понимал, обтекали его со всех сторон, как струи духовного водопада. У реки всегда была привязана лодка, и хотя Донал не сразу научился сноровисто управляться с вёслами, вскоре он наловчился достаточно для того, чтобы время от времени выбираться на речные прогулки, которые ему очень нравились, особенно в сумерках.
На следующий день после столкновения с лордом Форгом Донал сидел с книгой неподалёку от реки под развесистым старым буком. Он читал себе самому вслух и потому не услышал, как тот тихонько подошёл к нему.
– Мистер Грант, – начал Форг, – если вы извинитесь за то, что сбросили меня с лошади, я извинюсь за то, что ударил вас.
– Мне ужасно жаль, что пришлось так с вами поступить, – ответил Донал, поднимаясь. – К тому же, ваша светлость, наверное, помнит, что вы ударили меня ещё до того, как я выбил вас из седла.
– Это здесь ни при чём. Я предлагаю договориться по-хорошему, или пойти на компромисс – называйте это, как вам будет угодно. Если вы принесёте свои извинения, я тоже перед вами извинюсь.
– Когда мне кажется, что я должен что-то сделать, я делаю это безо всяких отговорок и без подобной торговли. Я нисколько не жалею о том, что сбросил вас с лошади, и лгать не стану.
– Конечно, каждый всегда считает себя правым, – процедил молодой граф с язвительной усмешечкой.
– Но из этого вовсе не следует, что все всегда неправы, – ответил Донал.  – Скажите, ваша светлость, вы действительно считаете, что вели себя как должно и по отношению ко мне, и по отношению к вашему коню?
– Я такого не говорил.
– Значит, не каждый считает себя правым и отнюдь не всегда. Позвольте мне принять ваши слова за извинение.
– Нет уж, дудки! Когда я захочу извиниться, то сделаю это прямо, без обиняков и не стану изворачиваться.
В душе лорда Форга шла внутренняя борьба. Он знал, что повёл себя недостойно, но не мог заставить себя об этом сказать. Это одна из самых печальных человеческих слабостей: мы стыдимся сознаться в том, что поступили неправильно, хотя лучше бы нам так сильно устыдиться своего поступка, чтобы не знать покоя, пока мы в нём не признаемся. Стыд крепко впивается в душу, и только покаянное признание может освободить нас от него.
Форг отошёл на пару шагов и остановился, не глядя на Донала и ковыряя землю концом трости. Вдруг он развернулся и сказал:
– Я извинюсь, если вы ответите на мой вопрос.
– Я и так вам на него отвечу, без всяких извинений, – улыбнулся Донал.  – Я вообще не просил вас передо мной извиняться.
– Тогда скажите, почему вчера вы не дали мне сдачи?
– Интересно, почему вы об этом спрашиваете? Но я отвечу: просто потому, что тем самым я ослушался бы своего хозяина.
– Признаться, я не совсем вас понимаю... Но это неважно. Я хотел убедиться, что вы не трус. Перед трусом я никогда не стал бы извиняться.
– Даже будь я трусом, вы всё равно обязаны были бы попросить у меня прощения. Долги надо платить. Но я надеюсь, что мне не придётся колотить или оскорблять вашу светлость, дабы вы убедились, что я вас боюсь не больше, чем вон того дрозда?
Форг усмехнулся и замолчал. Затем с нерешительным и даже несколько глуповатым видом он протянул Доналу руку.
– Ладно, давайте мириться, – сказал он.
– Нет, милорд, – возразил Донал, – я ничуть не желаю вам зла, но не стану пожимать вам руку, пока между нами остаётся неискренность. А иначе и быть не может, ведь вы до сих пор не вполне решили для себя, трус я или нет.
С этими словами он снова уселся на траву, а лорд Форг удалился, затаив новую обиду. На следующее утро он вошёл в классную комнату, где Донал занимался с Дейви. В руке у него была книга.
– Мистер Грант, – сказал он. – Вы не поможете мне разобраться с отрывком из Ксенофонта?
– С удовольствием, – приветливо откликнулся Донал и через несколько минут помог Форгу справиться со сложным местом.
Однако вместо того, чтобы пойти к себе, лорд Форг уселся неподалёку от них и продолжал читать. Учитель с учеником закончили урок и вышли прогуляться, а тот так и не поднимался со своего места. Назавтра он пришёл с новой просьбой, и Донал не упустил возможности искренне похвалить его за сделанный перевод. С того дня он стал приходить каждое утро. Его не особенно тянуло к учёбе, но помня о необходимости поступать в английский университет, он решил, что пора засесть за книги.
Экономкой в замке служила хорошая, честная женщина, очень по-доброму относившаяся к Доналу и, по всей видимости, считавшая своим долгом заботиться о нём ещё и потому, что по своему происхождению он был ближе к ней, нежели к господам. «Новый учитель не выставляет себя благородным джентльменом»,  – говорили про Донала в замке, а уж был он джентльменом или нет, пусть читатель, как может, судит об этом сам. Время от времени, когда Доналу приносили его обед или ужин, в классной комнате появлялась сама миссис Брукс и, желая оказать юноше должное внимание и заботу, присаживалась рядом, чтобы немного с ним поговорить, пока он ест, а при надобности и прислужить ему за столом. Она тоже выросла в деревне, хотя и была родом из южной части горной Шотландии, где на зелёных холмах пасётся ещё больше овечьих стад. Она снабдила Донала кое-какими немаловажными сведениями насчёт графского семейства, и он быстро понял, что если бы не добрый нрав и разумность экономки, жизнь в замке протекала бы совсем не так мирно, как сейчас.
Леди Арктура была дочерью покойного лорда Морвена и единственной наследницей всего поместья. Форг и его брат Дейви были сыновьями нынешнего графа, который приходился умершему родным братом и долгие годы жил в его доме, пока не унаследовал титул. Он был человеком странноватым и замкнутым, его никто особенно не любил, и после смерти жены здоровье его сильно пошатнулось. Но несмотря на свои причуды, он был если не щедрым, то, по крайней мере, справедливым хозяином. Брат назначил его опекуном своей дочери, и он, как и прежде, продолжал жить в замке. Его покойная жена была прелестной, но хрупкой женщиной и в последние дни жизни почти не вставала с постели и не выходила из своей комнаты. С тех пор, как она умерла, муж её заметно переменился. Порой его поведение и правда было сложно понять.
– И в церковь он никогда не ходит, – рассказывала миссис Брукс. – Ни разу за год не сходил! Надо ведь и о приличиях немного подумать, а какие уж там приличия, если хоть раз в неделю не появиться на службе? Два-то раза, пожалуй, и правда чересчур; если два раза ходить, совсем времени не останется, чтобы самой Библию почитать. А так наш граф смирный, тихий, ничего непотребного не творит, а уж что там у него на уме, только Богу ведомо. Говорят, чем человек совестливее, тем горше казнит себя за прегрешения, но чего мне рассуждать, коли я ничего не знаю? Раньше-то он, рассказывают, блудил да гулял по-страшному, пока не поселился с покойным графом. Вроде даже служил где-то на чужой стороне – только точно ли так, не знаю. А покойный граф был человек святой, благочестивый, упокой Господи его душу! Эх, нам и живых судить нельзя, не только мёртвых... Что ж, мистер Грант, пора мне идти, кое за чем присмотреть, а то за этими девчонками глаз да глаз. Да, сэр, мне рассказывали, что вы дружите со старым Эндрю Коменом? Что мне делать с его внучкой, ума не приложу! Иногда девушка как девушка, старательная, тихая. А иногда как бес в неё вселяется!
– Да, невесело, – задумчиво сказал Донал. – И странно. Дедушка-то с бабушкой у неё просто замечательные.
– И не говорите! Но скажу вам, сэр, я не раз замечала: иные своих детей воспитывают как следует, а вот внуков балуют из рук вон. То ли потому что из сил уже выбились, то ли потому что думают, что с ними ничего дурного и быть не может. Сдаётся мне, слишком уж они полагаются на свою Эппи! Как говорил в воскресенье наш преподобный Кармайкл, я не пророк и не сын пророка, – вот уж тут он правду сказал, душой не покривил: из него и малый-то пророк никакой, не говоря уж о большом14, а коли к кафедре его не подпускать, так и совсем человек хороший будет. И дочь у него девушка справная, они с леди Арктурой большие подруги... Ой, что-то заболталась я совсем! Вы уже покушали, мистер Грант? Ну что ж, тогда дайте-ка я быстренько тут всё приберу, и занимайтесь себе на здоровье!
Глава 17
Леди Арктура

Прошло три недели с тех пор, как Донал поселился в замке, но он ещё ни разу не встретился с его хозяйкой. Однажды он видел её со спины и несколько раз в профиль, но ещё ни разу по-настоящему не смотрел ей в лицо и не перемолвился с ней ни единым словом.
Однажды днём он бродил по буковой аллее, затенённой свисающими ветвями могучих деревьев. Раньше эта аллея вела к двери домика, где когда-то проживало семейство графов, но теперь в этом домике сделали другой вход. У Донала в руках был томик апокрифов, которые он нашёл в библиотеке и до сих пор ещё не читал. По своему обыкновению он сразу же принялся читать их с самого начала и теперь добрался до семнадцатой главы в книге под названием Премудрость Соломона, где рассказывается о поражении неких магов и волшебников. Увлечённый красотой слога, Донал уселся на старый каменный жёрнов и начал читать вслух:
«Обещавшиеся отогнать от страдавшей души ужасы и страхи, сами страдали позорною боязливостью... Ибо осуждаемое собственным свидетельством нечестие боязливо и, преследуемое совестью, всегда придумывает ужасы... И они в эту истинно невыносимую и из глубин нестерпимого ада исшедшую ночь, располагаясь заснуть обыкновенным сном, то были тревожимы страшными призраками, то расслабляемы душевным унынием, ибо находил на них внезапный и неожиданный страх. Так, где кто тогда был застигнут, делался пленником и заключаем был в эту темницу без оков. Был ли то земледелец или пастух, или занимающийся работами в пустыне, всякий, быв застигнут, подвергался этой неизбежной судьбе, ибо все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы. Свищущий ли ветер, или среди густых ветвей сладкозвучный голос птиц, или сила быстро текущей воды, или сильный треск низвергающихся камней, или незримое бегание скачущих животных, или голос ревущих свирепейших зверей, или отдающееся из горных углублений эхо, всё это, ужасая их, повергало в расслабление. Ибо весь мир был освещаем ясным светом и занимался беспрепятственно делами; а над ними одними была распростёрта тяжёлая ночь, образ тьмы, имевшей некогда объять их; но сами для себя они были тягостнее тьмы»15.
Донал остановился и задумался, ибо несмотря на всю тяжеловесность этих строк (он не сомневался, что она является лишь плодом убогого воображения переводчика, не умеющего подлинно постичь мысли поэта) в них несомненно заключалось зерно страшной правды, а такому читателю, как Донал, было всё равно, намеревался автор выразить эту правду или нет. Но подняв глаза от книги, он неожиданно для себя увидел, что неподалёку стоит леди Арктура и как-то странно к нему прислушивается. Казалось, она застыла под властью каких-то нездешних чар. Краска сбежала с её лица, губы побледнели и чуть-чуть приоткрылись.
Она собиралась пройти мимо, но невольно задержалась, услышав голос учителя. Ей показалось, что он читает не что иное, как саму Библию, так торжественно и напевно он произносил незнакомые строки, обращаясь к внимательной пастве собственных мыслей. Вскоре она поняла, что слышит вовсе не Библию, но смутный ужас древнего писания заворожил её, и она внимала ему всем своим существом. Сама она не умела вызывать в себе новые образы и ощущения, но обладала чутким и сильным воображением, готовым откликнуться на любое побуждение.
Донал взглянул на неё лишь мельком. Он сразу же опустил взгляд на страницу и продолжал сидеть молча и не шевелясь, хотя глаза его не различали ни одного слова. Несколько мгновений девушка оставалась неподвижной, но затем он услышал шелест её платья, и она, бесшумно ступая по траве, скрылась из виду.
Позвольте мне обрисовать леди Арктуру для своих читателей. Она была довольно высокой, стройной и очень светлокожей, но волосы её были тёмно-каштановыми, тяжёлыми и волнистыми, так что ей и вовсе не приходилось с ними возиться, стоило лишь расчесать их на пробор и уложить по обеим сторонам. У неё был невысокий лоб, мягкие тёмные глаза и правильные черты лица с маленьким носиком и нерешительным подбородком. Губы у неё были тонкими, но приятной формы, и весь рот был бы довольно милым и нежным, если бы не поселившееся возле губ привычное выражение страдания. Над задумчиво-ласковыми глазами взлетали чёрные брови, намекавшие на скрытое упорство характера и несколько уравновешивающие слабость подбородка. Это было интересное, хоть и не совсем гармоничное лицо, и Донал подумал, что оно может стать даже красивым, если осветится изнутри радостным счастьем. Сложена леди Арктура была в высшей степени изящно, в чём Донал убедился, когда, подняв глаза, увидел её удаляющуюся фигуру. Ему подумалось, что ей незачем было убегать от него, словно от какой-то страшной опасности. Почему она не обращается с ним так же, как с любым другим слугой в замке? В её поспешности ему почудилось даже некоторое презрение, но он ничуть не обиделся, потому что был слишком полон реальности, чтобы обижаться на чужие мнения, как бы они ни проявлялись. И потом, ему уже пришлось испытать горькое разочарование, и он крепко усвоил преподанный ему урок. Он принадлежал к числу тех немногих поэтов, которые не поддаются жалкому стремлению непременно отыскать себе слушателей. Если поэту непременно нужна аудитория, он ещё не поэт, и стихи его мало кому пойдут на пользу, ведь ему самому они только во вред. Есть поэты, которые пишут не столько стихи, сколько саму жизнь; их самих можно назвать Божьими поэмами. Прекрасно, когда на песню сердца откликается другая душа, особенно когда певец не ищет ни от кого сочувствия. Но слава, о которой вздыхают многие из тех, кто мечтает стать поэтом (и даже кое-кто из поэтов подлинных), – это лишь пустая, бестелесная морская пена. Донал мог распевать свои песни с беззаботностью птиц, радуясь, что его слушает голубое небо, или смиренные овцы, или забредший в его края ангел, которому как раз случилось проходить мимо. Иногда, оставаясь один на лугу или на горном склоне, он читал свои стихи вслух, но лишь для того, чтобы воплотить их, облечь в одежды звуков и человеческого голоса. Его чуткая душа тут же откликалась на тень отчуждения в лице друга или страдальческий взгляд животного, но пренебрежительное выражение на лице незнакомой девушки не могло поколебать его спокойствия, будь она даже самой прекрасной женщиной на свете. Донал не слишком беспокоился, что думает о нём мир, потому что не слишком много думал о самом себе.
Леди Арктура и лорд Форг жили в одном доме как брат и сестра. Между ними не было почти ничего общего, так что они прекрасно ладили. Наверное, не знай они друг друга с самого детства, между ними могла бы вспыхнуть искра интереса и влюблённости. Сейчас же они мало бывали вместе и никогда не оставались наедине. Гости в замок заезжали редко, да и то лишь с соседскими визитами. Лорд Морвен почти никого не принимал, ссылаясь на слабое здоровье. Но леди Арктура действительно близко дружила с Софией Кармайкл, дочерью священника. Отец успел рассказать Софии о своём недовольстве Доналом и излил ей всё своё негодование по поводу его поведения. Этот юнец должен был немедленно покинуть его приход, а вместо этого взял и раздобыл себе самое лучшее – чего там, единственное! – место, которое в нём только было, лишив священника возможности предупредить его светлость. Чем больше несправедливых обвинений священник выдвигал против Донала, тем сильнее мисс Кармайкл осуждала нового учителя, поселившегося в замке. Ибо она была примерной дочерью и считала своего отца самым мудрым и достойным человеком во всём приходе. Естественно, она в точности передала его слова леди Арктуре. Та, в свою очередь, пересказала их дяде.
Однако граф просто отказался обращать на это своё августейшее внимание. Дело сделано, сказал он. Он сам видел этого учителя и беседовал с ним, и Донал ему понравился. К тому же, молодой человек сам рассказал ему о неудовольствии священника! Просто надо попросить, чтобы при обучении Дейви он не касался вопросов религии и веры. Таким образом, граф дал племяннице понять, что разговор окончен, и начисто о нём позабыл. Его светлость не желал предпринимать ничего такого, что потребовало бы от него усилий воли, сознательного размышления и логических выводов. Кроме того, для него не существовало вещей настолько важных, чтобы заниматься ими безотлагательно. Леди Арктура больше не возвращалась к этому вопросу, зная, что спорить с дядей бесполезно, а пытаться принудить его к действию – ещё бесполезнее. Но её снедало мучительное сомнение: а вдруг она пренебрегает своим долгом? Она пыталась убедить себя, что ожидает лишь того дня, когда у неё самой появится явное и справедливое недовольство новым учителем, чтобы она могла честно об этом заговорить.
А теперь? Какой вывод она должна была сделать, услышав, как Донал читает апокрифы? В любом случае, подобное поведение говорило не в его пользу. Ведь у него в руках была не Библия, хотя читал он именно так, как читают Писание. А ведь вместо этого он мог бы читать саму Библию! Кроме того, апокрифы были опасно близки к Священному Писанию, но не входили в него, так что интересоваться ими, по меньшей мере, дурно и неблагочестиво! Но в то же самое время Арктура не могла отогнать от себя то неизгладимое впечатление, которое произвёл на неё и сам отрывок, и то, как Донал его прочёл. Звучное и сильное осуждение величественных строк проникло ей в самое сердце, и она не могла понять, почему они так задели её. Быть может, она просто ещё раз ощутила собственную греховность?
Леди Арктура принадлежала к многочисленной категории верующих, в которых чуткая совестливость сочетается с плохо обученным разумом и которые в результате обречены на многие и долгие страдания. Она заметно отличалась от своей подруги.
Религиозные мнения Софии Кармайкл (которые были не столько духовными, сколько метафизическими, но при этом всё равно оставались довольно убогими) никогда не причиняли ей душевного или умственного беспокойства, хотя она держалась за них с упорством дикой кошки, запустившей когти в добычу. Хотя, быть может, именно поэтому она и держалась за них с таким упорством: ведь они полностью соответствовали и подчинялись её желаниям! Она не беспокоилась о том, чего хочет от неё Бог. Главное было придерживаться той верной доктрины, которая, как ей казалось, надёжно обеспечит ей будущее блаженство. Её собственная совесть перед Богом никак не влияла на её воззрения, а её сердце вообще не имело с ними ничего общего. Зато её голова (или, вернее, память) была начинена всевозможными мнениями и вопросами веры и религии. Она никогда и ничего не рассматривала отдельно, как оно того заслуживает, и не думала, соответствует ли то или иное высказывание истине – само по себе. Если оно доходило до неё из анналов Церкви, этого было достаточно, и чтобы доказать его состоятельность, она готова была перерыть всю Библию, выискивая там соответствующие тексты и подгоняя их к данному случаю. Любое другое толкование Писания, отличающееся от того, которое передали потомкам отцы Церкви, непременно должно было проистекать от дьявола! А если кто-то вдруг начинал возражать против истинности традиционного изложения церковных доктрин, тем самым он возражал против высшей Истины.
Сама мисс Кармайкл вообще не представляла, как можно искать иных смыслов и толкований кроме тех, что уже есть. Она была неспособна открывать для себя истину, потому что в сердце её не было правды, и в догматах своей церкви она любила не истину, а самоуверенные притязания на истинность. А если кто-то вдруг начинал сомневаться – нет, не в самой доктрине (Боже упаси!), а хотя бы в том, насколько правомерно было использовать для её подтверждения тот или иной отрывок или стих, – она тут же начинала считать его опасным субъектом, не придерживающимся здравого учения. Однако столь рьяная приверженность к чистоте любой из этих доктрин не оказывала на её собственную жизнь абсолютно никакого воздействия. Да иначе и быть не могло.
Такой была единственная (и старшая) подруга молодой наследницы. Но сердце и совесть самой леди Арктуры были живы – живы настолько, чтобы либо отвергнуть учение, не дающее им дышать, либо окончательно погубить характер, не умеющий скинуть с себя это тяжкое бремя. Софии Кармайкл было двадцать шесть лет, и она, подобно многим другим девушкам Шотландии, стала взрослой женщиной, не успев перешагнуть двадцатилетний порог. Это был цветок человеческой души, срезанной и высушенной, на который неприятно смотреть; и хотя подобные экземпляры попадаются весьма редко, ценнее они от этого не становятся. Мисс Кармайкл оставалась красивой, самоуверенной, непреклонной и высокомерной. Застенчивости в ней не хватало даже для внешней скромности, и по сути дела она была всего-навсего самовлюблённой мещанкой. Пожалуй, из неё ещё могло бы выйти что-нибудь получше, только для этого в ней понадобилось бы пробудить хоть проблеск смирения. Только вот какой духовный механизм справился бы с таким титаническим трудом, я вряд ли могу себе представить. Мисс Кармайкл была неглупа, но её ум никому не приносил радости. Она обладала завидной твёрдостью и уверенностью, но эти её качества не только не придавали никому отваги, но, напротив, отнимали у многих последнюю смелость. Фантазия у неё была самой убогой, а воображение – невероятно скудным. Как она не успела к тому времени свести с ума деликатную, хрупкую Арктуру с её всегдашней любовью к истине, я ума не приложу! С самого детства она самовластно распоряжалась воззрениями своей младшей подруги: леди Арктура даже не думала оспаривать или подвергать сомнению всё, что говорила ей София Кармайкл. Ложь невероятна по самой своей природе, но неверные убеждения всегда готовы вобрать в себя искажённую истину и с нею вместе могут натворить в человеческом сердце много бед. Когда внутреннее человеческое «я» полно неправды, оно само навлекает на себя наказание, и человек начинает верить в самую чёрную ложь.
Сама по себе леди Арктура была мягким и кротким существом и инстинктивно отшатывалась от всего небрежного и грубого. Однако ей была присуща родовая гордость (о существовании которой она даже не догадывалась), и поэтому она была способна причинять боль другим и ощущать страдания уязвлённого самолюбия. Кроме доктрин Пресвитерианской церкви Шотландии она больше всего почитала своё семейство, хотя, по правде говоря, оно ничем не заслужило такого почтения; на его счету было немного добра и великое множество зла, сотворённого перед лицом уже не одного поколения. Тем не менее, леди Арктура от рождения считала, что принадлежит к высокопоставленному роду, и подсознательно требовала, чтобы окружающие это признавали – за исключением лишь тех, чьё положение в обществе было неизмеримо выше. Природное высокомерие несколько смягчалось её уважением к авторам известных романов и трактатов, хотя в глазах настоящих мыслителей того времени эти книги не имели ровно никакого веса. Об авторах, писавших с подлинной силой и страстью (кроме авторов библейских писаний), леди Арктура ничего не знала. Однако она обладала верным чутьём на всё хорошее, и из известных ей писателей больше всего ей нравились лишь самые достойные, а из их книг – самые лучшие. Едва ли нужно говорить, что все эти авторы посвящали свои труды вере и религии. Повинуясь чувствительной совести и послушному сердцу, леди Арктура с самого детства обратила свои взоры туда, откуда должно подниматься солнце и где всю ночь видны рассветные лучи просыпающейся надежды. К сожалению, в своих поисках она отправилась не к самому источнику небесной истины, не к словам Самого Господа. Да разве могла она пойти прямо к Нему? Чуть ли не с рождения её сознание было заполнено избитыми, общепринятыми фразами о Божьей природе и великом Божьем замысле, которые по сути были всего лишь измышлениями тех, кто слишком рьяно стремился понять то, что человеку не всегда под силу, и слишком мало заботился о том, чтобы исполнять то, что им заповедано. Неудивительно, что они смогли описать Бога лишь таким, каким Он представал их собственному воображению, и всякий совестливый человек просто обязан был с негодованием и отвращением отвернуться от такого топорного и лживого изображения Всевышнего. Но леди Арктура была правдива и честна, и уже поэтому всякий авторитет обладал в её глазах огромной властью. Сама податливость и мягкость таких натур запрещает им сомневаться в состоятельности и правдивости других.
Кроме того, у неё была гувернантка, твёрдо придерживавшаяся общепринятых воззрений, и большая часть её поучений была ересью самого худшего толка, потому что они были полны лжи против Того, Кто есть свет и в Ком нет никакой тьмы. Она позволяла своей юной воспитаннице взирать на славу живого Бога лишь через тусклые, закопчённые стёкла своих доктрин, а сама ни разу не поднимала взора на лик Господа Христа, Который есть образ невидимого Бога. Если бы Арктура воистину стремилась понять и узнать Того, познание Коего есть вечная жизнь, то никогда не поверила бы её ложным россказням. Но вокруг неё не было тех, кто помог бы ей отбросить учения человеков и лицом к лицу встретиться с Сыном Человеческим, зримо явленным Богом. Прежде всего она поверила лжи о том, что обязана верить в то-то и то-то, если хочет, чтобы Бог вообще позволил ей приблизиться и выслушал её. Старый сапожник научил бы её совсем другому, но она вряд ли решилась бы нарушить приличия и заговорить с таким человеком, даже если бы знала, что лучше него не найти во всей округе.
С тяжёлым сердцем она изо всех сил старалась поверить в то, что было изложено ей как незыблемый канон веры, и потому (вместо того, чтобы попробовать исполнять то, что заповедал Иисус Христос) как могла, пыталась представить себя одновременно и одной из избранных Божиих, и страшной грешницей. Никто не сказал ей, что мысли и чувства апостола Павла могут быть доступны и понятны лишь тому, кто хоть немного, но начал видеть славу Божью и познавать высоту, широту, глубину и долготу Его любви и самоотверженности, но никак не малому ребёнку, забавляющемуся пустыми учениями. Она пыталась уговорить себя в том, что заслуживает адского пламени во веки и веки, и что Бог  – сотворивший её таким образом, что она с рождения была грешницей и ничего не могла с этим поделать, – поступил очень щедро и милостиво, дав ей возможность избежать этого наказания. Она твёрдо полагала, что ей не обрести спасения без чего-то такого, что Бог совершенной любви вполне способен ей дать, будь на то Его воля (но может и не дать, если это будет Ему неугодно), и тем не менее, пыталась убедить себя в том, что если всё-таки не будет спасена, то виновата в этом будет лишь она сама – и так далее, и так далее, по однообразному кругу бесконечных и печальных противоречий. На минуту ей казалось, что она с чистым сердцем может утверждать что-нибудь из того, во что ей полагалось верить. Но уже в следующее мгновение это чувство ускользало, и она снова погружалась в несчастливые раздумья.
Её подруга не пыталась привить ей своё собственное спокойное безразличие к подобным вещам, но даже попытайся она это сделать, ей бы вряд ли это удалось. Её саму никогда не беспокоили такие вопросы, она никогда не стремилась всерьёз понять, что же стоит за провозглашаемыми ею доктринами. Но это нисколько не помешало ей взять на себя роль духовного наставника, и она непрестанно давала леди Арктуре всевозможные советы о том, как той добиться уверенности в своём спасении. Она вполне справедливо сказала своей подопечной, что все её трудности происходят из-за недостатка веры, но так и не показала ей Бога, достойного того, чтобы в Него уверовать.
Глава 18
Столкновение
За всё это время Донал ни разу не видел графа, а тот, со своей стороны, не проявлял никакого интереса к тому, успешно ли продвигаются занятия у Дейви. Однако леди Арктура сильно беспокоилась на этот счёт, потому что уже была порядком предубеждена против нового учителя и страшилась его влияния на неокрепший ум мальчика.
В классной комнате была небольшая ниша. Когда-то это был оконный проём, но по какой-то надобности его решили наглухо заложить кирпичами. Как-то раз уже после дневных занятий Донал примостился в этой нише с книгой, а Дейви сидел за партой и усердно писал. Хотя уроки уже кончились, погода на улице была такой слякотной и ветреной, что они решили никуда не выходить, и Донал задал Дейви аккуратно переписать одно небольшое стихотворение. Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла леди Арктура. С тех пор, как в замке появился Донал, она ещё ни разу сюда не заходила. Ей показалось, что Дейви один, она подошла к нему и заговорила так тихо, что Донал, с головой погружённый в книгу, не заметил, как она вошла. Однако постепенно её голос становился всё громче, и Донал вздрогнул, когда вдруг услышал её слова:
– Знаешь, Дейви, каждый грех, каким бы он ни был, заслуживает Божьего гнева и наказания, и в этой жизни, и в грядущей. И если бы Господь Иисус Христос не отдал Себя ради того, чтобы отвратить Божий гнев и удовлетворить Божью справедливость, понеся на Себе наше наказание, Бог навеки послал бы нас с тобой в ад. Бог прощает нас не ради нас самих, а ради Христа.
Не успела она договорить, как Донал поднялся и вышел на середину комнаты, исполненный праведного негодования.
– Леди Арктура, – проговорил он, – я не смею более молчать, когда в моём присутствии произносится такая гнусная клевета против Всеблагого Бога!
Леди Арктура вздрогнула и покрылась румянцем стыда и замешательства. Но воспитание и природная гордость тут же взяли верх. Она выпрямилась и с достоинством произнесла:
– Мистер Грант, вы, кажется, забываетесь!
– Я был бы только рад начисто позабыть о себе, миледи, – ответил Донал.  – Но я не вправе забывать о чести своего Бога. Будь вы язычницей, я, наверное, подумал бы, что настало время просветить вас и открыть вам правду. Но слышать, как благородная и образованная дама, с детства знакомая с Библией, говорит такие вещи о Боге, сотворившем её и пославшем Своего Сына для её искупления, и не сказать ни одного слова в Его защиту, было бы настоящей трусостью!
– А вы-то откуда всё это знаете? Кто дал вам право так говорить? – выпалила леди Арктура. Сила, которую придала ей гордыня, уже начала покидать её.
– У меня была мать-христианка, – ответил Донал. – Да она и сейчас жива, слава Богу! Она научила меня любить только истину и ничего кроме истины. Библию я читал с детских лет, порой даже целыми днями, когда пас коров или овец. А ещё, сколько я себя помню, всегда старался исполнять то, что заповедал мне Господь. Потому-то я и могу сейчас подтвердить, что Бог есть истина, что Он есть свет и нет в Нём никакой тьмы, несправедливости или себялюбия. Я люблю Его всей своей душой, миледи!
Арктура хотела было ответить, что тоже любит Бога всем сердцем, но совесть её воспротивилась, и она промолчала.
– Я не говорю, что вы Его не любите, – продолжал Донал. – Правда, как можно любить Бога таким, каким вы Его описываете, ума не приложу! Тот, кто первым сказал о Нём такие мерзости, просто лжец и грешит против Бога. Ведь Он прекраснее всех самых прекрасных фантазий и мечтаний, которые только могут прийти в голову Его творениям.
Дрожа с ног до головы, леди Арктура поспешно поднялась и стремительно направилась к выходу. У двери она обернулась и позвала к себе Дейви. Мальчик вопросительно посмотрел на своего учителя, молча спрашивая, идти ему или нет.
– Беги, Дейви, беги, – успокоительно сказал Донал.
Буквально через минуту Дейви вернулся. В глазах у него стояли слёзы.
– Арки говорит, что пожалуется на вас папе, – всхлипывал он. – Мистер Грант, неужели это правда, что вы опасный человек? Я ни за что не могу в это поверить, хотя вы и носите на поясе такой большой нож.
Донал рассмеялся.
– Это нож моего деда, называется скин-ду, – сказал он. – Я очиняю им перья. Но знаешь, Дейви, мне всегда странно, когда люди сердятся, если оказывается, что кто-то знает больше их самих. Им даже кажется, что своими знаниями человек пытается выставить их на посмешище или склонить ко злу, хотя на самом деле он лишь желает помочь им стать лучше!
– Но Арки и так хорошая, мистер Грант!
– Я в этом не сомневаюсь, Дейви. Но она не так хорошо знает Бога, как я, а иначе не стала бы говорить о Нём такие вещи. Теперь нам с тобой тоже придётся как следует о Нём поговорить и во всём разобраться.
– Ой нет, мистер Грант, лучше не надо! Давайте вообще не будем о Нём говорить. Арки сказала, что, если вы не дадите обещания больше не упоминать при мне о Боге, она пожалуется папе, и он вас выгонит!
– Дейви, – серьёзно произнёс Донал, – я не стал бы давать такого обещания, даже если бы взамен мне посулили отдать весь этот замок со слугами в придачу! Ведь Иисус сказал: «Кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими», а чем испытывать такое, я скорее брошусь с башни вниз головой! Разве так можно, Дейви? Вот скажи, хорошо ли будет, если человек отречётся от своего отца или матери?
– Не знаю, – ответил мальчик. – Я свою маму вообще не помню.
– Вот что я тебе скажу, Дейви, – сказал Донал, чувствуя внезапный прилив озарения. – Я пообещаю не говорить с тобой о Боге в другое время, если леди Арктура пообещает сидеть рядом, когда я буду говорить о Нём с тобой  – ну, скажем, раз в неделю. Пожалуй, будет даже лучше, если мы не станем слишком часто о Нём говорить. Может, тогда мы сможем лучше Его слушаться.
– Спасибо, мистер Грант! Огромное Вам спасибо! – радостно воскликнул Дейви, с облегчением соскочив со своего места. – Я всё ей передам! Спасибо! Я так не хочу, чтобы вы от нас уходили. Если вы уйдёте, я, наверное, целую неделю буду плакать! Вы же не станете говорить ничего дурного, правда? Знаете, Арки читает Библию каждый день!
– Я тоже, – улыбаясь сказал Донал.
– Правда? – обрадовался Дейви. – Я ей про это тоже скажу, и она поймёт, что, должно быть, ошибалась.
Он тут же побежал к своей кузине, чтобы рассказать ей о предложении Донала. Услышав его, леди Арктура пришла в замешательство. Во-первых, она засомневалась, прилично ли это; во-вторых, её смущала неловкость своего положения в этой ситуации. К тому же, её охватил внезапный страх: а вдруг под видом благочестивых рассуждений этот учитель толкнёт её на ложные пути сомнения и заманит в замок великана Отчаяние?16 – хотя это было просто чудо Божьей благодати, что она не попала туда до сих пор! Что если он убедит её в таких вещах, уверовав в которые, человек навсегда лишается спасения?
Арктура не понимала, что та вера, к которой она стремилась, сама по себе была вечным проклятием. Ибо разве может душа, верующая в несправедливого Бога, обрести блаженство – на небе или на земле? Радоваться такой вере способен только дьявол, а веровать в то, чего не может быть, – не что иное, как вечное мучение. Понятно, что порой человек не видит истинной сущности того, во что, как ему кажется, он верит. Но это не спасёт его от страшной участи незнания Бога, ибо только в познании Его и заключается вечная жизнь. Разве может человек, знающий Бога, верить в то, что Он зол и несправедлив? Многие добрые люди повторяют подобные лживые слова о Боге, но это лишь означает, что сердце их пока разделено, сомневается и не знает покоя, и чтобы хоть как-то утешиться, думая о Боге, они вынуждены уговаривать себя размышлять о хорошем, по мере сил не вспоминая о плохом.
И потом, что скажет мисс Кармайкл, узнав об этом дерзком предложении? Леди Арктура готова была побежать к ней за советом, но София на две недели уехала из города, так что придётся действовать без её помощи! Пока что она сама не может сказать дяде ничего определённого по поводу сомнительных воззрений нового учителя! По некотором размышлении леди Арктура посчитала себя вполне вооружённой и подготовленной к любым спорам насчёт христианского учения. В конце концов, она прекрасно знает Краткий катехизис и может наизусть привести отрывки Писания в подтверждение каждой изложенной там доктрины. Так что с её стороны весьма глупо бояться того, кто стоит лишь на собственных невежественных и самонадеянных измышлениях, не обращая никакого внимания на мнения отцов Церкви и принимая только то, что угодно его неисправимой натуре, упорствующей во грехе.
Тем не менее, она сомневалась. Донал целую неделю ждал ответа на своё приглашение, но так ничего и не дождавшись, сказал Дейви:
– Завтра у нас с тобой будет урок по Новому Завету. Пожалуйста, напомни об этом своей кузине.
На следующее утро он спросил мальчика, разговаривал ли тот с леди Арктурой. Дейви утвердительно кивнул.
– И что она сказала?
– Ничего. Только посмотрела на меня как-то странно и всё.
К полудню она так и не появилась, и Донал сказал:
– Знаешь, Дейви, давай позанимаемся на свежем воздухе. Для библейского урока это самое подходящее место.
– Ура! – воскликнул Дейви, радостно вскакивая из-за парты. – А почему вы не берёте с собой Библию, мистер Грант?
– Пока она нам не нужна. Первые пару уроков читать мы не будем.
Они направились было к выходу, но тут в дверях появились леди Арктура и мисс Кармайкл.
– Если я правильно поняла, – довольно надменно заговорила хозяйка замка,  – вы намеревались...
Она запнулась и замолчала. Мисс Кармайкл тут же пришла ей на помощь:
– Мы хотели бы составить своё собственное мнение, – сказала она, – о характере того религиозного наставления, которое вы даёте своему ученику.
– Я пригласил леди Арктуру присутствовать на тех занятиях, когда я беседую с Дейви о Боге, – сказал Донал.
– Так вы что же, не собираетесь сегодня о Нём беседовать? – спросила Арктура.
– Поскольку ваша светлость не дали мне никакого ответа и наши школьные занятия на сегодня уже закончились, я подумал, что вы не придёте.
– Значит, вы решили не проводить подобных занятий без леди Арктуры, – заключила мисс Кармайкл. – Что ж, весьма похвально!
– Простите, – возразил Донал. – Просто сегодня я решил провести его на природе.
– Но вы же дали обещание не преподавать Дейви никаких религиозных учений в отсутствии леди Арктуры!
– Ничего подобного. Я только предложил проводить такие уроки в её присутствии, если она сама пожелает к нам присоединиться. О том, буду я проводить эти занятия или нет, речи вообще не шло.
Мисс Кармайкл посмотрела на леди Арктуру, как бы спрашивая взглядом: «Это правда?» Весь её вид выражал крайнее сомнение и недоверие.
Донал же, в свою очередь, взглянул на мисс Кармайкл. Её вмешательство было ему совсем не по душе. Он не обещал давать уроки Нового Завета в присутствии любого, кто пожелает на них прийти! Он не знал, как ему вести себя перед лицом такого непрошеного вторжения, но так же не мог вернуться в классную комнату, сесть за стол и начать урок как ни в чём не бывало. Он обнял Дейви за плечи и медленно пошёл с ним к травянистой лужайке. Обе девушки молча последовали за ними. Он попытался не думать об их присутствии и сосредоточиться на своём ученике и Боге. На лужайке он внезапно остановился.
– Как ты думаешь, Дейви, с чего нам следует начать первый урок?
– С начала, – ответил Дейви.
– Когда имеешь дело с подлинным совершенством, трудно сказать, где у него начало. Покажи-ка мне один их своих шариков17.
Дейви сунул руку в карман и вытащил матовый белый шарик, чистый и твёрдый, как будто сработанный из мрамора.
– Замечательный шарик, как раз то, что надо! – улыбнулся Донал. – Белый и гладкий, только одна-единственная красная жилка! Ну, а теперь скажи мне, где у этого шарика начало.
– Нигде, – ответил Дейви.
– А если я скажу, что шарик начинается везде? – спросил Донал.
– Ах да! Точно! – обрадовался мальчик.
– Но я и с тобой согласен. Шарик действительно не начинается нигде.
– Но как же он может начинаться везде и не начинаться нигде?
– А вот смотри: для самого себя он не начинается нигде, а вот для нас с тобой он начинается везде. Только все его начала – это концы, а все концы – начала. Вот погляди-ка на эту красную жилочку. Если мы начнём с неё, то ею же и закончим. Потому что перед нами настоящее совершенство. Знаешь, был человек, который сказал: «Я есмь Альфа и Омега – то есть первая буква греческого алфавита и последняя, – Начало и Конец, Первый и Последний». И весь Новый Завет написан про него. Он – тоже настоящее совершенство, и рассказывать про него можно с любого места, где кому покажется лучше.
Попробуй слушать меня так, как будто до сих пор ты ничего о нём не слышал. Давным-давно, где-то пятьдесят-шестьдесят прадедушек назад, в мире появились люди, утверждавшие, что последние три года вместе с ними по земле ходил некий человек, который только что их оставил. Жестокие враги убили его, друзья похоронили, но, по собственному предсказанию, он пролежал в могиле всего три дня, а потом появился снова, живой и здоровый. Ещё сорок дней его несколько раз видели то тут, то там, но потом он поднялся в небо и исчез... Не слишком правдоподобная история, правда?
– Правда, – ответил Дейви.
Поражённые дамы с ужасом переглянулись, но промолчали, и только невольно подались вперёд с напряжёнными лицами, с минуты на минуту ожидая услышать нечто похуже.
– Но знаешь, Дейви, какой бы неправдоподобной и невероятной она ни показалась тем, кому впервые пришлось её услышать, я верю каждому её слову!
В лице мисс Кармайкл промелькнула презрительная усмешка.
– Потому что тот человек называл себя Божьим Сыном, – продолжал Донал.  – Он говорил, что пришёл от Отца навестить своих братьев, детей своего Отца, и забрать домой тех, кто пожелает с Ним пойти.
– Простите, – перебила мисс Кармайкл с язвительной улыбкой, – но на самом деле Он сказал, что всякий верующий в Него спасётся.
– Ладно, Дейви, беги играть, – сказал Донал. – В следующий раз я расскажу тебе ещё немного из того, что сказал тот человек. А пока не забудь то, что я сказал тебе сейчас.
– Не забуду, – пообещал Дейви и убежал.
Донал вежливо поклонился и собирался было спуститься к реке, но мисс Кармайкл выступила вперёд и произнесла:
– Мистер Грант, я не могу позволить вам уйти, пока вы не ответите мне на один вопрос. Вы верите в искупление?
– Верю, – ответил Донал.
– Тогда не соблаговолите ли вы изложить мне свои взгляды по этому вопросу?
– А вы что, сомневаетесь в своих собственных воззрениях?
– Ничуть, – откликнулась она, поджав губы.
– Тогда я не вижу ни малейшего повода излагать вам мои убеждения.
– Но я настаиваю!
Донал улыбнулся
– А зачем они вам, мэм? Зачем вам исповедание моей веры?
– Будучи другом семьи и дочерью священника этого прихода, я имею право знать ваши воззрения. Вам поручено невероятно важное дело – воспитание ребёнка, за чью душу вам придётся держать ответ!
– За это мне действительно придётся держать ответ, но, простите, не перед вами.
– Вы несёте ответственность перед лордом Морвеном за всё, чему обучаете его сына.
– Боюсь, что это не так.
– Что? Да он вас в одну минуту уволит, если вы осмелитесь такое ему сказать!
– И я готов буду уйти. Если бы я нёс ответственность за образование Дейви только перед лордом Морвеном, то, конечно, преподавал бы мальчику лишь то, что угодно его отцу. Но неужели вы полагаете, что я согласился бы работать на таких условиях?
– До ваших действий и принципов мне лично нет никакого дела. И, наверное, его светлости тоже.
– Тогда я не вижу никакой причины, чтобы вы могли далее меня задерживать... Леди Арктура, я не обещал давать библейские уроки в присутствии кого-либо другого кроме вас. Это был первый и последний раз. Если вы решите прийти, пожалуйста, приходите. Вы имеете право знать, чему я учу вашего двоюродного брата. Но если вы приведёте с собой кого-нибудь другого кроме самого лорда Морвена, я сразу же уведу Дейви к себе в комнату.
С этими словами Донал повернулся и зашагал прочь.
Леди Арктура не знала, что и думать. Она не могла не видеть, что её спутница вела себя далеко не лучшим образом, а Донал, напротив, держал себя с достоинством. Но ведь он заблуждается! То, что он рассказывал Дейви, было совсем не похоже на церковные проповеди или наставления её подруги. Жаль, что сегодня удалось услышать совсем немного. Мистер Грант, должно быть, рассказал бы что-нибудь ещё, если бы София сдержалась и промолчала. Может быть, он сказал бы что-нибудь хорошее, не вмешайся она так не вовремя! Не годится так бесповоротно осуждать его на основании всего нескольких фраз... Ведь он сказал, что верит каждому слову в Новом Завете – или что-то вроде этого!
– С меня достаточно, – провозгласила мисс Кармайкл. – Сегодня же поговорю с отцом.
На следующий день Донал получил записку следующего содержания:

Сэр,

По велению совести, я изложила своему отцу содержание нашего вчерашнего разговора, и он очень просил бы вас навестить его в любое удобное для вас время. Обычно он бывает дома с трёх до пяти пополудни.

С уважением,
София Агнес Кармайкл

На что Донал незамедлительно ответил:

Мадам,

Несмотря на рекомендательное письмо от моего священника, ваш отец отказался продолжать со мной знакомство и, встретившись со мною на улице, повёл себя так, как будто не знает меня. Исходя из этого, а также из того, какие выводы ваше вчерашнее поведение по отношению ко мне позволяет сделать относительно того, что вы ему сообщили, я вряд ли ошибаюсь в своих предположениях насчёт того, с какой целью он хочет меня видеть. Я не стану приходить для того, чтобы защищать свои убеждения. Воззрения же вашего отца я слышал почти каждое воскресенье с тех пор, как поселился в замке, и знаком с ними с самого детства.

Искренне ваш,
Донал Грант

Больше он не получил ни строчки ни от дочери, ни от отца. Когда они сталкивались в городе или в церкви, мисс Кармайкл, как и её отец, больше не обращала на Донала ни малейшего внимания.
Но Софии удалось уговорить свою подругу, что при невозможности добиться увольнения этого странного учителя ей следует по мере сил защищать своего маленького кузена от ужасных последствий столь ложного учения. Если она хотя бы будет сидеть на занятиях, он не станет говорить ничего такого, что непременно сказал бы, не будь её рядом. В её присутствии он явно будет вести себя сдержаннее! Может быть, со временем ей даже удастся оказать на него благое влияние, если она наберётся храбрости указать ему, в чём именно он ошибается. А может быть, ей всё-таки придётся настоять на том, чтобы лорд Морвен его уволил, – ведь замок принадлежит ей, и потому дядя просто не сможет полностью ей воспротивиться!
Мисс Кармайкл не понимала, что подобные соображения только свяжут деликатную Арктуру по рукам и ногам. Однако саму Арктуру не оставляло чувство, что она должна что-то предпринять, и она решила, что не может себе позволить не приходить на уроки Донала, как бы неприятно это ни было. Хотя бы этим она сможет помочь мальчику! Поэтому в следующий раз она появилась в классной комнате строго в назначенный час и, холодно поклонившись, села на предложенный ей стул.
– Ну что ж, Дейви, чем ты занимался со времени нашего прошлого урока?
Дейви удивлённо уставился на учителя.
– А вы мне ничего не задавали, мистер Грант!
– Действительно, не задавал. И всё же, зачем я преподал тебе тот урок? Что толку от подобных уроков, если от них тебе ни тепло, ни холодно? Ты помнишь, о чём я говорил?
Дейви, который за неделю ни разу об этом не вспомнил (потому что первый урок так неожиданно прервался и Донал не смог сказать всё, что хотел), подумал и сказал:
– Что Иисус Христос воскрес из мёртвых.
– Так. И какая тебе польза в том, что ты об этом знаешь?
Дейви молчал. Он не знал и вообще не мог себе представить, что от этого может быть какая-то польза. В катехизисе, который он выучил почти до половины, ничего об этом не говорилось.
– Что ж, Дейви, придётся тебе помочь. Скажи, Иисус сейчас жив или мёртв?
Дейви подумал.
– Жив, – ответил он.
– И чем Он занимается?
Дейви не знал.
– А для чего Он умер?
На это у Дейви нашёлся ответ, накрепко заученный заранее:
– Чтобы забрать наши грехи, – сказал он.
– Тогда для чего Он живёт сейчас?
Дейви снова замолчал.
– Скажи, если человек ради чего-нибудь умирает, сможет ли он об этом позабыть, как только воскреснет?
– Нет, сэр.
– Так, может быть, он будет продолжать делать то, чем занимался до смерти?
– Наверное да, сэр.
– Значит, если Иисус умер, чтобы спасти нас от грехов, то и сейчас Он живёт для того, чтобы избавлять нас от них?
– Да, сэр.
– А что такое грехи, Дейви?
– Всё плохое, сэр.
– Да, малыш. Плохие мысли, плохие чувства и плохие дела. А у тебя грехи есть?
– Да, сэр. Я нечестивый грешник.
– Да что ты? Неужели? А откуда ты это знаешь?
– Арки сказала.
– А что значит быть нечестивым грешником?
– Совершать нехорошие поступки.
– И какие же нехорошие поступки ты совершаешь?
– Не знаю, сэр.
– Тогда на самом деле ты не знаешь, что ты нечестивый грешник. Ты только знаешь, что тебе сказала об этом Арки!
Леди Арктура оскорблённо выпрямилась, но Донал слишком увлёкся, чтобы заметить свою бестактность.
– Хочешь, я скажу тебе, какой нехороший поступок ты совершил сегодня?  – продолжал он.
Дейви покраснел.
– Стоит нам увидеть одно зло, которое мы совершили, как мы сразу начинаем видеть и другие дурные дела. Некоторые люди не желают узнавать свои грехи, но прячут их от себя и от Бога. Но нам лучше вывести их на свет, все до единого, чтобы Иисус мог их забрать. А ещё мы можем помочь Ему забрать эти грехи, если будем изо всех своих сил с ними бороться... Помнишь, сегодня утром ты таскал щенка за уши, пока тот не завизжал?
Дейви уныло опустил голову.
– Ты, правда, остановился, но потом опять начал дёргать беднягу за уши. Скажи, поступил бы так Иисус, когда был маленьким мальчиком?
– Нет, сэр.
– Почему?
– Потому что это плохо.
– А по-моему, скорее, потому, что Он смотрел бы на этого щенка с любовью. Ему не надо было думать о том, хорошо Он поступает или нет, потому что просто Он любил и любит всё живое. Он хочет забрать твои грехи, потому что любит тебя. Он не просто хочет, чтобы ты перестал мучить своего щенка, но желает убрать из твоего сердца то нехорошее, что отказывается его любить. Ему хочется, чтобы ты тоже любил каждое живое существо. Видишь, Дейви, Иисус воскрес из мёртвых для того, чтобы сделать нас хорошими.
По щекам мальчика катились слёзы.
– Урок закончен, малыш, – сказал Донал. Он поднялся и пошёл было к двери, чтобы оставить мальчика наедине с Арктурой, но у самого выхода, повиновавшись внезапному порыву, обернулся и сказал:
– Дейви, я люблю Иисуса Христа и Его Отца больше, чем могу сказать тебе об этом – больше, чем могу выразить словами, больше, чем могу помыслить. И если ты любишь меня, то будешь слушаться того, что говорит тебе Иисус.
– Какой вы, должно быть, хороший человек, мистер Грант! – всхлипывая проговорил Дейви. – Правда, Арки?
Донал рассмеялся.
– Что ты, Дейви! Неужели ты считаешь меня хорошим, потому что я люблю единственного по-настоящему хорошего Человека во всём мире? Право, это странно! Уж если на то пошло, я был бы самым презренным существом на земле, если бы, зная Его так, как знаю сейчас, не любил Его всем сердцем. И однажды, когда Он, наконец, закончит меня творить, сердце моё станет ещё больше и глубже, и я буду любить Его ещё крепче и безогляднее.
– А Бог что, до сих пор вас творит, мистер Грант? Я думал, вы уже взрослый!
– Ну, выше-то Он меня, пожалуй, уже не сделает, – ответил Донал. – Но у меня внутри есть что-то живое – то, чем я люблю тебя, чем думаю о Боге, чем пишу стихи и читаю Библию. И вот как раз эту живую частичку меня Бог продолжает делать всё больше и больше. Уж не знаю, когда Он остановится. Знаю только, на чём Он не остановится. Это живое во мне и есть настоящий я, и Бог будет взращивать его и дальше, всю вечность, хотя сейчас оно совсем не такое, каким должно бы быть.
– А почему у Него так медленно получается?
– На самом деле, не так уж медленно, но всё могло бы быть быстрее, будь я таким хорошим, каким должен быть к этому времени – с такими-то родителями да ещё и с уймой времени на горных склонах наедине с овцами и Новым Заветом. Я молился Богу, Дейви, и на горных пастбищах, и в полях, и Он услышал меня и помог мне увидеть не только глупость многого из того, что есть в мире, но и подлинное величие и красоту. Эх, Дейви, Бог хочет отдать тебе весь мир и всё в нём. Когда ты начнёшь делать то, что говорит тебе Иисус, тогда станешь моим братишкой, и мы с тобой вместе будем младшими братьями Христа, сыновьями Его Отца, а значит, наследниками всего.
С этими словами он повернулся и вышел.
Теперь слёзы катились и по щекам леди Арктуры, хотя сама она этого не замечала.
«У него благие намерения, – подумала она про себя, – но он так жестоко ошибается! В Библии сказано, что мы должны не делать, а верить!»
Хотя бедная девушка каждый день читала свою Библию, глаза у неё были так запорошены пеплом и прахом преподанного ей наставления, что она очень мало знала, о чём там говорится на самом деле. Самые важные истины ускользали от неё пустыми, ничего не значащими словами, в которых не было и тени смысла. Они не подтверждали усвоенные ею доктрины и посему ничего ей не говорили. История Христа и учение тех, кто верно обращался со Словом Жизни, предназначены вовсе не для того, чтобы помочь людям понять, каким именно образом Бог устроил всё необходимое для их спасения. Бог хочет, чтобы мы жили, и жизнь непременно приведёт к познанию; но даже все знания во вселенной не дадут нам жизни. Послушание – это дорога ко всякой полноте и единственный способ научиться доверять Богу. Любовь, вера и послушание  – это разные грани одной и той же призмы.
После этого Арктура регулярно приходила на урок, всегда с намерением возразить учителю, как только всё закончится. Но каждый раз Донал успевал сказать что-то такое, что пронзало самое сердце честной девушки, и она ничего не могла на это ответить. Она поднималась из-за стола и уходила вместе с Дейви, как будто сама была ученицей (да так оно и было, только сама она об этом не догадывалась), но после урока всегда отправлялась в сад или к себе в комнату, чтобы побыть там в одиночестве. Нередко она ловила себя на мысли о том, как было бы хорошо, если бы слова Донала действительно оказались правдой. Однако она продолжала считать их весьма опасными: а вдруг, слушая подобные вещи, и она сама, и Дейви не смогут избежать грядущего гнева Господня?
Глава 19
Управляющий
Старая буковая аллея, уже давно никуда не ведущая и закрытая с одной стороны воротами, а с другой – высокой стеной, была любимым прибежищем Донала, отчасти из-за своей красоты, а отчасти из-за того, что в ней редко кто появлялся. Могучие ветви пересекались у него над головой, и Доналу казалось, что он идёт по длинной анфиладе царственных покоев, в которых прихотливо расставленные остроконечные арки поддерживают решетчатый лиственный купол. Поскольку по аллее никто уже не ходил и не ездил, её окончательно забросили, и даже в самой её никчёмности и запертости было что-то дикое и немного жутковатое. Когда в сумерках ветер со вздохами пролетал по её жалобно шелестящим сводам, или когда зимний холодный вихрь не давал покоя корявым, древним ветвям и деревья выглядели так, как будто устали от мира и жаждали наконец очутиться в Божьем саду; или когда снег тяжёлым грузом ложился на ветхие буковые плечи, которые, казалось, едва выдерживают его натиск, и прохожий, случайно поднявший на них взор, начинал смутно понимать, каким был бы мир, исчезни из него Бог, старая аллея приобретала такой странный и нелюдимый вид, что несмелый человек с живым воображением поспешил бы оттуда убраться, чтобы как можно скорее отыскать ближайшее жильё. Но Донал, горячо и крепко, в полном и конкретном смысле любивший своих ближних, умел любить самые уединённые места, потому что даже там никогда не оставался один.
Аллея была совершенно заброшена. Вся она поросла высокой травой, которую время от времени скашивали. С одного края прямо за деревьями пролегала тропинка, по которой так редко ходили, что, хотя она ещё проглядывала сквозь траву, высокие стебельки смыкались над ней, то и дело скрывая её из виду. Доналу нравилось такое уединение, и он всё чаще и чаще бывал здесь один. Здесь он читал, здесь молился; это место стало для него маленькой часовней в великом храме природы. Здесь его чтение и размышления почти никогда не прерывались появлением другого человека.
Однажды, примерно через месяц после появления в замке, Донал лежал в траве с книгой, примостившись в тени самого величественного бука. Вдруг и в воздухе, и по земле пробежала дрожащая волна, и Донал узнал в ней стук копыт приближающегося коня. Он поднял голову, чтобы посмотреть, кто это, но его внезапно появившаяся голова испугала коня, так что всадник чуть не вылетел из седла и, конечно же, вышел из себя. Кое-как удержавшись и сдерживая возбуждённое животное, готовое сорваться с места и поскакать во весь опор, наездник повернул его прямо на Донала, которого принял за бездомного бродягу. К тому времени Донал уже начал подниматься – намеренно, чтобы не вышло чего-нибудь похуже, – но не успел ещё и выпрямиться, как наездник выхватил плётку, пришпорил коня и ринулся на него. Донал молниеносно стащил с головы шапку, шагнул в сторону и остановился. Его спокойные движения и приветливое лицо несколько усмирили ярость незнакомца. Во всём виде Донала было что-то такое, чего не мог не заметить ни один истинный джентльмен.
Наездник явно вращался в сельских кругах и не принадлежал к числу изысканных горожан, но по его осанке и выправке было видно, что он прекрасно осознаёт и с достоинством занимает своё положение (по-видимому, весьма почётное) и вполне готов перед кем угодно за себя постоять.
– Какого чёрта!.. – воскликнул было он, потому что едва не упал, а ведь ничто другое так не выводит из себя умелого ездока – разве что он всё-таки не удержится и свалится в придорожную канаву. В таких случаях любой смертный прежде всего с негодованием обрушивается на виновника сего печального происшествия, чтобы выместить на нём оскорблённые чувства (какими бы глупыми и безосновательными они ни были). Однако разглядев Донала получше, незнакомец сдержался.
– Прошу прощения, сэр, – сказал Донал. – С моей стороны было очень неосмотрительно так внезапно показаться из травы. Я должен был сообразить, что конь может испугаться. Простите, я увлёкся и поступил необдуманно.
Джентльмен приподнял свою шляпу.
– Я тоже прошу у вас прощения, – сказал он с улыбкой, согнавшей с его лица остатки недовольства. – Я было подумал, что кто-то без разрешения забрался в чужие владения. Но вы, должно быть, новый учитель, а значит, не меньше меня имеете право здесь находиться.
– Вы угадали, сэр.
– Простите, я не помню вашего имени.
– Меня зовут Донал Грант, – сказал Донал, тоном голоса и всем своим видом давая понять, что был бы не прочь в ответ узнать имя незнакомца.
– А меня Грэм, – ответил тот. – Я принадлежу к родовому клану Грэмов и служу у графа управляющим. Пойдёмте, я покажу вам свой дом. И пожалуйста, приходите нас навестить. Моя сестра будет очень рада с вами познакомиться. Живём мы одиноко и приятных людей видим нечасто.
– Значит, говорите, одиноко, – задумчиво повторил Донал. – Но здесь же так приятно!
– Так-то оно так – до поры до времени. Вот подождите до зимы! Может, тогда ваше впечатление тоже несколько изменится.
– Вы уж меня простите, но я сомневаюсь, что вы так же хорошо знакомы с зимой, как я, – улыбнувшись, сказал Донал. – Конечно, на восточном побережье зима тоже не подарок, но, наверное, только на горных склонах можно по-настоящему почувствовать душу и сердце крепкой снежной бури.
– Тут я с вами согласен, – откликнулся мистер Грэм. – Правда, здесь нам тоже бывает несладко. Хорошо хоть в доме тепло.
– Мы пастухи и этим не всегда можем похвалиться, – засмеялся Донал.
Впоследствии мистер Грэм говорил, что ещё ни разу не чувствовал такой внезапной приязни ни к одному человеку. Одной из самых привлекательных особенностей и привычек Донала было то, что он никогда не выставлял себя кем-то иным, кроме обыкновенного деревенского пастуха, каким он родился и вырос. Отчасти он вёл себя так, потому что гордился отцом и матерью, отчасти – из-за врождённого достоинства, отчасти – из-за своей веры. Для него история жизни Христа была главной и подлинной реальностью, и он радовался, зная, что по рождению принадлежит почти к тем же самым кругам общества, что и Господин его судьбы и устремлений. И если можно дать высокой страсти обычное, земное имя, Донал стремился к той свободе, которая с самого начала была дана ему в наследие и обрести которую можно было лишь послушанием Господним словам. Перед лицом этого стремления всякое притворство убегало, как тени бегут прочь от света, и потому Донал целиком и полностью был настоящим джентльменом. Что с того, что сюртук его не был сшит по последней моде? Что с того, что в нём не было привычки к тому, что называется «светским обществом»? Он был выше всего этого. Он желал лишь научиться вести себя так, как ведут себя в «горней стране», где манеры существуют лишь потому, что они есть на самом деле и выражают внутреннее существо самого человека. Он не помышлял о том, каким его видят окружающие. Он был вежлив и тактичен, неизменно старался помочь другим, в разговоре прежде всего стремился увидеть, в чём он может согласиться с говорящим, а если и возражал, то кротким и примирительным тоном – кроме, пожалуй, тех случаев, когда в его присутствии говорили какую-нибудь особенно вопиющую несправедливость. Пожалуй, ни в светском кругу, ни вне его не нашлось бы ни одного по-настоящему воспитанного человека, который не согласился бы, что с Доналом Грантом не стыдно появиться в любом обществе. Мистер Грэм окинул оценивающим взглядом его высокую, широкоплечую фигуру, чуть сутуловатую от постоянных размышлений и недостатка физических упражнений, но готовую распрямиться в ответ на малейшее внутреннее движение, и подумал: «Да, это человек необычный!»
Они медленно двинулись вдоль аллеи, мистер Грэм верхом, Донал рядом, беседуя как люди, которые не прочь познакомиться друг с другом поближе.
– Я смотрю, по этой аллее уже почти никто не ездит, – заметил Донал.
– Да, она своё отжила. Замок тоже какое-то время стоял совсем пустой. Тогда у графской семьи денег было маловато, и все они жили в том самом доме, где сейчас живём мы. По мне так у нас гораздо удобнее.
– Должно быть, ваш дом тоже очень старый и большой, если к нему проложили такую огромную аллею!
– Ну, буки-то посадили вовсе не за этим, они все намного старше. То ли раньше здесь был лес, и остальные деревья просто срубили, то ли на месте нашего дома раньше стоял другой, гораздо более древний. Честно говоря, я сам склоняюсь к последней мысли, особенно если взглянуть на сад и на расположение нашего дома и других построек.
– Я его ещё не видел, – признался Донал.
– Так вы ещё не всё здесь осмотрели? – удивился мистер Грэм.
– Знаете, наверное, я был так занят своим учеником, что пока не удосужился хорошенько осмотреться и никуда особенно не ходил. Разве что спускался в город, навестить Эндрю Комена, сапожника.
– А, значит, вы с ним знакомы! Я слышал, он человек замечательный. Заезжал к нам как-то проповедник, по-моему из Глазго, не помню, как зовут. Эндрю так его поразил, что тот принял его чуть ли не за пророка! В нём, говорит, выжили и возродились древние мистики. Хотя мне лично крайности не по вкусу.
– Но, может быть, то, что со стороны кажется вам крайностью, выглядит совсем иначе, когда узнаёшь это изнутри, – сказал Донал тоном человека, мирно высказывающего своё предположение.
– Тем больше оснований держаться от всего этого подальше! Если одно приближение к таким вещам уже вызывает к ним любовь, то чем они от меня дальше, тем лучше.
– Но разве такая осторожность не помешает вам по-настоящему увидеть мир? Ведь по чужим рассказам ничего как следует не узнаешь!
– Это, конечно, так. Только ведь в мире не оберёшься глупостей и чепухи!
– Да, но многое кажется нам глупым лишь потому, что мы ничего о нём не знаем, хотя и полагаем себя людьми вполне осведомлёнными. Разве можно понять, как выглядит стул, если видишь только его тень? И разве можно узнать что-нибудь о вере, если не знать о ней ничего кроме того, что говорится в церкви?
Мистер Грэм не любил ходить в церковь, хотя исправно посещал служения, и потому слова Донала ему даже понравились. Но он ничего не ответил, и разговор перешёл на другую тему.
Глава 20
Старый сад
Доналу показалось, что аллея вот-вот упрётся в высокую стену, но чуть не доехав до конца, они свернули под прямым углом, какое-то время ехали вдоль стены, а потом вместе с нею снова повернули. Стена была немного унылая, сложенная из серых камней, скреплённых такой же серой известью, и совсем не похожая на уютные английские стены из старого красного кирпича, но её пасмурный вид немного оживляли островки зелёного мха и лишайника, а также свешивающиеся сверху пучки проросшей сквозь известь травы. Стена привела их на широкий двор. Мистер Грэм оставил коня возле конюшни и повёл Донала в дом.
Они вошли через заднюю дверь, пройдя через увитую плющом веранду, миновали несколько тесных коридоров и попали на другую половину дома. Мистер Грэм провёл Донала в большую старомодную гостиную с невысоким потолком. Здесь пахло сухими лепестками розы, и этот странный аромат наводил на мысли не столько об увядших цветах, сколько о печальных сердцах. Там хозяин оставил Донала оглядеться, а сам пошёл за сестрой.
Осмотревшись по сторонам, Донал увидел низкое окно, открывающееся до самого пола, и подошёл к нему. За ним простирался удивительный сад, который был волшебнее и сказочнее всего, что он только мог себе представить. Раньше он только читал о такой красоте, но ещё никогда не видел ничего подобного, и сейчас ему показалось, что он узнаёт его из давних, забытых времён. Аллеи, проложенные по прямым линиям, были устланы мягким дёрном, и растения тоже устремлялись прямо вверх, словно вовсе не желали застилать собой всю землю, а страстно хотели лишь одного: подняться как можно выше. Донал шагнул через окно в сад, как будто детская мечта властно повлекла его за собой, и неспешно пошёл по широкой тропе; ноги его тут же утонули в бархатистой траве, и прелесть мечты ничуть не померкла. Прекрасно-нетерпеливые штокрозы, чьи бутоны, как будто не в силах дождаться своего часа, прямо-таки взрывались жизнью и сплошь покрывали свои стебли великолепными яркими соцветиями, приветствовали его подобно сказочным феям и манили его всё дальше, а он, сдержанно-радостный, шёл между ними. Пурпурные и молочно-белые, бледно-жёлтые и золотистые, они, конечно же, влекли его в какую-то чудесную страну, где обитают дивные грёзы и прекрасные видения! Аллея привела его в беседку, увитую розами. Розы карабкались по резным решётчатым стенам и соединялись вверху в один буйный костёр – или в благоухающий алтарь, охваченный алым и белым пламенем. Доналу казалось, что разум его не может вместить подобного чуда. Увидеть – ещё не значит поверить, но вера всегда больше видения. Нет ничего настолько прекрасного, во что нельзя было бы поверить, но в мире есть множество самых удивительных вещей, которые просто не объять человеческим разумом: так изумительно они хороши!
«Бедные мы, маловерные пташки Божии, – подумал он про себя. – Под нами целый лес дерев жизни, а мы порхаем себе над ними, едва осмеливаясь спуститься и клюнуть разок-другой, как будто плоды их ядовиты и всё сотворённое ведёт лишь к погибели! Покачиваем умудрёнными совиными головами и возглашаем, что деревьев жизни и быть-то не может, слишком уж они замечательные! Нет, любой атеист в десять раз последовательнее того верующего, кто видит в Боге самую что ни на есть обычную, умеренную посредственность, – разве только у этого бедняги и вера под стать его Богу, такая же серенькая и плохонькая!»
Такие мысли неспешно плыли в его переполненном сердце, пока цветы один за другим заглядывали ему в глаза, поднимаясь из тёмной земли подобно духам её скрытых сокровищ, которые сами не могли дотянуться до солнца, но выпустили на поверхность листья и бутоны, как свои тайные воздыхания. По траве, ласковой, как руки старой няни, Донал медленно обошёл розовую беседку и повернул назад, к дому, но на полпути его встретила хозяйка сада, лёгкой походкой шествующая ему навстречу – не древняя, как сам сад, а юная, как его цветы, и полная жизни.
Рассказ брата настроил её на дружелюбный лад, она встретила Донала приятной улыбкой, и тот увидел, что в её сияющих тёмных глазах мелькают лучики смеха. Лицо её было смуглым, но чистым, с открытым лбом и приятным носом, который нельзя было назвать ни римским, ни греческим, ни восточным. Рот её был, пожалуй, несколько больше, чем полагается по обыкновенному человеческому суждению, но при этом оставался довольно милым, открывая в улыбке два ряда ровных, белых зубов. Её приближение нисколько не смутило Донала. С женщинами он чувствовал себя так же свободно и спокойно, как с мужчинами, хотя его отношение к ним носило сильный отпечаток благородного рыцарского почтения. Пожалуй, он не смутился бы даже в присутствии ангела, потому что вся его смелость произрастала из истины; поэтому, облачившись в достоинство почтения, он мог без стеснения и замешательства взирать в лицо самой прелести. Он не стал бы прятаться от Того, Чей голос звучал в саду, но поспешил бы припасть к Его ногам.
Сняв с головы шапку и зажав её в руке, он шагнул навстречу Кейт Грэм. Она протянула ему небольшую изящную руку, явно не чурающуюся работы (и способную, например, отлично подоить корову). Донал увидел перед собой решительный подбородок и чуть растрёпанные тёмные волосы. Хозяйка сада была довольно высокой и стройной, но производила впечатление не угловатой хрупкости, а приятной округлости форм. Доналу понравилось, как легко она приблизилась к нему и как неслышно ступала по траве. Если он и любил что-нибудь в мире зелени и растений, то это были не розы, не маргаритки и даже не душистый горошек, а простая трава, которую то и дело сминает человеческая нога, которая смиренно прорастает в любом пустынном месте и благодарно радуется небесной росе, исцеляющей её жгучие раны, оставшиеся от острой косы. Для него каждая тварь даже в бессловесном зелёном царстве несла в себе свой смысл, свою жизнь и даже (пусть не в такой степени, как у людей или зверей) свои радости и страдания.
Глава 21
Знакомство
Донал принял протянутую руку и почувствовал, что в его ладони лежит честная, а значит, надёжная и приятная рука.
– Брат сказал мне, что привёл вас с собой, – сказала мисс Грэм. – Очень рада познакомиться.
– Вы очень добры, – ответил Донал. – Но как вы оба обо мне узнали? Полчаса назад я сам даже не подозревал о вашем существовании!
Может, это было грубо с его стороны? На секунду он замолчал, но было видно, что он вот-вот заговорит снова. Так оно и случилось.
– Вы когда-нибудь задумывались, как много в мире людей, рождённых быть друзьями, но так никогда и не встретившихся? Людей, рождённых для того, чтобы любить друг друга с первого взгляда, но так и не увидевших друг друга? – спросил он.
– Нет, – откликнулась мисс Грэм, рассмеявшись чуть веселее, чем Донал ожидал в ответ на свои слова. – Признаться, я никогда ни о чём таком не думала. Я принимаю людей, приходящих в мою жизнь, и никогда не думаю о тех, кто так в ней и не появляется. Но, наверное, вы правы.
– Жить в мире – значит иметь великое множество братьев и сестёр, которых мы пока не знаем, – сказал Донал.
– Моя матушка рассказывала мне про одного человека, – оживлённо заговорила его собеседница, – у которого было так много жён и детей, что один из его сыновей, матушкин знакомый, так и не знал всех своих братьев и сестёр.
– По-моему, – сказал Донал, – мы должны знать своих братьев и сестёр.
– Я вас не понимаю.
– Более того, мы должны ощущать человека своим братом с самой первой минуты знакомства, – продолжал Донал, поясняя и углубляя своё предыдущее замечание.
– Вы меня пугаете, – снова рассмеялась мисс Грэм. – Моему бедному сердечку не вместить столько братьев сразу!
– Но хуже всего бывает то, – не унимался Донал, который, начав разговор, не желал сразу натягивать поводья и останавливаться, – что люди, изо всех сил проповедующие всеобщее братство, часто совсем дурно и невнимательно относятся к своим домашним. Они полагают, что любить всех – значит любить кое-как. Как будто можно научиться любить больше, любя меньше, – или стать настоящим мастером, не научившись держать инструмент. Если человек мало любит своих родных, то других людей он будет любить ещё меньше.
– Но как можно любить тех, кто ничего для нас не значит? – возразила мисс Грэм.
– Это действительно невозможно. И семья дана нам ради того, чтобы с её помощью научиться такой любви, корни которой уходят гораздо глубже семейных, хотя и не так широко признаны среди людей... Но прошу у вас прощения, мисс Грэм, я совсем забыл, что меня наняли в учителя только для маленького Дейви.
– Я рада вас послушать, – ответила мисс Грэм. – Не могу сказать, что готова с вами согласиться, но в нашем медвежьем углу это уже кое-что – послушать речи, достойные даже того, чтобы с ними поспорить.
– Ну, это вы зря. Такие речи можно услышать и здесь, когда вам угодно.
– Неужели?
– Если вам действительно хочется послушать мнения, с которыми вы, скорее всего, не согласитесь, то тут в городе живёт старик, оригинальнее и мудрее всех, кого мне до сих пор приходилось встречать. Но он беден, ремесло его незавидно и потому на его слова никто не обращает ни малейшего внимания. В мире всегда так: великих узнают лишь после того, как они уходят.
– Тогда что проку в таком величии? – проговорила мисс Грэм.
– Весь прок в том, чтобы быть великим, – ответил Донал. – Только чаще всего люди стремятся, чтобы все о них узнали, а это само по себе губит всякое подлинное величие. Быть великим – значит, казаться ничтожным в глазах других.
Мисс Грэм ничего не ответила. Она не привыкла к серьёзным размышлениям. В каком-то (и очень верном) смысле, она была хорошей девушкой, но ещё ни разу не помышляла о том, что должна быть лучше. Она вообще пока не думала о том, что должна кем-то или чем-то быть. И хотя она была неспособна понять слова Донала, но сразу почувствовала, что он говорит серьёзно, а это уже неплохо. Понять, что человек несёт в себе что-то значимое и реальное, это большой шаг к тому, чтобы понять его самого.
– Какой прелестный у вас сад, – заметил Донал после небольшой паузы. – Я сроду не видел ничего подобного.
– Такие сады давно вышли из моды, – откликнулась она. – Вам не кажется, что он слишком скучный и правильный?
– Скорее, размеренный и величественный.
– Нет, вы не подумайте, что он мне не по душе. Мне здесь даже нравится  – в каком-то смысле.
– По-моему, этот сад не может не нравиться, если, конечно, судить о нём, исходя из собственных чувств, а не из чужих мнений.
– Вы же не станете утверждать, что здесь всё устроено по законам природы!
– Именно – по законам природы человеческой. Человек должен учиться у природы, но не подражать ей. Его дело заключается в том, чтобы выражать свои мысли и чувства в тех формах, что даны ему Природой. Тогда он скорее произведёт нечто естественное, нежели если попытается рабски повторить её размах в своих узких, игрушечных рамках.
– Вы так философски мыслите, что мне за вами не угнаться, – сказала мисс Грэм. – Должно быть, вы совершенно правы, но я так мало читала об искусстве, что не могу следовать за вашими рассуждениями.
– Наверняка вы читали не меньше меня. Я говорю лишь о том, что вынужден был обдумать по чистой необходимости – необходимости понять. Надо, чтобы разные мысли как следует выстраивались в голове и слагались воедино, хотя бы для того, чтобы не утратить способности думать дальше.
Для мисс Грэм это тоже оказалось недоступным. Она опять замолчала, и Донал решил оставить эту тему, пока для неё не наступит должное время.
Глава 22
Разговор о привидениях
Они развернулись и прошли вдоль длинной садовой аллеи, а потом опять зашагали к дому.
– Этот сад вызывает во мне совершенно новые чувства, – признался Донал.  – Он весь пронизан удивительным ощущением исчезнувшей жизни. Кажется, что ему снятся давно минувшие дни, когда по аллеям разгуливали стайки дам, живущих теперь лишь на старинных полотнах. Каждая из них была полна мыслей и грёз о грядущей жизни, у каждой были свои суждения, такие же старомодные, как покрой её платья... Выйди я сюда в сумерках, мне, наверное, казалось бы, что каждая тропинка откликается на шаг невидимой ножки и за каждым деревом прячется какое-нибудь прелестное создание, вернувшееся помечтать над старыми воспоминаниями.
– Но зачем воображать то, чего нет на самом деле? Я не могу серьёзно относиться ко всяким глупостям.
Мисс Грэм была рада, что ей удалось отыскать повод для возражения. Её семья всегда отличалась тем, что соседи называли здравым смыслом, и с презрением относилась ко всему, что можно было отнести к разряду суеверий. Наконец-то она сможет хоть что-то сказать в свою защиту!
– А откуда вы знаете, что это глупости? – спросил Донал, обернувшись и с широкой улыбкой поглядев ей прямо в лицо.
– Разве это не глупо – воображать то, чего никто не может увидеть?
– Но если что-то видишь и так, то и воображать нечего!
– Никто, никогда, ни в одном саду не видел тех существ, о которых вы только что говорили! И почему это люди полагают, что умершим так плохо на том свете, что они возвращаются на землю и мучают живых?
– Ну, вас-то они явно не мучают, – рассмеявшись, возразил Донал. – Скажите, часто ли вы бродите по этим тропинкам глухой ночью?
– Вообще никогда, – ответила мисс Грэм с некоторым возмущением. – Я не занимаюсь подобной чепухой!
– Тогда рядом с вами живёт целый ночной мир, о котором вы ничего не знаете. Вы даже не можете с уверенностью утверждать, что в вашем саду не живут привидения, потому что ни разу не дали им возможности вам показаться. Я не говорю, что они здесь есть, потому что тоже ничего – ну, или почти ничего – не знаю о таких вещах. Тут у меня опыта не больше, чем у вас, хотя, когда я был пастухом, мне случалось проводить целые ночи в горах.
– Но, в таком случае, зачем вам всё это воображать?
– Как раз потому, что я ничего о них не знаю!
– Я вас не понимаю.
– Но ведь я и могу представить себе весь этот бестелесный мир именно благодаря тому, что не в силах вступить с ним в общение, будь он даже совсем рядом! Если бы, выходя ночью в сад, я всякий раз беседовал с духами умерших, то воображение моё оставалось бы без дела, и я лишь подмечал бы то, что существует в реальности. Но если мир, который вполне мог бы существовать, не желает нам показываться, что может быть естественнее, чем представить его себе? Зачем же тогда воображение?
– Не знаю. Чем меньше иметь с ним дела, тем лучше.
– Значит, вы считаете его, скорее, слабостью, чем полезной способностью?
– Да.
– Но история человечества показывает, что прогресс был бы невозможен без смелых предположений, на которых потом строились все научные опыты. Откуда же взяться подобным предположениям, как не из той самой слабости или недостатка, которое зовётся воображением?
Мисс Грэм молчала. Она начала сомневаться, что ей когда-либо удастся поддерживать разумную беседу с человеком, который, какую тему ни затронь, сразу же улетает мыслью в какие-то высокоумные дали, о которых она сама не имеет никакого представления и до которых ей, честно признаться, нет никакого дела. Однако Донал всего-навсего хотел нащупать хоть какое-то общее место, где их мысли могли бы по-настоящему встретиться. Он всегда хотел отыскать с собеседником нечто общее и потому так много говорил. Правда, какими бы поэтичными ни были его высказывания, многие люди нередко называли их пресной и банальной прозой.
– Если уж вы хотите упражнять своё воображение, – заговорила мисс Грэм,  – графский замок подойдёт вам для этого гораздо лучше. Здесь всё слишком обыденно и современно.
– Родовые стены или старинное убранство нужны лишь самому убогому воображению,  – ответил Донал. – Иногда уже само отсутствие всего внешнего, когда воображению не на что опереться кроме самого простого, неприукрашенного человеческого бытия, пробуждает его гораздо сильнее, чем самые живописные картины или самые древние доспехи. Но в этом старомодном саду с его старомодными цветами, где всё дышит ушедшей жизнью, мне гораздо легче вообразить себе живших здесь когда-то людей, чем в огромном, угрюмом нагромождении камня, где всё так сурово, холодно и неуютно.
– Должно быть, вам там довольно скучно, – сказала мисс Грэм.
– Совсем нет, – покачал головой Донал. – У меня необыкновенно интересный ученик. И вообще, человеку, привыкшему проводить целые дни в одиночестве в обществе облаков, вереска, овец и собаки, нетрудно найти себе занятие по душе. Дайте мне только стул, стол, да огня, чтобы не дрожать от холода, да несколько любимых книг – ну, и бумагу с пером и чернилами – и я совершенно доволен. А в замке кроме всего этого ещё и прекрасная библиотека. Правда, современных книг там почти нет, но зато есть уйма замечательных старых томов. Стоит мне туда зайти, как я тут же оказываюсь в самом лучшем обществе, которое только можно пожелать. В древних библиотеках всегда кроются такие чудеса, которые не под силу никаким волшебникам и чародеям.
– Что-то я не совсем вас понимаю, – протянула его спутница, хотя гораздо честнее было бы сказать, что она вообще не имела ни малейшего представления о том, что он имеет в виду.
– Позвольте, я вам объясню, – с готовностью предложил Донал. – Возьмём, к примеру, чёрную магию, некромантию. Это ведь тоже колдовство, правда? Что она может дать человеку в лучшем случае?
– Ну и ну! – воскликнула мисс Грэм. – Хотя, если уж вы верите в привидения, то почему бы не поверить и в вызывание духов!
– Да я вообще не хотел говорить о том, кто во что верит! Я только предложил на минуточку представить, что чёрная магия действительно существует и даже может принести какую-то пользу. Представьте себе, что чародей на самом деле обладает силой сделать для вас всё, чем похваляется. Пусть так – но только что он способен сделать в самом лучшем случае? Представить перед вами смутное бестелесное изображение того, кто когда-то был плотью и кровью? А ведь даже плоть и кровь – это всего лишь летучая тень, в которой человек ходил по земле и в которой его знали соседи и друзья. В лучшем случае заклинатель способен вырвать у этого призрака какое-нибудь тёмное пророчество про ваше будущее, которое не только не придаст вам смелости, но и сокрушит всякую решимость мужественно встретить то, что вас ожидает. Вот и получится, что, мельком заглянув в неведомое, вы просто лишитесь былой способности справляться с повседневными жизненными обязанностями.
– Если кому-то и нужно знать такие вещи, эти люди, должно быть, весьма сильно от меня отличаются! – воскликнула мисс Грэм.
– Так ли это? Разве вы никогда не переживали из-за того, что может произойти, и не жалели о том, что нельзя заранее узнать, что именно должно случиться и как вам лучше с этим справиться?
– Я должна подумать, прежде чем ответить на этот вопрос.
– Тогда скажите: не может ли искусство письма (или, быть может, его продолжение, печатное слово) сделать нечто похожее на то, что обещает чёрная магия? Разве не желают некоторые из нас хоть одним словом перекинуться с величайшими умами, жившими задолго до нас и давно умершими? Понятно, что по отношению к некоторым даже это удивительное искусство останется бессильным. Но есть и другие, и их глазам старые книги представляют не жестокую насмешку, не эфемерное сходство с чертами умершего мудреца или несколько сомнительных слов с его призрачных уст, а ключи к его самым заветным мыслям и чувствам. Кто-то скажет, что чтение – это не настоящий разговор, но, по-моему, в нём души людей соприкасаются гораздо ближе и лучше, чем при любом колдовстве. Ведь душа человека не состоит в его одежде, а лишь отражается в ней. Не состоит она и в его теле. Она заключается в том, кто носит на себе это тело.
Пока Донал говорил, мисс Грэм без улыбки смотрела ему в глаза, но на её лице отражалось, скорее, уважение, нежели интерес. От молодых людей она привыкла слышать совсем иные речи. Чаще всего они стремились чем-нибудь её развлечь. Но всерьёз рассуждать о делах, никак не связанных с обычным, повседневным кругом забот, казалось ей необычным и даже несколько неуместным. Нельзя сказать, чтобы мисс Грэм по-настоящему уловила смысл последних слов Донала. Она понимала, что говорит он убеждённо и искренне и, к счастью, могла отличить глубину от поверхностности. Однако её лучшей мыслью по поводу своего нового знакомого было заключение, что на этот раз ей пришлось столкнуться с доселе невиданным и весьма необычным субъектом.
Тут на тропинке появился её брат, и разговор прекратился.
Глава 23
Легенда о графском замке
– А-а, – сказал он, подходя ближе, – рад видеть, что вы подружились.
– С чего ты взял, что мы подружились? – спросила сестра, и в голосе её послышалась нотка упрямого сопротивления, которая так часто присутствует в разговоре близких родственников, неважно, говорят они в шутку или всерьёз.
– Да потому что не успели познакомиться, а уж сразу за разговоры.
– Мы только и делали, что спорили.
– Я так и понял по вашим голосам, но принял это за хороший знак.
– Боюсь, вы почти всё время слышали одного меня, – улыбнулся Донал. – Я слишком много говорю и, боюсь, приобрёл этот недостаток таким образом, что избавиться от него будет трудно.
– И как же это? – поинтересовался мистер Грэм.
– А мне просто не с кем было разговаривать. Я же всё время проводил на горе с овцами или в поле со скотом. Там и стосковался по разговорам. В колледже меня почти отучили от этой слабости, но сейчас в замке я почти всегда один, вот она и вернулась с новой силой.
– А вы приходите к нам, когда захочется поболтать, – предложил мистер Грэм. – Уверен, моя сестрица вполне способна избавить вас от этого желания.
– Пока она ещё не воспользовалась своим умением, – заметил Донал в то время, как мисс Грэм ловким, мальчишеским, но не лишённым изящества движением, попыталась отвесить брату подзатыльник за то, что он так чернит её доброе имя, а он, зная, все её ухватки, легко и добродушно уклонился.
– Вот подождите, – повторил мистер Грэм.– Когда Кейт узнает вас получше, она вас ещё переговорит!
– Даже если бы так оно и было, – возразила та, – мне до мистера Гранта далеко! Он совершенно сбил меня с толку. Как ты думаешь, что он пытался сделать? Убедить меня в том, что...
– Простите, мисс Грэм, но я ни в чём не пытался вас убедить.
– Как? Неужели вы не пытались убедить меня поверить в привидения, чёрную магию, колдовство, сглаз, вурдалаков, вампиров и я не знаю какую ещё нечисть из бабушкиных сказок и старых альманахов в графской библиотеке?
– Даю вам слово, мистер Грэм, – сказал Донал, смеясь, – что ничего подобного мне и в голову не приходило! По-моему, прежде, чем согласиться с любым утверждением, мисс Грэм непременно стремится увидеть в нём здравый смысл. На самом деле – и думаю, она это признает! – я просто пытался доказать, что искусство писательства и книгопечатания сделали гораздо больше для того, чтобы лично познакомить каждого из нас с душами великих предков, нежели любая чёрная магия – и то при условии, что чародей действительно обладает теми силами, которыми похваляется. Ибо разве мы не узнаём человека лучше всего именно тогда, когда он делится со всей вселенной своими мыслями о предмете, который ближе всего его сердцу? А ведь книга, написанная великим мудрецом прошлого, даёт нам как раз такую возможность! Вот и всё, что я хотел сказать вашей сестре.
– И на самом деле она вовсе не так глупа, чтобы не понять вас, – сказал мистер Грэм, – как бы упорно она ни притворялась глупенькой простушкой.
– Нет, нет, – настойчиво проговорила Кейт, – Послушать мистера Гранта  – сразу подумаешь, что он сам всей душой верит и в магию, и во всё такое.
– Это уж как угодно, – ответил Донал. – Но согласитесь, я никоим образом не старался склонить вас к тому, чтобы и вы в это поверили.
– Ну, если уж вы настаиваете на том, чтобы всё понимать буквально!.. – воскликнула мисс Грэм и слегка покраснела. Про себя она подумала, что с этим молодчиком будет нелегко. Ещё бы! Между ними не было кафедры, которая могла бы защитить её от его проповедей, и, кроме того, он так упорно держался за свой текст, что развлечения от его речей не было никакого. Она не знала, что сумей она достойными возражениями встретить мощную волну его мыслей, его ответы были бы краткими и хлёсткими, как всплески воды, разбивающейся о скалу.
– Если мистер Грант верит в подобные вещи, – вставил мистер Грэм, – то в замке он должен чувствовать себя как дома. Там чуть ли не в каждой комнате вполне может обитать какое-нибудь измученное, безрадостное привидение.
– А по-моему, – откликнулся Донал, – какой бы ореол ужаса не висел над домом или крепостью из-за совершённых там преступлений, вряд ли найдётся рукотворное жилище, которое могло бы так же сильно склонить человека к вере в чудеса, как тихое присутствие живой Природы. Конечно, до сих пор мне ни разу не приходилось видеть старинных замков – ну, по крайней мере, так близко! – и всё же, каким бы интересным ни был каждый уголок в замке лорда Морвена, даже вся его угрюмая стойкость не способна взволновать мне душу так, как волнует её одна только мысль о горном склоне, кутающемся в прозрачные сумерки, чтобы на него, как на последнюю ступеньку небесной лестницы, могла ступить нога Господа, спускающегося на землю.
– Ну это уж слишком, мистер Грант, – укоризненно проговорила мисс Грэм.  – Вы же не ждёте, что Господь сойдёт с небес вот так, лично к вам?
– Я не хотел бы сейчас говорить, чего я жду, а чего нет, – ответил Донал и замолчал, потому что почувствовал, что каждое его слово лишь становится ещё одним камнем преткновения.
Повисло неловкое молчание, и хорошее воспитание побудило мистера Грэма заговорить. Он подумал, что Донал обиделся на его сестру.
– Если вам так по душе всё чудесное, мистер Грант, – сказал он, – то вам будет небезынтересно узнать кое-какие старинные истории, связанные с замком лорда Морвена. Одну из них мне напомнили буквально на днях, когда я был в городе. Суеверие – штука странная, то погаснет, то снова оживает. Возьми любую легенду – казалось бы, всё, она уже своё отжила, но нет, пройдёт время, и её опять начинают рассказывать, да ещё с каким азартом. А почему, никто не знает.
– Наверное потому что легенда доходит, наконец, до тех, кто готов её слушать,  – предположил Донал. – Я слышал, в некоторых графствах нашлись люди, которые собирают и сохраняют всё, что осталось от древних сказаний. Может быть, и здесь кто-то об этом прослышал. Вот старики и начали вспоминать, а молодые  – придумывать. Вполне вероятное объяснение, как вы считаете?
– Да, но, по-моему, не для всех. Что-то я не слышал, чтобы в наших местах кто-то интересовался подобными вещами. Вчера вечером зашёл в «Герб лорда Морвена» потолковать с одним из своих арендаторов и услышал, как крестьяне да лавочники за стаканчиком виски рассуждают о замке – ну и обо всём, что там, якобы, произошло. Видите ли, есть тут одна история; только уж больно нехорошая, даже жутковатая. Самое бы время её позабыть...
– Я бы с удовольствием послушал, – признался Донал.
– Расскажи ему, Гектор, – попросила мисс Грэм. – А я посмотрю, зашевелятся у него на голове волосы или нет.
– Вы лучше следите за волосами тех, кто насмехается и над чудесами, и над привидениями, – добродушно парировал Донал. – У них воображение так редко получает возможность по-настоящему пробудиться, что когда кто-то или что-то его растревожит, оно действует на них гораздо сильнее, чем на других людей действуют их убеждения.
– Ага, вот я вас и поймала! – торжествующе вскричала мисс Грэм. – Вы же сами признаётесь, что во всё это верите!
– Нет, мэм, боюсь, вы сделали слишком общий вывод. Если я верю тому, что написано в Библии, это ещё не значит, что я верю во всё, что слышу с кафедры проповедника. Некоторые легенды я наверняка отвергну с презрением, которое удовлетворит даже вас. Про другие скажу, что в них есть что-то, похожее на правду. Но есть и такие, о которых придётся сказать, что они, должно быть, и впрямь произошли на самом деле... Но, может быть, вы сначала расскажете мне, что это за история?
– В общем-то, ничего особенного в ней нет, – ответил мистер Грэм. – По крайней мере, такие россказни водятся не только в нашем замке, хотя кое-каких подробностей, конечно же, в других местах не услышишь. Я слышал, что подобные легенды связывают ещё с несколькими домами в Шотландии, да и, наверное, в других странах рассказывают что-то похожее. Тут неподалёку есть один старый дом, так вот вокруг его мрачных подвалов – или вековых башен, какая разница? – тоже витает сказка про потайную комнату, которую нельзя ни отыскать, ни открыть. А уж по праву ли эту историю приписывают нашему замку или нет, сказать я не могу.
– Но ведь такие сказки и слухи могут легко возникнуть из всеобщей любви к таинственному и необычному, – сказал Донал. – Представьте себе, о чём думает обычный крестьянин, привыкший к своему крохотному, тесному жилищу, когда поднимает глаза на огромный, величественный замок. А если иногда ему приходится побывать внутри и он проходит по длинной веренице комнат и коридоров, которые кажутся ему донельзя запутанными и бесконечными, вроде кроличьей норы, неудивительно, что он воображает себе, что где-то тут, в глубине этого каменного лабиринта, должно быть, запрятана некая комната, неведомая даже самим обитателям замка... Простите, я опять увлёкся. Так что же это за легенда?
– Ну, мистер Грант, вы окончательно меня озадачили, – решительно сказала Кейт. – Помилуйте, где же ваши принципы? Сначала вы принимаете одну сторону и ратуете за чудеса, а потом разворачиваетесь и начинаете искать во всём только естественные причины!
– Нет, нет, напротив! Больше всего мне важна правда, и предатели мне не нужны, даже если они притворяются союзниками. Я не хочу иметь ничего общего с выдумками и ложью.
– Но ведь подобные россказни и есть настоящие выдумки!
– Тогда позвольте мне выслушать ту, что бытует здесь.
– Да вы уж, наверное, и так не раз её слышали, – заметил мистер Грэм, но всё же принялся рассказывать.
– Случилось это, когда в замке жил беспутный и нечестивый граф, который не только грабил своих бедных соседей и даже убивал их, когда те пытались ему воспротивиться, но и зашёл так далеко, что перестал соблюдать священный День Господень и в воскресенье творил беззаконие так же, как и во все другие дни. Однажды субботним вечером в замке собралась развесёлая компания. Они играли в карты и пили бутылку за бутылкой, без счёта. С каждым часом День Господень приближался всё неумолимее, но гуляки не обращали на это никакого внимания. Наконец один из них увидел, что стрелки часов показывают без четверти полночь, и заметил, что пора бы остановиться. Он не упомянул о священном дне, но все прекрасно знали, что он имеет в виду.
Граф ухмыльнулся, посмотрел на своего приятеля и презрительно сказал, что если он так дрожит перед церковным советом, то может проваливать, только карты свои пусть передаст кому-нибудь другому. В ответ тот промолчал и не говорил ни слова, пока стрелка не указала на одну минуту до полуночи. Тогда он снова подал голос и сказал, что вот-вот настанет воскресенье, а в святой Божий день в карты играть не следует. Пока он говорил, рот его как-то странно скособочился и скривился. Но граф стукнул кулаком по столу и поклялся, что если кто-то осмелится встать из-за стола, он тут же пронзит его шпагой.
«Что мне за дело до какого-то там воскресенья? – вскричал он и повернулся к предупредившему их гостю, который был одет во всё чёрное, как приходской священник. – Я дал тебе возможность уйти, но ты не захотел. Теперь ты останешься здесь навсегда!» С этими словами он яростно уставился на говорившего, а тот в ответ посмотрел на графа огненным, пристальным взором. И тут собравшиеся впервые увидели то, чего не замечали сквозь винные пары и смолистый дым факелов: никто из них ни разу прежде не видел этого гостя и не знал его имени. Они смотрели на него, не в силах отвести глаза, и по спине у каждого пробежал жуткий ледяной холод. Незнакомец бросил на графа ещё один суровый и презрительный взгляд и заговорил:
«А я дал тебе возможность покаяться, но ты не захотел, – сказал он. – Но теперь ты навсегда останешься сидеть как сидишь и больше не увидишь ни одной субботы Господней».
Часы начали бить полночь, и губы незнакомца опять выпрямились. Но когда прозвучал одиннадцатый удар, часы смолкли и остановились.
«Ровно через год я снова явлюсь, – сказал гость в чёрном. – И буду являться каждый год, пока не истечёт отмеренное тебе время. Приятной игры!»
Граф хотел было вскочить на ноги, но не мог и пошевелиться, а незнакомец внезапно исчез. Вместе с ним исчезли все окна и двери, от которых не осталось даже малейшего следа. С того самого дня никто не может отыскать эту комнату, а нечестивый граф и его приятели по сей день сидят в ней, тасуя и раскладывая всё ту же колоду карт, ожидая своего приговора. Говорят, что раз в год, в один и тот же день (правда, насчёт того, какой именно, рассказы расходятся) откуда-то изнутри замка раздаётся пьяный смех и крики, но никто не может с точностью указать, откуда именно. Вот и всё.
– Прекрасная легенда, – одобрительно заметил Донал. – Интересно, откуда она пошла? Что-то ведь должно было послужить ей началом!
– Значит, вы не верите, что это правда? – спросила мисс Грэм.
– Не совсем, – ответил Донал. – Но я и сам заметил в замке нечто необычное.
– Неужели? – воскликнула мисс Грэм, и глаза её изумлённо расширились.  – Вы что-то видели?
– Нет, видеть не видел, – признался Донал. – Только слышал. Вечером того самого дня, когда я поселился в замке, я слышал звуки какой-то далёкой музыки, слабые, но очень приятные.
Брат с сестрой переглянулись.
– Я встал и ощупью начал спускаться по винтовой лестнице – потому что живу на самом верху северной башни, – но внизу сбился с пути, вынужден был сесть на ступеньки, чтобы дождаться утра, и тут до меня ещё раз донеслась та же самая музыка, и ничуть не ближе, чем раньше. Больше я ни разу не слышал ничего подобного и никому об этом не говорил. Но, наверное, нет ничего страшного в том, что я вам об этом рассказываю. Вы- то уж, по крайней мере, не станете распускать про замок новые байки, так что за его репутацию мне бояться нечего. Как вы думаете, может быть, эти звуки издаёт какой-то инструмент? Я слышал, леди Арктура прекрасно играет, но что-то мне подсказывает, что «средь мёртвой беспредельности ночной»18 она вряд ли стала бы садиться за рояль.
– Ночью, когда звуку ничего не мешает и ничто его не заглушает, он может разноситься довольно далеко, – задумчиво произнёс мистер Грэм.
– Всё это так, Гектор, – сказала его сестра, – но ты прекрасно знаешь, что мистер Грант не первый и не последний, кто слышал эту странную музыку.
– Ясно одно, – отозвался он. – К картёжникам в потайной комнате она не имеет никакого отношения. Все, кто её слышал, говорят, что на пьяную пирушку это не похоже.
– А вы уверены, что вместе с этой буйной компанией в комнате не заперли, скажем, скрипку? – предположил Донал. – Если даже ни один из них не умел играть тогда, в самом начале, времени для того, чтобы научиться, у них было предостаточно. То, что я слышал, больше всего походило на звуки призрачной скрипки. Это явно были струны, но, признаться, я ещё ни разу не слышал ничего подобного, разве что кое-какие столь же необъяснимые звуки у себя в горах.
Они ещё некоторое время говорили об этом непонятном происшествии, неспешно расхаживая по саду. Солнце жарко припекало им головы, а трава приятно холодила ноги.
– Тут поневоле обрадуешься, что замок не передаётся по наследству вместе с титулом, – сказала мисс Грэм с несколько принуждённым смешком.
– Почему? – спросил Донал.
– Потому что случись что-нибудь с графом и его наследниками, титул перейдёт к Гектору, – объяснила она.
– Тут я с сестрой не согласен! – сказал мистер Грэм, смеясь гораздо более искренне. – Титул без соответствующего дохода никуда не годится. Я даже не собираюсь выправлять себе новые бумаги. Ни один разумный человек не станет претендовать на благородное имя, если у него нет средств поддержать семейную респектабельность.
– Неужели мы дожили до того, что самые древние титулы в стране должны полагаться на деньги, чтобы не потерять всеобщее уважение? – воскликнул Донал. – А мы-то, крестьяне, живём себе в тишине, читаем старые книги и знать не знаем о таких новых веяниях! Ну скажите, если бы какой-нибудь нынешний миллионер-заимодавец купил себе замок Арундель, неужели вы уважали бы его так же, как нынешнего графа?
– Нет, – ответил мистер Грэм. – Признаюсь, тут вы действительно правы. Но по-моему в вашей логике всё же есть кое-какой изъян, – задумчиво добавил он.
– Не думаю. Если без денег титул ничего не стоит, значит, деньги выше титула! Если бы я был Лазарем, – продолжал Донал, – и унаследовал титул, то непременно бы им воспользовался, хотя бы для того, чтобы преподать урок кичливому богачу. Мне больно думать о том, что честь должна рабски следовать за богатством. Вы можете подумать, что я говорю так оттого, что беден и, наверное, всегда буду беден, но если я себя хоть сколько-нибудь знаю, то причина совсем не в этом. Ведь, в принципе, титул – сущий пустяк, и если бы вы не хотели им пользоваться по какой-то иной причине, а не только из-за потворства маммоне, я вообще ничего бы не сказал.
– Что до меня, – сказала мисс Грэм, – у меня к деньгам только одна претензия: они никак не хотят попадать ко мне в руки. Уж я-то бы смогла как следует ими распорядиться, без всяких злоупотреблений!
Донал ничего не ответил, а лишь бросил на девушку взгляд бесхитростно-наивного удивления и чистой жалости. Говорить ей что-то было без толку. Приведи он самые убедительные доводы на свете, маммона всё так же остался бы восседать на прежнем месте! Донал уже заметил, что Сам Господь почти никогда не старался склонить на Свою сторону людской разум. Чтобы увидеть какой-либо предмет во всей его полноте и взаимных связях с остальным миром, человеку непременно нужно познать его на деле. Если истина вошла в человеческую душу, душа способна увидеть и узнать её; однако творя истину, она делает первый возможный и почти что самый последний необходимый шаг к тому, чтобы её понять.
Мисс Грэм поймала на себе взгляд Донала и, должно быть, поняла его значение, потому что лицо её густо покраснело, и дальше разговор у них не клеился. Поскольку дневная работа Донала уже закончилась, он остался к чаю, а потом вместе с мистером Грэмом обошёл все хозяйственные постройки. Тут он показал недюжинные познания и завидную практическую смётку, и вежливый хозяин вскоре решил, что с мнением нового знакомого вполне стоит считаться, как бы кто ни относился к его причудливым фантазиям.
Глава 24
Стивен Кеннеди
Кроме утешений незримого мира, в котором постоянно жила душа Донала, – вечного мира, чьи двери открыты для тех, кто молится, – у него были и другие радости: общество дорогих ему книг, возможность слагать свои помышления в стройные звуки стихов в возвышенном уединении своей башни, и частые беседы с сапожником и его женой. Пока Донал ничего не говорил старикам о том, что происходило в замке, потому что крепко усвоил урок, преподанный ему этим мудрым философом колодки и голенища. Но каждый раз он уносил из скромного домика новые, ещё более драгоценные уроки. Человек, понявший что-то благодаря своим усилиям, обретает свободу в мире человеческого труда. Если у кого-то нет собственного опыта, то и опыт другого человека останется для него закрытой книгой. Неясные и туманные убеждения, подымавшиеся в душе Донала, быстро обретали вескость и форму, когда он обнаруживал, что его новый друг думает точно так же.
Постепенно он начал проводить всё больше и больше времени с Дейви, и вскоре они так сблизились и подружились, что иногда Донал позволял мальчику сидеть у себя в комнате даже тогда, когда писал стихи. Когда же настало время запасать на зиму топливо, он сказал своему ученику:
– Знаешь, Дейви, когда настанет зима, тут наверху нам с тобой понадобится хороший огонь. Ночи будут длинные, тёмные, а зимой тьма ничуть не легче холода. Симмонс сказал, что я могу взять себе сколько угодно угля и дров. Ты поможешь мне притащить всё это наверх?
Дейви тут же вскочил на ноги, готовый хоть сейчас побежать вниз по лестнице.
– И потом, я не смогу учиться, если буду мёрзнуть, – добавил Донал, который уже не так хорошо переносил холод, как в прежние времена, когда ему постоянно приходилось бывать на открытом воздухе.
– А вы что, тоже учитесь, мистер Грант? – полюбопытствовал Дейви.
– Конечно, – ответил Донал. – Если хочешь что-то понять, надо терпеливо над этим сидеть, раздумывать, вынашивать – как наседка сидит на своих яйцах! Слова – это как скорлупа, облекающая мысли-яйца, из которых потом вылупляются истины, и чтобы как следует их высидеть, мне иногда приходится заучивать кое-что наизусть. Например, я решил, что попробую за зиму выучить Евангелие от Иоанна по-гречески.
– Оно же такое длинное! – воскликнул Дейви.
– А ты только представь себе, каким я стану богачом, когда уложу его у себя в голове! – сказал Донал, и Дейви задумался.
Они начали таскать наверх топливо. Донал носил уголь, Дейви – дрова. Но вскоре Донал решил, что это занимает у них слишком много времени, и начал раздумывать, как бы сделать всё побыстрее. Поэтому уже в следующую субботу, когда уроков не было, он направился в ближайшую рыбацкую деревушку, мили за три от замка, и приобрёл там прочный деревянный брус, железный блок и большой моток каната. Брус он просунул в отверстие в каменном парапете башни, как следует закрепив его на крыше, насадил блок на конец, торчащий снаружи, продел в него канат. Прикрепив к канату крюк, он спустил его вниз, окликнул Дейви, и ещё через минуту ведро с углём, медленно поползло наверх. Эта сторона крыши находилась как раз над тем углом двора, где высилась угольная куча, и Дейви мог легко наполнять из неё спущенное вниз ведро. «Осторожнее, Дейви!» – непременно предупреждал Донал, и под восторженные возгласы мальчика ведро плавно поднималось на самую крышу. Там Донал опустошал его и тут же снова опускал вниз, готовое для нового груза. Когда ему показалось, что угля уже достаточно, они принялись за дрова.
Так они провели не один прохладный осенний вечер. Дейви всё это ужасно нравилось. К тому же, ему, воспитанному в неге и холе, было очень полезно и важно избавиться от привычного чувства, что всё и всегда за него должен делать кто-то другой. Увидев огромную кучу угля, со временем скопившуюся на крыше, он поразился, как много можно сделать, если работать понемножку каждый день. В знак благодарности Донал пообещал, что если Дейви будет хорошо заниматься в течение недели, то вечером в субботу ему будет позволено приходить в комнату к своему учителю, сидеть вместе с ним у огня (ведь Дейви так много сделал, чтобы в башне было тепло), и они вместе будут делать что-нибудь интересное.
После своего первого визита в деревню Донал довольно часто начал туда наведываться. Он познакомился с некоторыми её жителями, и они пришлись ему по душе. Среди них был один молодой человек, вид которого, несмотря на его внешнюю мрачность, привлёк внимание бывшего пастуха, и Донал не раз пытался втянуть его в разговор, но тот угрюмо отмалчивался и, казалось, даже злился на эти дружелюбные попытки завязать знакомство. Однако как-то раз, когда Донал уже шёл домой, Стивен Кеннеди неожиданно нагнал его, буркнул что-то невнятное о том, что им по дороге, и зашагал рядом. Донал обрадовался, потому что вообще любил людей, а особенно тех, кто не чурался тяжкого труда. Стивен Кеннеди был среднего роста и ходил слегка ссутулившись, но голова его была довольно благородной формы и ловко сидела на сильных плечах. Он весь был бронзовым от солнца и солёного морского ветра. У него было приятное лицо, пронзительно синие глаза и тёмные волосы. Сейчас он угрюмо шёл вперёд, засунув руки в карманы с видом человека, которому вообще не хочется никуда идти, но при этом ни на шаг не отставал от Донала, шагавшего вольной, размашистой и довольно быстрой походкой, оставшейся от пастушеской жизни. Поздоровавшись, они оба замолчали и прошли почти полпути до замка, не сказав ни слова, как вдруг рыбак заговорил:
– Там в замке есть девушка, сэр, – сказал он. – Эппи Комен.
– Есть такая, – откликнулся Донал.
– А вы её знаете, сэр? Ну, то есть, вы с ней разговариваете или как?
– Конечно, – ответил Донал. – Я хорошо знаю её деда с бабкой.
– Хорошие люди, – сказал Стивен.
– Это точно, – подхватил Донал. – Лучше не бывает.
– Хотите оказать им добрую услугу, сэр?
– Конечно, хочу!
– Ну тогда вот что, сэр. Сдаётся мне, что у Эппи в замке не всё ладно.
С этими словами он отвернулся и проговорил что-то ещё, но так тихо и невнятно, что Донал ничего не мог понять.
– Если вы хотите, чтобы я что-нибудь смог для неё сделать, – сказал он,  – вам придётся объясниться поподробнее.
– Я вам всё объясню, сэр, – проговорил Стивен и снова замолчал с видом человека, который не скажет больше ни единого слова.
Донал молча ждал. Наконец рыбак решился:
– Вы должны знать, сэр, что эта девушка мне уже давно нравится. Сами, поди, видели, какая она красавица. Хоть кого очарует.
Донал ничего не ответил. Он был вполне готов признать, что Эппи хороша собой, но особого очарования в ней не чувствовал.
– Ну так вот, – продолжал Стивен. – Мы с ней, почитай, два года вместе, и всё у нас было хорошо, полюбовно. А весной она вдруг переменилась: одна ветреность на уме, и нос стала задирать. Я уж её спрашивал, спрашивал, что с ней такое стряслось. Сам я вроде ничего дурного не делал, да и она ничего против меня не говорит. И ведь знает, что кроме неё я вообще ни одной девчонке и слова ласкового не сказал, а только то и дело норовит меня с кем-нибудь свести, то с одной, то с другой. Я никак понять не мог, что с ней такое приключилось. Но тут недавно сообразил: это она просто ищет, как бы со мной развязаться. Эх, и горько же мне было, сэр! Ведь она что хочет? Сделать всё так, как будто это я виноват, а на самом деле это ведь не я, а она... Другого себе нашла!
– А вы в этом уверены? – спросил Донал.
– Ещё как уверен, сэр. Только уж простите, не могу вам сказать, как я обо всём этом узнал. Вы не думайте, сэр, я ведь не стану девушку удерживать, если сердечко её от меня отвернулось. Я бы вообще ничего не стал об этом говорить, терпел бы эту муку молча, как и полагается. Ведь от гнева и ярости толку нет: невод с ними не починишь, рыбы не наловишь. Но видит Бог, сэр, боюсь я за неё! Говорят, уж так она в него влюбилась, что кроме него и думать ни о чём не может. А ведь он – молодой граф, а не простой рыбак вроде меня. Вот отчего мне не по себе!
Донал почувствовал, что внутри у него поднимаются великая жалость и великий страх, но ничего не сказал.
– И потом, – продолжал Стивен, – может, с рыбаком-то ей и надёжнее было бы, чем с его светлостью. Потому что, если правду люди говорят, рано или поздно молодому графу придётся самому на хлеб зарабатывать. Земля-то не его, и замка ему не видать как своих ушей, разве только на хозяйке женится. Ведь за Эппи он ухаживает вовсе не затем, чтобы жениться! Разве такие, как он, женятся на простых девчонках?
– Постойте, постойте! – озадаченно перебил его Донал. – Вы что же, намекаете, что между Эппи и лордом Форгом что-то есть? Это какой же надо быть легкомысленной вертушкой, чтобы такое взбрело в голову!
– Да уж лучше бы и впрямь взбрело, чтоб она подумала хорошенько! Тогда, может, и из сердца было бы полегче выкинуть эти глупости... Ох, сэр, тяжко мне и горько, а только не ради себя я с вами заговорил. Ведь если всё это правда, между нами уже и быть ничего не может. Жалко мне её, сэр! И раскрасавица она, и хорошая, а ведь он на ней не женится! Эти благородные такое порой творят, что страшно становится. Недаром бедный люд потерпит-потерпит, а потом как взбунтуется да поднимется, чтобы их скинуть – вот, как в той же Франции!
– Так-то оно так. Но вы сами понимаете, насколько серьёзны ваши обвинения?
– Как не понять. Только даже если всё это правда, кричать я об этом не собираюсь...
– Тут вы совершенно правы. Добра от этого не будет.
– Да уж, добра тут вообще ждать не приходится, хоть молчи, хоть говори... Я ведь сейчас как раз иду к молодому графу. Пусть объяснит, как он намеревается поступить с Эппи! И коли задумал что неладное, я ему покажу, где раки зимуют! Лучше уж пусть меня повесят, чем ей, бедняжке, позор на всю жизнь! Я уж сказал, что между нами ничего и быть больше не может, но вот шею его светлости я бы свернул с превеликим удовольствием. Это ведь всё равно, что акулу убить!
– А зачем вы всё это мне рассказываете? – спросил Донал.
– Затем, чтобы вы мне подсказали, где искать молодого графа.
– А вы потом свернули ему шею?.. Но ведь тогда я тоже стал бы соучастником в убийстве!
– Что же вы, хотите, чтобы я ничего не делал и смотрел, как Эппи сама себя губит? – презрительно произнёс рыбак.
– Ничего подобного. Я бы и сам непременно что-нибудь сделал. Причём ради любой девушки – и уж тем более ради внучки моих лучших друзей.
– Неужели вы мне откажете, сэр?
– Я непременно вам помогу, но не стану делать того, о чём вы просите. Позвольте мне подумать. Я обещаю, что обязательно что-нибудь сделаю, только сразу не могу сказать, что именно. Отправляйтесь-ка вы лучше домой, а завтра я приду к вам сам.
– Нет, так не пойдёт, – с упрямой яростью проговорил рыбак. – У меня сердце из груди выпрыгнет, если я чего-нибудь да не сделаю. И сегодня же вечером! Не могу больше оставаться в этом аду. Как подумаю, что этот негодяй опутывает мою Эппи своими лживыми обещаниями, так и жить не хочется! У меня аж вся голова горит, а в глазах даже океан как кровью покрылся!
– Если сегодня вечером вы появитесь в замке, я даю честное слово, что попрошу поймать вас и связать. Вы мне слишком нравитесь, чтобы я позволил вам болтаться на виселице. Отправляйтесь домой и предоставьте всё дело мне. Я сделаю всё, что могу, и обо всём вам расскажу. Если я смогу её спасти, то непременно спасу. Что вы, Стивен! Неужели вы хотите, чтобы против вас восстал Сам Бог?
– А мне думается, что Он-то как раз и будет на стороне справедливости!
– Так оно и есть. Только ещё Он сказал: «Мне отмщение, Я воздам!» Он-то знает: уж что-что, а месть нам доверять нельзя! Потому и не хочет, чтобы мы вмешивались. Ведь Ему больше вас хочется, чтобы с Эппи поступили по справедливости. Поверьте мне, я сделаю всё что смогу!
Какое-то время они продолжали идти в подавленном молчании. Вдруг молодой рыбак вытащил руку из кармана, порывисто сжал ладонь Донала и, должно быть, немного успокоился, почувствовав в ответном рукопожатии настоящую мужскую силу. Затем он повернулся и, не сказав ни слова, пошёл назад.
А Донал начал думать. Да, дельце не из приятных! Что же делать? Что предпринять? Немного зная молодого графа, Донал не мог поверить, что тот намеренно собирается обмануть девушку. Правда, он вполне может слегка поразвлечься себе в угоду, и ему вряд ли придёт в голову, что с его стороны нехорошо и некрасиво проявлять к служанке праздную фамильярность. Нет, если во всём этом есть хоть малейшая доля правды, их близость надо немедленно прекратить. Но, может быть, всё это – распалённое воображение праведной ревности, воспылавшей из-за того, что последнее время девушка вела себя не так, как должно? Или это вовсе не граф, а кто-то другой? В то же самое время, Донал вполне мог предположить, что лорд Форг, только что вернувшийся из колледжа и очутившийся в почти полном одиночестве, без привычного общества, не обладающий особой любовью к чтению и практически лишённый развлечений, из одной только скуки почувствовал влечение к хорошенькому личику и приятной фигурке Эппи, а потом, почувствовав в ответ её полубессознательное, инстинктивное кокетство, увлёкся ею ещё больше. Донал понимал, что и говорить, и молчать одинаково опасно. Если для ревности нет никаких причин, само предположение о возможности чувств со стороны графа может оскорбить Эппи – или, ещё хуже, пробудит в ней тот самый интерес, который надо бы как можно скорее загасить! В любом случае, надо на что-то решиться! Он только что прочёл у Филиппа Сиднея19, что «человеку, мечтающему предотвратить все возражения и препятствия в великом деле, лучше сразу лечь ничком и ничего не делать». Вот только что предпринять?
Легче всего было бы пойти прямо к его светлости лорду Форгу, рассказать ему обо всём, что он услышал, и спросить, есть ли у этой истории какие-либо основания. А девушке придётся подыскать новое место. Этих двоих лучше развести подальше друг от друга. И надо рассказать обо всём старикам. Правда, если в подозрениях Стивена Кеннеди есть хотя бы доля истины, вряд ли деду с бабкой удастся хоть сколько-нибудь повлиять на внучку! Но если всё это неправда, тогда они, может быть, помогут ей помириться с женихом, и Эппи со Стивеном поженятся? Может, она всего-навсего решила его подразнить?.. Нет, надо непременно поговорить с лордом Форгом! Вот только что будет, если этим разговором он заронит в его сердце пагубные мысли? Что, если в молодом графе уже есть какая-то склонность к Эппи, а он своими речами только воспламенит и нечаянно подтолкнёт его желания к злосчастной для всех развязке? Нет, лучше всего посоветоваться с экономкой, миссис Брукс! Должна же она хоть сколько-нибудь знать своих служанок! Она поможет ему понять, как всё обстоит на самом деле, и тогда он, пожалуй, решит, как ему поступить. Только вот достаточно ли хорошо он сам знает миссис Брукс? Сможет ли она повести себя сдержанно и разумно? Или испортит всё излишней поспешностью? Ведь она и впрямь может принести Эппи только вред, если не отнесётся к ней с участием, а станет заботиться лишь о том, чтобы соблюсти приличия и поскорее вымести всякое зло из господского дома!
Можно было бы от души посмеяться над тем, как праведники мира сего строят из себя ревностных блюстителей нравственности, если бы не было так грустно на них смотреть. Они всегда отгоняют от себя зло, отправляя его подальше, чтобы оно причиняло вред не им самим, а кому-нибудь другому. Они расчищают вокруг себя место, оттесняя притоны разврата куда-нибудь с глаз долой, не думая о том, что меньше притонов от этого не становится; они просто теснятся друг к другу всё ближе и от того становятся всё хуже. Понятно, что такие люди без содрогания слушают разглагольствования о надобности выбросить из мира тех, кому они сами не позволяют приклонить в нём голову. И в этом мире они обращаются с грешниками так, как, согласно старому богословию, их собственный Бог будет обращаться с ними в мире грядущем, сохраняя им жизнь для того, чтобы они грешили и страдали. Что ж... Кто-то приносит яркий светильник собственного ума, кто-то – коптящий фитиль своей жизни, но все мы отбрасываем тень Бога на стену вселенной, а потом либо верим в эту тень, либо нет.
Донал всё ещё размышлял, когда добрался до замка, но так и не решил, что ему предпринять. Проходя через маленький дворик по пути к своей башне, он вдруг заметил, что миссис Брукс смотрит на него из окна своей комнаты и знаками просит его зайти. Он немедленно поднялся к ней. Забегая вперёд, скажу, что она хотела поговорить с ним именно об Эппи. Подумать только! Как часто новую планету, важную истину или какой-нибудь научный факт открывают одновременно в нескольких местах, находящихся далеко-далеко друг от друга!
Миссис Брукс пододвинула Доналу кресло и принесла ему стакан молока. Она и не подозревала, что странное выражение его лица (которое она приняла за усталость) на самом деле было вызвано той же самой заботой, которая мучила её саму.
– Так, конечно, не делается, – начала она, – чтобы взрослая женщина вроде меня советовалась с молодым джентльменом вроде вас, да ещё и по такому делу... Но, как говорится, одна голова хорошо, а две – куда лучше. И если мы с вами не потолкуем обо всём хорошенько да не обмозгуем, как тут быть, беды нам точно не миновать! Да вы не бойтесь, сэр, может, ещё и придумаем чего, пока не случилось самого худшего, – хоть о самом-то худшем и думать страшно, уж больно дело тайное и нехорошее... Видите ли, сэр, тут у нас двое задумали влюбляться, шептаться да глупости всякие городить. Как дети малые, право слово! А ведь и правда, несмышлёные ещё! И один не лучше другого! Только девчонка-то больше виновата, чем его светлость! Ведь и умнее она, и лучше него знает, что из таких дел потом получается! Эх и дурочка же она бестолковая! – воскликнула миссис Брукс, всплеснув руками, и замолчала, горестно раздумывая о легкомыслии юной Эппи.
Она была весьма румяной, полноватой, приятной на вид женщиной чуть старше сорока лет, с густыми тёмно-рыжими волосами, гладко зачёсанными назад. И внешность, и душа таких женщин дышат спокойной прелестью, а их присутствие неизменно разрушает недобрые замыслы и улаживает вспыхнувшие ссоры. В молодости она осталась вдовой и отказала многим, кто к ней сватался, решив, что одного супружества ей будет вполне довольно. Она сочла мужа достаточно хорошим, чтобы не заменять его другим, а супружество – слишком нелёгкой заботой, чтобы ещё раз на него решиться. Когда она усаживалась напротив, разглаживала на коленях передник и поднимала на собеседника ясные голубые глаза, только очень подозрительный или очень несчастный человек не проникся бы к ней доверием. Умело правя своим маленьким королевством, миссис Брукс привычно смягчала удары судьбы, разводила стычки и усмиряла разбушевавшийся гнев. Она была не похожа на обычных властных матрон-домохозяек в чёрном шёлке и кружевах и чаще всего носила простое ситцевое платье, очень чистое, но нисколько не импозантное. В любую минуту она готова была засучить рукава, чтобы показать новенькой служанке, как справиться с тем или иным делом, а то и заменить кухарку или горничную, если той нездоровилось или просто надо было отдохнуть. Доналу она нравилась с самого начала, потому что он чувствовал в ней родственную душу. Вот и сейчас он не торопил её, а молча ждал, пока она решится говорить дальше.
– Лучше уж я всё расскажу по порядку, – наконец промолвила она. – Чтобы и вам было известно то же, что и мне. Вышла я во двор, приглядеть за цыплятами. Я их никому другому не поручаю, только сама; а то ведь их избаловать легко, что чужих деток! В большом амбаре обе двери были открыты, так я и пошла прямо через него, чтобы побыстрее добраться до моего пернатого народца (моя матушка всегда их так называла). А женщина я тихая, даже батюшка покойный бывало говаривал: хожу так, что и не слыхать ничего. Так они меня, должно быть, и не услышали... А случилось это, сэр, вчера, в сумерках. Я бы и сегодня утром обо всём вам рассказала да посоветовалась, чтобы к сегодняшнему вечеру мы с вами уже порешили, что делать, но вы убежали с утра пораньше, так я вас и не застала. Ну так вот. Иду я через амбар и вдруг слышу – шу-шу-шу да шу-шу-шу! А где не пойму. И тихонько так, как будто сказать-то хочется, а боязно. Я, значит, остановилась и думаю: ведь с меня потом спросится за всех, кто под моим началом, так что лучше постоять и послушать хорошенько: если всё ладно, так от меня не убудет, а неладно – так мне Сам Бог велел вмешаться. И тут... Ой, сэр, посмотрите-ка за дверь, не подслушивает ли там кто, а то я этой Эппи ни на грош не доверяю... Никого? Ну и хорошо. Вы тогда дверь-то прикройте, а я дальше буду рассказывать. Так вот, стою я, слушаю и слышу: шепчутся двое. Один голос мужской, а другой женский; хоть и шепчутся, как мышки, а разобрать всё-таки можно. Слух-то у меня всегда был хороший, слава Богу, но, как бы я ни старалась, всё равно не поняла, чего они там друг другу нашёптывали. Ну, я подумала, что если ничего не слышно, надо ж поглядеть, что там и как. Пошла я на голоса, тихо-тихо – даром, что полная стала да неповоротливая! – посмотреть, кто же у нас в амбаре прячется. А в углу там солома навалена, только не у самой стенки, а рядышком. Гляжу – сидят мои птенчики, в аккурат между стеной и соломой! Его светлость как вскочит на ноги, как будто украл чего. А Эппи, видно, думала подождать, затаиться, да и выползти потихонечку за моей спиной, да только я её сразу прижучила! «А ну-ка, вылезай, красавица!»  – говорю. А его светлость тут и вступается, этак вежливо да учтиво: «Ах, миссис Брукс, вы уж её не ругайте, хотя бы ради меня!» Эх, я на него рассердилась! Хоть я и говорю, что девчонка тут больше него виновата, а только мужчине, будь он хоть граф, хоть простой работник, негоже себя выгораживать, когда у самого тоже рыльце в пуху. Я тогда и говорю: «А вам, ваша светлость, не годится так себя вести! Уж я больше не буду ничего вам сейчас говорить, больно я на вас сердита. Ступайте-ка оба восвояси – да только не вместе! Я уж за этим пригляжу! И ты, Эппи, марш в свою комнату! Если я сейчас туда поднимусь и тебя там не будет, то я тут же отправлюсь в город к твоим деду с бабкой!»
Эппи-то пошла, а его светлость всё стоит, бледный такой, даже в темноте видать. Тут я на него и накинулась! «Я уж не стану спрашивать, чем вы тут занимались, ваша светлость, но вы и сами должны понимать, на что это похоже! Вот уж от вас я этого никак не ожидала!» Он залепетал, заоправдывался, начал говорить, что между ними ничего нет и что лучше он пусть сам умрёт, а Эппи обижать не станет. Ох, и жалко же мне стало их обоих, такие они ещё молоденькие! И ведь сошлись-то, наверное, и правда безо всякого злого умыслу. Чего проще: личики у обоих смазливенькие, хорошенькие, понравились друг другу – вот и вся недолга, хоть и нехорошо это для них. И так он меня просил да уговаривал, что я по глупости дала слово ничего не говорить его отцу, если он мне пообещает оставить Эппи в покое. Ну, он, конечно, пообещал. До сих пор я в его словах ещё ни разу не сомневалась, но в таких делах нужен глаз да глаз. Доверяй, как говорится, но проверяй! Вот помяните моё слово: всё, как есть, оставлять никак нельзя, а то беда выйдет, и что тогда? А чтобы совсем никому об этом не рассказывать, того я не обещала, так что вам, мистер Грант, рассказываю всё как на духу, а уж вы подскажите мне, как тут быть!
– Я с ним поговорю, – сказал Донал, – и посмотрю, что он сам об этом думает. Глядишь, может, всё и поправится. А мы с вами давайте попробуем поступать как лучше и верить, что Господь удержит нас от неверных шагов.
Поговорив с экономкой, он отправился было в свою комнату, но не успел дойти до конца лестницы, как явно почувствовал, что лучше поговорить с лордом Форгом прямо сейчас. Он развернулся и поспешил в комнату, которая считалась кабинетом молодого графа. Войдя в дверь, он увидел, что там нет никого, кроме Дейви, листающего старинный фолиант, чьи первые владельцы превратились в прах много веков назад. Дейви сообщил, что Перси куда-то уехал и не захотел взять его с собой. Зная, что миссис Брукс присмотрит за Эппи, Донал решил отложить разговор с лордом Форгом до утра.
Глава 25
Хитрая уловка
На следующий день он нигде не смог отыскать молодого графа и вечером отправился к старикам Коменам. Сапожника он обнаружил, как обычно, за верстаком. На улице было уже довольно прохладно, дни становились всё короче, и Эндрю работал дома. Лицо его было, как всегда, бесхитростным, проницательным и спокойным. «Если Сам Бог пребывает в покое, – говаривал он себе, – то чего тогда беспокоиться мне?» Однажды он случайно проговорил это вслух, его услышали, и мнение, сложившееся о нём среди набожных прихожан местной церкви, только укрепилось: его считали человеком непочтительным, даже богохульником. Они не поняли слов сапожника, потому что не знали Бога так, как знал Его он, и потому истолковали их по-своему. Но мрачный, серьёзный вид, который они привычно принимали по воскресеньям, только показывал, какую награду они получают за свою веру, а полное радостного ожидания лицо сапожника говорило само за себя.
Когда Донал вошёл, старики как раз вслух удивлялись, что Эппи так и не появилась. Но ведь ей не раз случалось приходить ещё позже, примирительно сказала Дори, особенно последние пару недель. Не успела она договорить, как за порогом послышался шум лёгких, поспешных шагов.
– Вот и она, – обрадовалась счастливая бабушка, обнимая внучку.
Эппи торопливо объяснила, что теперь ей не удаётся отпрашиваться так же часто, как раньше, и Донал впервые заподозрил, что она лукавит. Посидев с четверть часа, она вдруг вскочила и объявила, что ей пора, потому что её ждут в замке. Тогда он тоже поднялся и сказал, что им лучше будет пойти вместе, ведь ночи теперь тёмные, а луны ещё не видно. Девушка вспыхнула и уклончиво пробормотала, что прежде ей нужно кое за чем зайти в город. Донал же ответил, что ничуть не торопится, и непременно её проводит. Она бросила вопросительный, недоверчивый взгляд на деда с бабкой, но больше не стала возражать, и они вышли из дома вдвоём. Дойдя до главной улицы, они подошли к той самой лавке, где Донал когда-то встретил священника. Пока Эппи покупала всё, что ей нужно, Донал дожидался на улице. Через минуту она вышла, и они повернули назад, не замечая, что за ними по пятам крадучись идёт какой-то человек.
Стивен Кеннеди твёрдо держался своего обещания не подходить к замку, но всё равно не мог спокойно сидеть на месте. Он знал, что по субботам Эппи обычно наведывается в город повидать родных, и потому околачивался неподалёку в надежде её увидеть. По натуре он не был человеком подозрительным, но ревность пробудила в нём неведомые до сих пор чувства и мысли. Увидев, что Эппи не одна, он тут же начал спрашивать себя, действительно ли Донал пытался удержать его от встречи с лордом Форгом из дружеского расположения и не было ли там каких-нибудь иных причин, и потому тихонько последовал за ними, стараясь чтобы его не заметили.
Они дошли до булочной. Остановившись возле открытой двери, Эппи, стараясь унять предательскую дрожь в голосе, попросила немножечко её подождать: ей нужно кое о чём поговорить с дочерью булочника. Донал охотно согласился, и она вошла в лавку, так и не закрыв за собой дверь. Лавочка булочника Лепера освещалась лишь тусклым огнём свечи, которого едва хватало, чтобы разглядеть на витрине груды сахарного печенья и мятных лепёшек, неизменно притягивающих к себе голодные глаза детей. Из двери доносился приятный запах хлеба, и за неимением лучшего занятия Донал с удовольствием вдыхал его, поджидая свою спутницу на опустевшей улице.
«Что-то долго они там разговаривают!» – подумал он про себя, но продолжал терпеливо ждать. Однако время шло, и он уже начал подумывать, не случилось ли с ней чего и не стряслось ли чего в доме. Прождав ещё добрых полчаса, он решил, что пора узнать, в чём дело, и вошёл в лавку, закрыв дверь и потом снова открыв её, чтобы зазвеневший колокольчик оповестил хозяев о его приходе. Войдя, он механически прикрыл её за собой. На пронзительный звон откуда-то из задней комнаты немедленно появилась миссис Лепер, и Донал спросил, скоро ли Эппи будет готова отправиться домой. Женщина с молчаливым изумлением уставилась на него.
– Это которая Эппи, – наконец спросила она
– Эппи Комен, – ответил он.
– Она разве заходила? – удивилась миссис Лепер. – Эй, Люси! Люси! – позвала она.
Вслед за матерью в лавочку вошла хорошенькая девушка с чулком, натянутым на руку для штопки.
– Скажите пожалуйста, куда подевалась Эппи Комен? – вежливо поинтересовался у неё Донал.
– А она и не заходила. Я уж её, почитай, целую неделю не видела, – ответила та, прямо и честно глядя ему в глаза.
Донал понял, что его обвели вокруг пальца, но решил ни о чём больше не спрашивать, извинился и пошёл к выходу. Однако открыв дверь, он вдруг почувствовал, что за спиной у него сильно дохнуло холодом. Значит, с другой стороны дома тоже есть дверь! Должно быть, Эппи выскользнула через чёрный ход, хладнокровно бросив своего провожатого и заставив его напрасно прождать чуть ли не целый час! Видимо, она решила, что у неё появился ещё один воздыхатель, и его почтительное внимание было ей сейчас ни к чему.
Но, видно, она уже и раньше обманывала так своих кавалеров, и рыбаку однажды тоже довелось стать жертвой её хитрой уловки. Увидев, что Эппи с Доналом направляются к лавке булочника, Стивен Кеннеди сразу сообразил, что к чему, поспешил к чёрному ходу, увидел, как девушка выбежала во двор, и снова украдкой последовал за нею.
Донал быстрым шагом пошёл к замку. Взошла луна. Ночь была чудесная. Тусклые отблески воды виднелись сквозь лёгкий туман, лежащий на реке, и в лунном свете его полупрозрачная дымка походила на ещё одну реку, непрестанно подымающуюся вверх от своей земной подруги, но текущую в далёкие небесные края. Белесая паутина, освещённая млечным светом, сияла пронзительной белизной, зелёная трава казалась совсем серой. А ещё через несколько минут всё вокруг окуталось в густой низкий туман, над которым всё так же сияла неподвижная луна, и восхищённому Доналу показалось, что вокруг него раскинулось призрачное море, из которого тут и там подымались крыши домов, стога сена и верхушки деревьев. Человеку, никогда не видевшему ничего подобного и не знакомому со здешними краями, и впрямь могло показаться, что вокруг него ровной гладью разливается вода. Донал шагал вперёд, и сердце его замирало от такой удивительной красоты.
Тропинка свернула в сторону, и он внезапно остановился: здесь, на самом безлюдном месте, прямо посередине дороги лежал человек. Донал бросился к нему и в лунном свете увидел рядом с ним лужицу крови. Смертельно-бледное лицо было запрокинуто. Это был лорд Форг, бездыханный и неподвижный. На голове у него виднелась рана, из неё-то и натекла кровь. Донал быстро осмотрел её, лихорадочно соображая, что же делать. Кровь почти остановилась. Как же быть? Что предпринять? Нет, тут явно остаётся одно! Он оттащил беспомощное тело в сторону, привалил его к земляному валу и, присев на дорогу прямо перед ним, как мог взвалил его к себе на плечи и поднялся. Теперь нужно незаметно доставить его домой. Может быть, тогда всё обойдётся без особого скандала.
Пока дорога бежала ровно, Донал шагал без особого труда, но каким бы сильным и крепким он ни был, карабкаться по крутому склону, ведущему в замок, да ещё с такой ношей на плечах, было нелегко. Он совсем выбился из сил, когда добрался, наконец, до каменной террасы замка, из которой поднимались вверх тёмные, строгие стены. Молодого графа он отнёс прямо в комнату миссис Брукс. На часах была лишь половина десятого, и хотя почти все слуги уже улеглись, экономка ещё не спала. Донал положил безжизненное тело на диван и тут же побежал её искать. Будучи женщиной разумной, она не стала громко изливать своё отчаяние и ужас, а стремительно достала из буфета бутылку бренди, и им с Доналом кое-как удалось влить ложечку в сомкнутые губы пострадавшего. Понемногу он начал приходить в себя. Они омыли и как могли перевязали рану, отнесли лорда Форга в его комнату и уложили в постель. Донал просидел рядом с ним всю ночь. Сначала юноша метался на кровати и бредил, но ближе к утру затих, погрузился в глубокий сон и не проснулся даже тогда, когда в комнату вошла миссис Брукс, чтобы сменить Донала на его посту.
Оставив Донала рядом с молодым лордом, миссис Брукс тут же пошла в комнату Эппи, которая к тому времени уже лежала в постели и притворялась, что спит. Экономка решила не трогать её, подумав, что выяснить правду будет гораздо легче, если застигнуть Эппи врасплох, пока та не готова лгать и изворачиваться. Впоследствии оказалось, что Эппи была вовсе не такой бессердечной, как могло показаться. Лорд Форг поджидал её у дороги, и не успели они перекинуться и двумя словами, как откуда ни возьмись выскочил Стивен Кеннеди. Форг велел ей немедленно бежать домой, а он уж сам как-нибудь разберётся с этим малым. Она со всех ног припустила прочь, и пока она не исчезла за поворотом, оба молодых человека стояли, не двигаясь и не спуская друг с друга глаз. Кеннеди был плечистым и сильным, и лорд Форг по сравнению с ним выглядел просто мальчиком. Однако он полагался на своё умение бороться и не боялся противника. Он вообще не знал, кто перед ним стоит.
К утру стало ясно, что его светлость вне опасности, и Донал с миссис Брукс условились, что не скажут ни единого слова, пока он окончательно не поправится. Домашним сообщили, что лорд Форг не совсем здоров и пару дней полежит в постели, но страшиться нечего, потому что болезнь не слишком серьёзная.
Днём Донал пошёл на поиски Кеннеди. Он походил немного по деревне, расспрашивая жителей, не видел ли кто молодого рыбака, но всё было безрезультатно.
Как и ожидалось, Форг быстро пошёл на поправку. Дейви расстраивался, что ему не позволяют навестить брата, но если бы Донал разрешил мальчику навестить больного, у того не было бы конца восклицаниям и вопросам. Сам же Донал просто ждал, пока лорд Форг окрепнет настолько, чтобы можно было призвать его к ответу.
Глава 26
Неприятный разговор
Наконец однажды вечером Донал постучал в комнату лорда Форга и вошёл. Молодой граф сидел в кресле перед камином. Вид у него был весьма довольный, и на бледном лице не отражалось ни малейшего признака неспокойной совести.
– Ваша светлость, – начал Донал, – наверное, вы не удивитесь, если я скажу, что мне есть о чём с вами поговорить.
Его светлость был так сильно удивлён, что ничего не ответил и только посмотрел Доналу в лицо.
– Я хотел бы поговорить с вами насчёт Эппи Комен, – продолжал тот.
Форг вспыхнул. Бес гордыни вместе с бесами страха и стыда тут же рванулся на поверхность, чтобы защитить ничтожную, но самодовольную душу. Однако лорд Форг не вспылил сразу, а сдержанно произнёс:
– Позвольте мне напомнить вам, мистер Грант, что хотя мне и приходилось просить у вас о помощи, я вам всё-таки не ученик, и указывать мне вы не имеете никакого права.
– Ваше напоминание излишне, – ответил Донал. – Я говорю не как ваш учитель, а как друг семьи Коменов, а значит, друг Эппи.
Лорд Форг ещё горделивее выпрямился в своём кресле, и на его красивом лице показалась презрительная усмешка. Но Донал не дал ему заговорить.
– Не думайте, ваша светлость, – сказал он, – что я осмеливаюсь так с вами разговаривать только потому, что мне удалось помочь вам и принести вас домой. Я сделал бы то же самое для любого мальчишки-конюха, оказавшегося в подобной переделке. Но как я вступился за вас тогда, так сейчас хочу вступиться за Эппи.
– Нет уж, это просто неслыханная наглость! Вы что же, полагаете, что, если задумали стать священником, так значит, можно всем подряд читать проповеди?
– Я не имею ни малейшего намерения становиться священником, – тихо проговорил Донал, – но очень хотел бы быть честным человеком, и боюсь, что ваша светлость скоро перестанет им быть.
– Убирайтесь из моей комнаты! – заорал Форг.
Донал уселся в кресло напротив него.
– Если не уйдёте вы, тогда уйду я, – процедил молодой граф и встал.
Но не успел он опомниться, как Донал уже стоял возле двери, загораживая её спиной. Затем он запер её и вытащил из скважины ключ. С минуту лорд Форг не спускал с него ненавидящих глаз, не в силах вымолвить ни слова от бешенства, а потом вдруг обернулся, схватил стул и бросился прямо на него. Одним движением сильной руки, привыкшей к плугу, Донал выхватил у графа стул, через голову швырнул его на кровать и стоял, неподвижный и безмолвный, ожидая, пока утихнет поднявшийся внутри гнев. Лорд Форг не выдержал его взгляда, опустил глаза и вернулся к своему креслу.
– А теперь, ваша светлость, вы готовы меня выслушать? – спросил Донал, следуя его примеру и тоже усаживаясь.
При первом же звуке его голоса лорд Форг снова яростно вскинулся:
– Да будь я проклят, если стану вас слушать! – со злостью проговорил он.
– Боюсь, вы будете прокляты как раз в том случае, если не станете меня слушать, – ответил Донал.
Лорд Форг, позабыв о всяческом достоинстве, заткнул пальцами уши. Донал продолжал сидеть молча, пока тот не опустил руки. Как только Донал попытался заговорить, он опять заткнул уши. Тогда Донал встал и, крепко сжав его руку у запястья, сказал:
– Осторожнее, ваша светлость. Если вы принудите меня к крайним мерам, я заговорю так, что меня услышат во всём доме. А если и это не поможет, тогда я пойду прямо к вашему отцу.
– Вы подлый шпион и гнусный доносчик!
– Человеку, который ведёт себя так, как вы, вообще не надо бы предлагать никаких условий.
Лорд Форг снова взъярился. Донал спокойно сидел и ждал, пока эта новая вспышка не утихнет, и вскоре за недостатком свежей пищи гнев молодого графа действительно ослабел. Он больше не пытался закрыть себе уши, чтобы защититься от правды, которую ему, как видно, всё-таки придётся выслушать.
– Я пришёл, – начал Донал, – чтобы спросить вашу светлость, не бесчестно ли вы ведёте себя по отношению к Эппи.
– Я знаю, что делаю, – буркнул Форг.
– Тем хуже – хотя я сомневаюсь, что вы действительно это знаете. Хотя бы ради собственной матери вы не должны поступать с женщинами так, как поступаете сейчас.
– И как же, по вашему представлению, я с ними поступаю?
– Тут и представлять нечего. Так ведёт себя с девушкой лишь тот, кто хочет на ней жениться.
– Откуда вы знаете, что я не собираюсь на ней жениться?
– А вы что, собираетесь?
– Да по какому праву вы меня об этом спрашиваете?
– Хотя бы по такому, что живу с вами обоими под одной крышей.
– А что если она и сама знает, что я никогда на ней не женюсь?
– В таком случае я знаю, как должен поступить. Её единственные родственники  – мои добрые друзья. Если бы я не сделал для бедняжки всего, что могу, то не смог бы потом смотреть в лицо своему Господу!.. Как же вы так поступились своей честью, ваша светлость?
– Я никогда не обещал, что женюсь на ней.
– Я и не думал, что вы ей это обещали.
– Тогда при чём тут честь?
– Я повторю: в глазах неопытной девушки такое внимание к ней может означать только одно: намерение просить её руки.
– Вот ещё! Она не так глупа!
– Боюсь, она достаточно глупа, чтобы не видеть, к чему, в таком случае, склоняются ваши ухаживания.
– Ни к чему они не склоняются.
– Значит, вы пользуетесь её неопытностью, чтобы с нею поразвлечься.
– Может, она вовсе не такая неопытная, как вы думаете.
– Да вы просто негодяй, ваша светлость!
На одно мгновение в груди лорда Форга, казалось, вновь вскипела безудержная ярость, но он поборол себя и рассмеялся. Смех его прозвучал натянуто и неприятно.
– Ну хорошо, – сказал он, – Я рад, что смог-таки вас разозлить. Я больше не сержусь. Скажу вам всю правду: между мной и этой девчонкой ничего нет. Вообще ничего, даю вам слово. Просто невинное увлечение и всё. Спросите её сами!
– Я вам охотно верю, ваша светлость, – ответил Донал. – Я только это и подозревал, больше ничего.
– Тогда чего же вы подняли скандал из-за такой ерунды?
– По нескольким причинам, ваша светлость...
– Да ладно вам, хватит уже волынку тянуть!
– Вы должны меня выслушать.
– Валяйте, говорите.
– Как я понимаю, Эппи и не надеется на то, что вы на ней женитесь.
– Она и не может на это надеяться.
– Почему нет?
– Во-первых, она сама не дурочка, а во-вторых, не может же она считать меня таким безнадёжным идиотом!
– Но разве у неё нет оснований полагать, что вы её любите?
Лорд Форг попытался рассмеяться.
– Неужели вы никогда не говорили ей, что любите её? – продолжал Донал.  – Не говорили и не делали ничего такого, что могло бы дать ей основание это предположить?
– Ну,.. может, она, конечно, так и думает – в каком-то смысле!
– Скажите, стала бы она с вами разговаривать, если бы услышала, как вы сейчас говорите о своей любви к ней?
– Вы и сами прекрасно знаете, что это слово можно понимать по-разному.
– И как же, по-вашему, понимает его Эппи? Она тоже с самого начала считает, что эта любовь – простое развлечение и ничего не значит?
– Она может думать или не думать всё, что ей угодно.
– Но скажите, разве она не принимает ваши слова о любви за чистую монету? Разве не приписывает им большего значения, чем вы в них вкладываете?
– Она говорит, что я скоро позабуду её.
– Она может говорить, что угодно, и при этом влюбиться в вас так безоглядно, что эта любовь принесёт ей одни несчастья. Откуда вам знать, что из этого выйдет? Может быть, ваш интерес пробудит в ней чувство гораздо сильнее вашего?
– Да ну, в наши дни женщины от любви не умирают! – проговорил лорд Форг, явно чувствуя себя польщённым.
– Для некоторых из них лучше и вправду было бы умереть! Ведь они так никогда и не оправляются от разбитого сердца. Да, может быть, она и не умрёт. Но ведь может случиться так, что всю свою жизнь она будет ненавидеть человека, говорившего ей о любви и научившего её больше никому не верить. Вы можете испортить ей всю жизнь ради собственного мимолётного удовольствия.
– Ну знаете, она тоже получает свою долю приятных минут. И потом, я ведь и сам могу влюбиться не на шутку, так что опасность тут обоюдная. Она ведь очень хорошенькая, умненькая, приятная девушка, даром что служанка!  – сказал Форг, чувствуя себя при этом чуть ли не поборником всеобщего равенства.
– Ваши слова лишь убеждают меня, насколько всё это для неё опасно. Если она и вправду нравится вам, то вы, должно быть, вели себя с ней искренне, как настоящий влюблённый. Но боюсь, что какие бы страдания не причинило вам это неприятное дело, вряд ли мне удастся убедить вас завершить его по-честному. А для этого есть только один возможный способ.
– Боже правый! – вскричал Форг. – Вы что же, хотите, чтобы я на ней женился? Не кажется ли вам, что это немножко чересчур, как бы вы там ни дружили с её дедом-сапожником?
– Нет, ваша светлость. Если дело обстоит так, как вы говорите, я ничего такого не хочу. Я хочу, чтобы вы немедленно прекратили встречаться с Эппи. Каждый человек должен быть стражем брату своему, а если в наших западных понятиях о женщинах есть хотя бы доля истины, то каждый из нас ещё более обязан быть хранителем своей сестры. Кто не признаёт этого простого долга, будь он хоть граф, хоть сам принц, тот хуже и нечестивее самого гнусного мародёра, шныряющего на поле битвы после сражения. Говорящий: «Она и сама может о себе позаботиться!», пусть знает – эти слова исходят из самой глубины ада. Красота любви в том, что она заботится не о себе, а о возлюбленном, и если юноша подходит к девушке с любыми иными мыслями, то он самый настоящий подлец и негодяй. И я рад, что вы уже навлекли на себя хотя бы часть заслуженного наказания!
Лорд Форг вскочил на ноги в новом приступе гнева.
– И вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо?!
– А как же иначе, ваша светлость? Ведь так оно и есть.
– Да я этого малого побил не хуже, чем он меня!
– Это к делу не относится, хотя поверить в это трудно, если судить по тому, в каком состоянии я вас нашёл. Простите. Я ни на секунду не думаю, что вы вели себя трусливо.
Лорд Форг почти плакал от ярости.
– Я ему ещё покажу! – запальчиво выкрикнул он. – Только бы мне узнать, как зовут этого мерзавца! Если я не поколочу его как следует, клянусь, я...
– Остановитесь, перестаньте, ваша светлость! Всё это пустые слова. Я знаю, кто этот человек, но вам не скажу. Он побил вас не больше, чем вы того заслуживали, и я ничего не стану делать для того, чтобы его за это наказали.
– Вы с ним заодно!
– Я не знал о его намерениях, не видел, как он на вас напал, и не имею против него никаких доказательств.
– И вы не скажете мне, как его зовут?
– Нет.
– Я всё равно отыщу и убью его!
– А он угрожает убить вас. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вы оба остались живы.
– Я убью его! – повторил лорд Форг сквозь стиснутые зубы.
– Тогда я сделаю всё, чтобы вас за это повесили, – откликнулся Донал.
– А ну-ка убирайтесь из моей комнаты, наглый мужлан!
– Я уйду, как только вы пообещаете больше никогда не разговаривать с Эппи Комен.
– И не подумаю!
– Тогда её немедленно отошлют из замка.
– Ну и что? Так мне будет ещё легче с ней встречаться!
Всё это лорд Форг говорил скорее из упрямства, чем от большого желания видеться с Эппи, потому что уже и сам хотел поскорее со всем этим развязаться. Но разве же можно покориться этому несносному и нелепому шуту?
– Я даю вам возможность подумать до завтра, – сказал Донал и отпер дверь.
– Да подите вы со своими проповедями!.. – огрызнулся Форг, скорее раздражённо, чем сердито, и Донал отправился к себе. Он знал, что миссис Брукс уже дала Эппи примерный нагоняй. Ей было сказано, что если она ещё хоть раз перекинется единым словом с его светлостью, её в тот же день отошлют из замка прочь. Миссис Брукс надеялась, что ей по крайней мере удалось убедить девушку в том, что она может лишиться не только хорошего места, но и доброго имени. Она уверила Донала, что ни на минуту не выпустит легкомысленную девчонку из виду, и тот решил, что, в таком случае, лучше дать молодому графу день на размышления.
На следующее утро не успел Донал закончить свои уроки с Дейви, как лорд Форг появился в классной комнате и откровенно сказал:
– Я вёл себя, как последний дурак, мистер Грант. Извините моё поведение и простите меня, если сможете. Поверьте, я не хотел ничего дурного. Я решил, что с сегодняшнего дня между нами всё кончено.
– Дайте мне слово, что вы больше ни разу с ней не заговорите.
– Честно говоря, мне не хотелось бы этого обещать. Может получиться неловко... Но я обещаю, что по мере сил буду её избегать.
Донал был не вполне удовлетворён таким исходом дела, но решил не настаивать. Казалось, молодой граф говорит совершенно искренне.
Какое-то время он раздумывал, стоит ли рассказать обо всём сапожнику и его жене. Он видел, что внучка не слишком-то их слушается, а если они ещё и начнут говорить ей всякие неприятные вещи, то она совсем отобьётся от рук. Тогда старикам будет совсем плохо, а Донал этого не хотел. Он решил, что пока ничего не станет им говорить, надеясь, что теперь Эппи переменится, а всё, что было в прошлом, лучше позабыть. Однако как только он сказал себе об этом, внутри у него поднялась какая-то смутная неловкость, и он понял, что недоволен своим решением. Он увидел, как некрасиво это будет по отношению к его другу. Он будет виноват перед Эндрю, и тот по праву сможет упрекнуть его в нечестности. От прежней открытости и искренности не останется и следа, ведь теперь Доналу будет что скрывать!
Внутренний взор Донала сразу прояснился. «Если человек имеет право что-то знать, – сказал он себе, – то другой не вправе скрывать от него это. Даже если новости принесут ему горе, у меня не больше права их утаивать, чем скрывать самую великую радость. Ведь горести и радости, принадлежащие человеку, это часть его наследия. Я решил позаботиться о своём друге по собственному разумению, а ведь его мудрость несравненно выше и глубже моей! Нет – всё, что произошло в замке, имеет к нему самое прямое отношение, и я должен ему обо всём рассказать».
Тем же вечером он отправился в город. Дори дома не оказалось, но Донал был этому только рад. Он рассказал Эндрю обо всём, что произошло. Тот слушал, не говоря не слова, устремив на него глаза, опустив шило и позабыв о незаконченном башмаке у себя на коленях. Когда он услышал о том, как Эппи обманула Донала и бросила его одного на улице, в стариковских глазах показались слёзы. Эндрю вытер глаза тыльной стороной своей мозолистой руки и больше уже не плакал. Донал признался, что сначала не хотел ничего об этом говорить, потому что не хотел огорчать своих друзей, но ни сердце, ни совесть не позволили ему промолчать.
– Хорошо, что вы мне обо всём рассказали, – немного помолчав, промолвил Эндрю. – Это правда, Эппи нас не больно слушается, да оно и понятно: молодые ведь так устроены – не желают, чтобы старики им указывали да показывали на своё прошлое, чтобы те учились. Им наши речи – что об стенку горох! Но если молиться Богу, Он, глядишь, через нас самих начинает творить то, о чём мы просим. И даже ведь не словами; с некоторыми слова – как звук пустой. Иногда человек только посмотрит – и сам не знает, что взглядом своим другому душу всколыхнул. Иногда рукой поведёт или головой качнёт  – и вот тебе, пожалуйста! Кто знает, может, мы уж и отчаялись совсем – не достучаться до сердечка да и только! – а всё равно Господь его как ниточкой к нам привязал и силу дал, чтобы его тревожить да умягчать. Помните, у нас рассказывали, как один преступник раскаялся, увидев простую циновку, похожую на ту, что лежала в церкви, куда его в детстве водила матушка? Божье чудо, да и только! Никто не знает, что может сотворить Господь и почему Он не сделает всего этого поскорее, как нам хочется. Бывает, мы думаем, что Он медлит и шагу не делает, чтобы нам помочь, а ведь на самом деле Он как раз тем и занят, о чём мы у Него попросили! Правда, я-то сейчас так уже не думаю. Пусть уж Он творит всё, как Ему угодно, ведь что бы Он ни сделал – вернее не бывает. Пусть будет Его воля, а знаю я её или нет, неважно; я с ней завсегда согласен... Ах, внучка, внучка!.. Как же это она вас так обманула? Нехорошо получилось, непорядочно! И ведь ничего плохого в том нет, что девочка влюбилась, да ещё в такого красавца, как лорд Форг! Ничего тут нет против человеческой природы; её Сам Бог такой сотворил. Но лицемерить и обманывать, хитрить и притворяться – это сущее зло, и для них обоих, и для того, третьего. Ему, бедному, поди хуже всех пришлось. Не знаю я, близко ли они с Эппи сошлись, она ведь никогда нам особо ничего не рассказывала. Ох, сэр, хорошо, когда все тайны у человека  – только между ним и его Творцом. Ну что тут сделаешь? Можно, разве что, молиться, просить Отца приглядывать за нею, держать её в Своих руках и не давать ожесточиться, чтобы не презирала она доброго совета. Больше-то нам для неё сейчас, пожалуй, не сделать. Всё равно ей самой надо будет выбирать себе дорогу. Не можем же мы привязать к ней верёвку и тащить за собой! Хорошо, что ей самой приходится на хлеб зарабатывать, а то бы она ещё больше слушала всякие глупости да верила всему, что нашёптывают ей молодчики вроде лорда Форга. Сейчас-то ей, наверное, лучше оставаться в замке. Там и миссис Брукс за ней приглядит, и вы рядышком. Глядишь, найдём ей другое место, а лорд Форг – тут как тут, и присмотреть за ними некому. Да ещё и слухи нехорошие пойдут, не все же так по-доброму про людей думают, как вы! Враз уволят, да ещё и ославят на всю округу. Ведь у них одна забота: чтобы в доме всё было благочинно и пристойно. А девушка что? Пусть себе делает, что хочет, главное, чтобы от них подальше! Ну что ж... Нам с Дори теперь только остаётся принести свои печали и заботы милосердному Господу и посмотреть, что Он может для нас сделать. Хорошо, что Ему и такие ноши по плечу. Только бы крови больше не было. Стивен Кеннеди – славный малый, и семья у него лучше не надо. Отец у него был человек благочестивый; помню, по натуре суровый, но благодать Божья сильно его смягчила да умилостивила. Я бы с радостью отдал Эппи за Стивена, паренёк он честный и справный! Жаль, что он так разъярился и гнева своего не сдержал. Но, может, он уж и покаялся – да и, по правде говоря, винить его особо нечего, в молодости кровь горячая. Вот если бы вы или я такое сотворили, это совсем другое дело!
Есть святые Божии, которые мучительно жаждут света, протягивают к Богу руки и непрестанно побуждают себя к тому, чтобы с усилием искать и отыскивать Его. И именно к ним, избранным, как снег на горную вершину, с небес сходит Божья благодать, чтобы потом ручьями сбегать к остальным. А остальных немало, все они – званы на пир, хотя многих из них пришлось собирать чуть ли не силой. Но горе тому, которого извергнут во тьму внешнюю!20
К ночи луну заволокли тучи, и Донал возвращался домой в темноте. Дойдя до того места, где несколько дней назад он обнаружил лорда Форга, он заметил, что возле дороги маячит смутная фигура человека, явно кого-то поджидающего. Донал насторожился, но стоило ему сделать ещё несколько шагов, как на дорогу нерешительно вышел Стивен Кеннеди.
– Стивен, – начал Донал, потому что рыбак, казалось, ждал, пока он заговорит,  – благодарите Бога за то, что вам не пришлось бежать и скрываться от полиции.
– А я не стал бы ни бежать, ни прятаться. Если бы я его убил, то честно бы во всём признался, будь что будет. Но всё равно глупо получилось. Эппи-то теперь, небось, ещё больше его жалеет! Девушки всегда так: если им покажется, что с кем-то несправедливо обошлись, они того и защищают.
– Вы же сказали, что с Эппи у вас ничего больше быть не может! – удивился Донал.
Кеннеди немного помолчал.
– Всю душу она мне истерзала, а всё одно – из сердца нейдёт, что бы я там ни говорил, – наконец в отчаянии проговорил он.
– Что ж, – откликнулся Донал, – может, вы и порадуетесь, если узнаете, что между ними всё кончено. Экономка в замке всё об этом знает, и мы с ней вместе постараемся, чтобы ничего подобного не повторилось. Старикам Коменам тоже всё известно. И сама Эппи, и лорд Форг пообещали, что не станут больше встречаться. И знаете, Кеннеди, я и правда думаю, что с обеих сторон ничего особо серьёзного не было, а так, одни глупости. Надеюсь, дальше вы тоже будете вести себя сдержаннее. Вы дали обещание и не выполнили его.
– Только по духу, сэр, но не по букве, – возразил Кеннеди.
– Значит, говорите, «только по духу»? А что останется от честного слова, если отнять у него дух? Даже сама Библия готова ради духа распрощаться и с буквой, и со словом, и с обещанием! А если бы вы, допустим, подошли в тот день к замку, чтобы сделать добро тому, кого чуть не убили? Неужели вы тем самым нарушили бы своё слово? Предупреждаю, если вы ещё хоть раз тронете молодого графа, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вас наказали по справедливости. Но если вы готовы сидеть тихо и вести себя спокойно, я и дальше буду делать для вас всё, что могу.
Кеннеди пообещал держать себя в руках, и они с Доналом расстались друзьями.
Глава 27
Душа старого сада
Время шло, а Донал так и не видел графа Морвена – вернее, почти не видел. Трижды они встречались на тропинке, ведущей к саду; именно там граф обычно совершал свои нечастые прогулки. В первый раз его светлость учтиво поздоровался с Доналом, во второй едва заметил его, а в третий прошёл мимо, как будто они вообще не были знакомы. Донал был готов невозмутимо и спокойно принимать всё, происходящее в замке, каким бы странным это ему ни казалось, и потому поведение графа нисколько его не встревожило. Он честно делал своё дело, стараясь исполнять его как можно лучше, и этого ему было предостаточно.
Лорда Форга тоже не было видно. Он перестал приходить к Доналу за советами по учёбе. Леди Арктура появлялась обычно раз в неделю, на уроках Нового Завета, а мисс Кармайкл, к счастью, пока в замок не наведывалась. Однако чем ближе Донал узнавал леди Арктуру, тем больше его огорчало грустное, беспокойное выражение её лица. Почему она так печальна? В чём тут дело?
В большинстве своём благонравные девушки чувствуют себя вполне счастливыми и довольными, отчасти потому, что никуда особенно не стремятся и не тревожат себя мыслями о том, что является пределом и смыслом всякого размышления, а отчасти – от того, что презирают печаль (всегда готовую настигнуть их в самый неподходящий момент), считая её недостойной, почти неприличной. Но если бы в голове у этих девушек постоянно крутились бесконечно-мучительные богословские измышления и в то же самое время они изо всех сил пытались привести свои мысли и чувства в соответствие с тем, что им навязали под видом Евангелия, а вокруг не было ни стоящего занятия, ни приятного общества, которые хоть как-то отвлекали бы их и помогали забыться, они наверняка являли бы миру нечто гораздо более печальное и одновременно достойное. Узкие пути, проторённые людьми, полны несчастья и тоски. С обеих сторон они заключены в высокие стены, за которыми лишь иногда можно увидеть небо. Такой вот тропой пыталась идти и леди Арктура. Истинный путь, хоть и узок, совсем не лишён прелести, ведь большинство горных тропинок гораздо приятнее любой широкой дороги. Идти по ним нелегко, но никак не тоскливо. По сторонам такой тропинки не каменные стены, а поля, леса и сады, а наверху – бескрайнее небо. Там встречаются и скорби, но чаще всего они кроются на обочине, так что с ними больше сталкиваются те, кто сворачивает с пути в сторону. Леди Арктура молчаливо переносила снедающую её тоску и до сих пор опиралась лишь на щедрые и обильные наставления всезнающей подруги, которой ни разу не приходилось сталкиваться с подлинными трудностями. В пределах своей собственной мудрости мисс Кармайкл была честна и последовательна, но сама её мудрость была глупостью. Она говорила то, что искренне считала правильным, но ошибалась в своих суждениях об истине. Она даже поступала согласно тому, что полагала истинным и полезным, но как бы ревностно человек ни делал ненужные и неверные дела, они никогда не смогут открыть перед его душой широкие просторы свободы и не помогут ему освободиться.
Прошла осень, надвигалась зима. Старым и немощным от неё одни тяготы и недуги (даже если они живут гораздо ближе к солнцу, чем мы с вами), но зато молодым и здоровым она обещает веселье даже среди северных снегов и морозов. Дейви не мог дождаться, когда же можно будет пойти кататься на коньках, и с явным нетерпением и удовольствием предвкушал, как он будет учить этой премудрости мистера Гранта, который сроду не скользил ни на чём, кроме собственных подошв, подбитых тяжёлыми гвоздями. Но встав на лёд, Донал довольно быстро ухватил эту радостную науку, особенно благодаря тому, что не боялся падать. Именно боязнь ошибки больше всего мешает нам продвигаться к подлинному мастерству.
Он часто навещал стариков Коменов, и их дружба и разговоры были для него постоянным утешением и опорой. Кроме того, его сильно поддерживали письма из дома, особенно те, что он получал от своего друга сэра Гибби Гэлбрайта, который нередко писал ему и от имени отца с матерью. Чем холоднее и длиннее становились ночи, тем выше подымалась вода в источнике его души, и вскоре оттуда снова полилась поэзия. Когда лето уходит из природы вокруг, нужно, чтобы оно поднималось у нас изнутри. И если человек хочет утешать других, утешение для себя самого он должен черпать из собственного колодца. Сидя в своей башне, подобно орлу, взмывающему над низменными земными делами, Донал жил полнее и дышал свободнее, чем все остальные обитатели замка. Я не сомневаюсь, что старый сапожник, сидящий у верстака с каким-нибудь обветшавшим башмаком в руках, дышал ещё более возвышенным, горним воздухом, чем Донал, слагающий свои баллады или корпящий над греческим Писанием у себя наверху. Но Донал шагал по тому же самому пути, что и его мудрый друг, – по единственному пути, которому нет конца, потому что ведёт он к Божьему призванию и Его воле.
Донал нередко подумывал о том, чтобы познакомить старика с самыми лучшими стихами, которые он только знал, и посмотреть, насколько восприимчив тот окажется к поэзии. Но оказавшись рядом с ним, он неизменно забывал о своих планах и вспоминал о них лишь тогда, когда шагал домой: поток жизни, изливающейся из сердца пожилого сапожника, был настолько оригинальным и не похожим ни на что другое, что это начисто вытесняло из головы Донала всякие мысли о том, чтобы испытывать его – даже стихами.
Однажды днём, когда с деревьев уже опали последние листья и земля вокруг была пуста, как сердце дряхлого старика, всю жизнь жившего только ради себя, Донал, сидя у огня, подумал о прекрасном старинном саде. Сам сад исчез вместе с летом, но в памяти у Донала осталось живое ощущение его прелести. У подножия холма остался лишь голый остов былой красоты, но душа этого сказочного места продолжала парить в вышине доналова духа и к вечеру обрела плоть, но совсем иную, чем раньше. Она росла и росла, пока не наполнила своими мыслями сердце молодого поэта. Он присел к столу и начал писать. После многих зачёркиваний и поправок из-под его пера вышло вот что:

Старый сад

I
Я вышел, от солнца млея,
В задумчивый старый сад,
Где в длинных, прямых аллеях
Высокие травы спят.

Побеги густые скрыли
Старинной стены размах,
Запутались сны и были
В душистых его ветвях.

Поблекли часы немые,
Ушедший отмерив день,
И словно навек застыла
На цифрах потёртых тень.

И даже цветы, как будто
О славе забыв своей,
Хранят в красоте минутной
Величье минувших дней –

Чреда хризантем усталых
Пионов нестройный хор,
И маковый пламень алый,
И пурпурных роз шатёр.

В тени можжевельник мудрый,
Как древняя крепость, строг
И молча за утром утро
Судьбы отмеряет срок.

В безмолвной тиши сонливой
Неслышно текут года.
И юной весне шумливой
Неловко входить сюда.

II
Я брёл по траве печальной,
Весь сад обошёл кругом,
И вдруг из аллеи дальней
Открылся мне старый дом.

Спокойный и величавый,
Как доброго сена стог,
Стоял он, лучам подставив
Свой каменный серый бок.

Решётчатой сенью окон
Глядел он на листьев тень
И труб чередой высокой
Прозрачный прорезал день.

Внизу на веранде летней,
Где пышный расцвёл жасмин,
Искристой сверкнув кометой,
Прошествовал вглубь павлин.

И голуби стайкой белой,
Под стать молодым мечтам,
Как мысли невинной девы,
Сновали то тут, то там.

А птицы в глуши древесной,
Как в давности прошлых лет,
Всё так же слагали песни,
Древнее которых нет, –

Про солнечный свет и счастье,
Про то, что придёт любовь,
И сгинет навек ненастье,
И лето настанет вновь.

И знал я, что где-то в доме,
В застывшей его тишине,
Девический нежный профиль,
Мелькнул и исчез в окне,

Но виделись деве милой
Не ветхость глухих аллей,
Не сумрак поры унылой,
А золото вешних дней.

III
Вот сумерки неторопливо
Сгустились в привычный круг,
И съёжился дом стыдливо,
Как брошенный кем-то друг.

Как свечи, угасли розы,
Покрылась трава росой,
Спустились ночные грёзы
На смолкнувший сад пустой.

Закутался мир вечерний,
В прозрачную тьмы вуаль,
Мне давней подругой верной
На сердце легла печаль.

Всё гуще чернели тени,
И с ними – печаль моя,
Покуда в немом томленьи
С тоской не подумал я,

Что жизнь для детей Адама –
Всё горше и всё трудней,
И нет на земле бальзама
Для тяжких людских скорбей.

IV
Но тут в тишине могильной
Почувствовал я, что вдруг
В гостиной пустой и пыльной
Чужой встрепенулся дух,

Во тьме, недоступной взору,
В глухой, беспросветной мгле
Прохлады ночной озёра
На бледном горят челе.

Затянутый в шёлк бесплотный,
Дрожит её гибкий стан,
Скользит ветерок дремотный
По зыбким пока чертам.

Вот тонкой руки движеньем
Отбросила прядь волос.
Вздымается грудь в волненьи
Под прядями лёгких кос.

Я знаю: как только полночь
Крылом над землёй махнёт,
Ожившая дева молча
В заброшенный сад сойдёт.

V
Взирает луна бесстрастно
С безмолвной выси своей,
Так сонно и безучастно,
Как будто мы снимся ей.

А дева уж вниз сбегает,
Подол подхватив рукой,
Неслышной ногой ступая
По дому в тиши ночной,

И, словно ища кого-то,
По саду бредёт с тоской.
Не гнутся травы головки
Под лёгкой её стопой.

В летящих своих одеждах
К беседке она спешит,
В глазах её безнадежных
Разлуки печаль сквозит.

VI
Вдруг она незнакомца встретит
И исчезнет, судьбу кляня?
Нет, она меня не заметит
Не увидит, что рядом я,

Не услышит дыханья ночи,
Что объяла старинный сад.
Видят жадно раскрытые очи
Только вечер сто лет назад,

Словно нет ни аллей заросших,
Ни унылости ветхой кругом.
Ей мечтается только о прошлом,
О весне, о луне и о нём.

О погасших недавно окнах,
О тропинках, где тени спят,
О кустах и деревьях тёмных,
Шелестевших сто лет назад.

Всем ушедшим давно влюблённым
Нынче встретиться вновь дано.
Только явится ль он потаённо,
Как меж ними уж век решено?

Устремится ль к былой подруге
Он послушной мечтой своей?
Протянув в нетерпеньи руки,
Заспешит ли навстречу ей?

И дарует ли ей свиданье,
С губ угасших любви привет?
Я смотрю и смотрю в ожиданьи,
Но его почему-то нет.

VII
Нет, не стану взирать я доле
На крушенье невинных грёз,
Рвётся сердце моё от боли,
И ослепли глаза от слёз.

Видеть я не хочу сиротства,
Скорби сердца, живого вновь,
Что полвека уже не бьётся,
Но не в силах забыть любовь.

Только тщетно в порыве страстном
К ней взывает душа моя.
Все моленья мои напрасны –
Не услышит она меня.

Снятся ей небеса ночные,
Снится юный, притихший сад.
Но уже не придёт любимый,
Не придёт, как сто лет назад.
Глава 28
Неожиданный визит
Пока Донал писал, солнце закатилось и поднялся сильный ветер. Он всё яростнее свистел вокруг башни, обещая настоящую бурю. Когда в комнате стало совсем темно, Донал поднялся, чтобы зажечь лампу, и выглянул в окно. Вокруг были сплошные сумерки. Ему показалось, что небо и земля соединились в одном неразличимом покрове, и всё в них было одинаково неясно. Донал слышал посвисты ветра, но не видел гонимых им облаков, ибо над замком всё превратилось в одну огромную, неизмеримую тучу, которая, казалось, не трогалась с места, но тяжело висела над башней без единого просвета или движения. Всё творение превратилось в серую грозовую пучину. Донал всматривался в бездну, и его чувства отказывались объять то, что расстилалось перед ним. Им овладело странное чувство, как будто из окна зримого мира он всматривается в неведомую страну, для человека совершенно бесформенную и потому ужасную, а в стране той бродят существа, не имеющие ни вида, ни обычного тела, которые нельзя ни потрогать, ни увидеть, ни услышать. Донал всё смотрел и смотрел, а огромные призрачные груды вселенского хаоса, похожие на жутких, не сотворённых пока животных, тяжело приваливались почти к самому окну; но стоило им приблизиться, как они тут же исчезали даже из воображения. Невидимая земля лежала глубоко внизу, и сквозь ночь до башни доносились лишь жалобные стоны моря, как будто ветер беспощадно тащил его на плоский берег, всё круче вздымая волны и бросая их на жиденькую траву, перемешанную с песком. Доналу казалось, что эти стенания были голосом ночной тьмы, которая подобно кающемуся Иуде или сатане, плакала о том, что не способна быть светом, удержать в себе свет или уподобиться свету, но должна будет исчезнуть в тот самый миг, когда первый луч пронзит её насквозь. На земле не было ничего, кроме тьмы и плача. Если сегодня ночью каким-нибудь злосчастным морякам придётся потерпеть кораблекрушение, куда последуют их бессмертные души? Канут ли они в нескончаемую бурю или, утратив всякое воспоминание о штормах и ураганах, войдут лишь в бескрайнюю тишину, где не ощущаешь ничего, кроме своего собственного человеческого «я»?
Раздумья и предположения вихрем носились в голове Донала, пытавшегося отделить возможное от неспокойной громады бесконечного. В его сознании начала проступать мысль о том, что поскольку всё зримое непременно должно соответствовать тому незримому, откуда оно пришло (ведь подлинная гениальность всякого воплощения состоит в уподоблении), значит, и душа человека должна обладать естественными связями с материей. Но, с другой стороны, только дух способен быть настоящей обителью и источником всей силы, творящей, слагающей воедино и придающей форму всему живому. И только тот дух, который живёт в единстве и согласии со своим Источником, может в полной мере распоряжаться дарованной ему силой творить. А значит, дух способен притянуть к себе материю, облечься в неё и войти в полное единение с миром закатов и рассветов лишь в той мере, в какой он сам обладает вечной жизнью. Донал как раз пытался понять, что всё это значит, как вдруг что-то словно выдернуло его из мечтательных размышлений, и он прислушался. Вот оно, опять! Да, это был тот же самый звук, который в самую первую ночь погнал его на бесплодные поиски по всему дому! Донал услышал два или три призрачных аккорда, незаметно переливающихся друг в друга подобно оттенкам перламутровой раковины. Затем всё стихло. Донал подошёл к двери, открыл её и прислушался. По лестнице гулял холодный ветер, но ничего другого не было слышно. Донал вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и прислушался. И тут снова раздался этот странный, как будто неземной, мелодичный всхлип! Если бы бесплотный звук отправился по миру вместе с ветром, должно быть, он вздыхал и всхлипывал бы именно так. Донал почти ничего не знал о музыке кроме самых простых понятий о тоне, ритме и рифме своих и чужих стихов, но ему казалось, что он может хоть целый век слушать эти дикие, бесприютные, но странно-сладостные и мелодичные вздохи. Музыка почти сразу же угасла, а потом зазвучала опять, только немного дальше, уносясь прочь на далёких волнах ночного воздуха, из чьей вздымающейся груди она и возникла. Казалось, что застывший север подхватил печальные жалобы летнего ветра и в вихре бури унёс их с собой.
Когда Донал понял, что музыки ему больше не услышать, он начал раздумывать, не могла ли она доноситься изнутри замка. Он тихонько спустился по лестнице, хотя, пожалуй, и сам не мог бы сказать зачем. Он знал, что не может носиться за бесплотной мелодией по всему замку, потому что большую его часть до сих пор знал совсем плохо. Конечно, ему очень хотелось выстроить у себя в голове полную картину всего здания, ибо он всегда стремился понять соотношение между внешней стороной и всеми тонкостями внутреннего строения. Однако здесь было множество комнат, куда он мог войти только в отсутствии лорда Морвена и леди Арктуры. Поэтому сейчас он почти механически следовал по лестнице за неясными звуками, но, не успев добраться даже до середины, понял, что дело это безнадёжное, и отправился в классную комнату пить чай.
Вернувшись к себе и усевшись за книгу, он погрузился в чтение и размышление, как вдруг между порывами ветра услышал ещё один звук, совсем иной и совершенно непривычный для его слуха, потому что никто кроме Дейви никогда не заглядывал к нему в комнату. Кто-то явно поднимался к нему по лестнице. Это были глухие, тяжёлые шаги, совсем не похожие на торопливый цокот каблучков какой-нибудь услужливой горничной, бегущей к нему с поручением. Они звучали всё ближе и ближе и наконец остановились возле двери. Чья-то рука нащупала задвижку, подняла её, и, к несказанному удивлению и огорчению Донала в комнату вошёл граф. Огорчился же Донал потому, что лорд Морвен был смертельно бледен, а его неживые, ввалившиеся глаза были глазами мертвеца. Вошедший посмотрел на Донала, но в его взгляде не мелькнуло ни малейшей тени узнавания или даже ощущения чужого присутствия; стук отодвинутого стула заставил его лишь бессознательно повернуть голову. Он тут же снова отвернулся, подошёл к окну и неподвижно застыл – точно так же, как некоторое время назад стоял у окна сам Донал. Только граф производил впечатление человека не вглядывающегося, а вслушивающегося во тьму. Разглядеть что-либо в темноте было и впрямь невозможно, а до слуха доносились лишь порывы ревущего ветра да тревожный шум мятущихся волн. Доналу казалось, что граф стоит возле окна целую вечность, хотя на самом деле прошло всего минут пять. Он что, не в своём уме? Или просто ходит во сне? Но разве он стал бы так рано ложиться спать?
Пока Донал размышлял и сомневался, откуда-то сверху раздался ещё один аккорд призрачной музыки, и, словно в ответ, граф сразу что-то забормотал, сначала еле слышно, потом всё громче и отчётливее, подобно человеку, размышляющему вслух и едва сдерживающему восклицания восторга. Из его слов Донал понял, что тот продолжает вслушиваться в неизвестную мелодию, хотя сам Донал больше её не слышал.
– Опять! – бормотал граф. – Ещё один раз, пока я не покинул этот мир, мне довелось услышать этот благословенный голос. Эта песня той, для кого нет смерти! Она поёт для меня. Пой же, сирена, моя душа внимает тебе, как сама вселенная, и в ней не существует ничего, кроме твоего голоса!
Он замолчал, а потом заговорил снова:
– Это ветер, поющий в ветвях древа жизни. Его листья шелестят словами любви. Я возлягу под его сенью, потому что я любил её, любил и погубил. Но день тот ещё не пришёл. Она успеет простить меня и позабыть, и всё будет хорошо... Послушайте, какая музыка! Прозрачная, как флейта! Полнокровная и чистая, как голос скрипки! Это цвета всех оттенков! Это бутоны цветов! Они живы! Я вижу, как они растут, как развеваются по ветру. Вот это подснежники. А эти высокие, глубокие, обжигающие тона – это что? Жасмин? Нет, его соцветие  – не одна нота, а целый аккорд. И какой аккорд! То есть, какой цветок! Я никогда не видел такого цветка здесь, на земле. Должно быть, он растёт в раю, откуда и прилетела эта музыка. Точно! Точно! Разве я не помню, как однажды ночью на величественном корабле переплыл через целый океан звёзд, вдыхая аромат небес, и увидел жемчужные врата, мерцающие над мириадами бесконечных волн? А за вратами поля, усыпанные цветами. Я видел их так же ясно, как вижу сейчас. Ах, вот он! Дракон, стерегущий золотые яблоки! Видите его щит, его щит и изумрудно-зелёные глаза? Он подымается и летит над пасмурным озером! Это Герион! Он прилетел, чтобы отнести меня в круговорот  – тот, что внизу!
Тут лорд Морвен повернулся, поспешным шагом вышел из комнаты и торопливо захлопнул за собой дверь, как будто не желая пускать в замок существо, живущее в его воображении. Донала не так-то легко было сбить с толку, и человеком он был не робкого десятка. Но сейчас он стоял поражённый, словно и сам покинул своё тело, разом позабыв всё земное. Стоять рядом с человеком, который на самом деле не рядом, а где-то в другом, непонятном месте, гораздо страшнее, чем узреть бесплотное видение. Реально явившийся дух не так ужасен, как дух, которого нет, хотя тело его рядом с нами. Несколько секунд Донал стоял растерявшись, но потом взял себя в руки и попытался как следует всё обдумать. Что делать? Да и можно ли тут что-нибудь сделать? Что он должен сделать? Есть ли у него право хоть что-то предпринимать? Может ли он что-либо предпринять, не причинив и не сотворив зла? Первое, что пришло ему в голову, было последовать за графом. Человека в таком состоянии лучше не оставлять одного, особенно среди таинственных переходов и лестниц запутанного замка, где несчастный в любой момент может сломать себе шею. Вмешиваться, несомненно, опасно, но наверное, будет лучше, если он немного пройдёт вслед за лордом Морвеном. Он услышал шаги, спускающиеся по лестнице, и поспешил за ними. Но не доходя до первого этажа, шаги внезапно стихли, и Донал понял, что граф свернул туда, куда он не сможет за ним последовать.
Глава 29
Снова Эппи
Донал был бы рад рассказать сапожнику об этом непонятном происшествии, но подумал, что о делах, творящихся в замке, негоже рассказывать за его пределами, – ведь в доме лорда Морвена ему доверяют! Он и сомневаться-то начал потому, что не был уверен, одобрит ли это сам Эндрю. Но на следующий день он всё же отправился в гости к Коменам, хотя бы для того, чтобы побыть рядом с тем единственным человеком, которому он мог бы обо всём рассказать, будь у него такая возможность.
Не успел он войти в комнату, где сапожник, по своему обыкновению, сидел подле жены и чинил башмаки, как ему сразу же стало ясно, что в доме что-то не так. Однако старики поздоровались с ним так же приветливо, как всегда, и уже через несколько минут Дори сама поведала ему о причине своей тревоги.
– Что-то беспокоимся мы, сэр, – начала она. – Насчёт нашей Эппи.
– Неужели?– огорчился Донал, полагавший, что у девушки теперь всё в порядке.  – А что случилось?
– Да как сказать? – ответила Дори. – Может, это нам по-стариковски чудится, а всё-таки сдаётся нам с Эндрю, что не всё у неё чисто да ладно. Придёт, бывало, к нам – уж такая вся скромница, как будто о себе и вовсе думать забыла. А через минуту кто-нибудь из нас слово скажет, и она вся как рассердится, как вспыхнет! Ни одного слова поперёк сказать нельзя! Словно ей всё время кажется, что за каждым словом – ещё сотня. Ощетинится, как зверёк – и ну защищаться! Что-то непонятно я объясняю, ну да вы, наверное, и так всё поняли.
– Понял, – сказал Донал. – Но я её сейчас совсем не вижу.
– А тому и удивляться нечего, сэр. Понятно, что она вас сторонится. Стыдно ей, поди; ведь вы всё знаете про её вольности с молодым графом.
– Даже не знаю, как бы мне её увидеть, – задумчиво проговорил Донал.
– А разве раньше она не убиралась в классной комнате перед вашими занятиями?
– По-моему, да.
– А сейчас?
– Не знаю. Мне сказали, к какому часу я должен появляться там по утрам, и раньше я туда никогда не прихожу.
– И ведь не то, чтобы она что-то там говорила или делала, – продолжала Дори. – Просто вид у неё какой-то не такой, даже походка! Хоть бы зацепиться было за что, может, и не думалось бы так... Конечно, она всегда была девушка переменчивая – настроения, то да сё, – но раньше она послушная была, всегда готова нас порадовать, пусть и немножечко. Нравилось ей стариков радовать, хоть бы и своих деда с бабкой. А сейчас и слова лишнего ей не скажи, а уж чтоб послушалась нас, о том и речи нет! Нет, она, конечно, не всегда такая, но сейчас на неё всё чаще и чаще находит. Иной раз и рот-то боишься открыть: что внучка скажет, как посмотрит? И всё время она не то, чтобы нас слушает, а как будто что-то от себя отталкивает, словно ничего ей не нравится, только бы избавиться от этого поскорее. Слова-то наши у ней в голове остаются, в этом я не сомневаюсь, но сдаётся мне, что от речей толку сейчас мало. Когда человек и так уж недоволен, у него всегда найдётся, на что пожаловаться!
– Дело-то оно не в том, чтобы правильно поступать, – сказал сапожник.  – То есть, не к этому одному всё должно стремиться, а к тому, чтобы расположение в душе было верное ко всему, что тот человек делает, говорит или думает. В этом-то вся праведность и есть, а уж из неё само собой и происходят всякие добрые дела. Если доброго ничего не видно, значит, душа и мысли у человека не в порядке. И внучка наша бедная так себя ведёт, потому что душа у неё к правде не склоняется. Ни с самой собой у неё согласия нет, ни с какой истиной – а хоть бы и с человеком, только по-настоящему праведным и правдивым, – ни с истинным Богом. Дурной поступок – это ещё ничего, пока человек способен добро от зла отличать, даже если и не любит он истину всем сердцем и душой. Пока разумение зла в нём остаётся, ещё не всё потеряно.
– Что это ты такое говоришь, Эндрю? – укоризненно произнесла его жена.  – Неужели ты позволил бы нашей Эппи делать дурное, если бы мог удержать её на праведном пути?
– Нет, не позволил бы, – ответил ей муж, – если бы она сама хорошенько понимала, что худо, а что хорошо. Или ты хочешь, чтобы я силком её удерживал от всякого греха, а сама она пусть только и ждёт, пока я отвернусь, чтобы улизнуть да набедокурить? Нет, я хочу, чтобы она сама увидела, что нагрешила, и покаялась бы, и поняла бы, какая это скверна – идти против святой воли Того, Кто её сотворил и ради неё умер. Сама посуди, что тут лучше и что выберет любой дед, который любит Бога, любит свою внучку и любит истину! Нам надо обоими глазами взирать на истину, а не моргать да коситься на мир сей и его праведность! Уж лучше быть Закхеем, чтобы Господь пришёл к нам домой вечерять и чтобы с каждым часом в сердце возрастала праведность Божья, – чем гордым фарисеем, который даже не понимает, что грешит, а с такими, как Закхей, и говорить-то гнушается!21
– Если вы думаете, что я могу что-то сделать для Эппи, то я готов, – сказал Донал. – Признаюсь, я немного боюсь вмешиваться.
– Вам, сэр, лучше вообще рядом с ней не появляться, – ответил Эндрю. – Вы и сами человек молодой, а на людские сердца да языки лучше не полагаться. Ведь бывают и такие, что ни в какую не желают верить, что человек может даже самую малость сделать в чистоте сердца да по доброму расположению. Тут же начинают придумывать да измышлять, какие же у него побуждения; прикидывают, значит, какие же такие соображения могли бы и их самих на такое подвигнуть. Им даже представить трудно, что доброе дело можно сделать просто так, потому что оно доброе!
– Вот только если вам пойти к миссис Брукс, – смиренно предложила практичная Дори, – и спросить её, не заметила ли она чего, не взялась ли Эппи за старое. Вы ведь с ней добрые приятели.
Донал пообещал поговорить с экономкой и, вернувшись в замок, тут же побежал её искать. Та сказала ему, что девушкой она весьма довольна: и работает она прилежно, и усердна, и услужить чуть что готова. Конечно, порой и грусть на неё находит, и тоска; но тут старикам нужно помнить, что они тоже когда-то были молоды. Хоть и не встречается она больше с молодым графом, да разве сразу его забудешь? Но так и быть, она приглядится к Эппи повнимательнее.
Глава 30
Лорд Морвен
Наконец зима вошла в свою полную силу. Сначала подморозило, потом выпал снег, за ним пришла слякоть и ветер с дождём, а потом опять пошёл снег, густой и спокойный, и покрыл землю пушистым, толстым ковром. А там ударили морозы, река замёрзла, и Дейви с восторгом начал учить своего учителя кататься на коньках. Сначала Донал то и дело падал, но потом, отчасти из-за того, что не боялся ушибиться, стал кататься вполне прилично. Все его успехи мальчик приписывал своему учительскому таланту, и когда Доналу особенно удачно удавался какой-нибудь поворот или пируэт, важно говорил, что этому мистера Гранта тоже научил не кто-нибудь, а он, Дейви. Однако он очень скоро заметил, с каким безоговорочным доверием Донал слушает его и пытается сделать всё, что он ему говорит. Это помогло мальчугану впервые увидеть красоту и достоинство послушания и в конце концов понять, как низкопробна нравственность того, кто пытается обрести свободу, отказываясь подчиниться воле другого. Такой человек постепенно утратит даже собственную волю и будет действовать, покоряясь любому случайному побуждению – которое, кстати, вполне может оказаться волей дьявола.
Итак, Донал и Дейви возрастали вместе, соединяя свои сердца в одно крепкими узами дружбы. Донал никогда не вздыхал про себя, желая поскорее освободиться от общества своего ученика, а Дейви больше всего на свете нравилось быть рядом со своим учителем. Старший мягко вёл младшего к свободе. Только Сам Творец человеческой души может научить душу подлинной свободе, но чаще всего Он учит нас устами и делами тех, кто уже познал Его освобождение, а Дейви был способным учеником. Донал радовался, видя, что мальчик крепко верит и охотно слушается, и поэтому надеялся, что тому не придётся, как многим другим, проходить долгий и трудный путь учения на ошибках и страдании.
Но, конечно же, Дейви бывал не только с Доналом, и со временем Донал начал беспокоиться о том, что и как мальчик делает в остальные часы. Иногда Дейви сидел в комнате лорда Форга, иногда на конюшне, иногда с отцом. По всей видимости, общество младшего сына не так раздражало расшатанные нервы графа, как беседы с другими обитателями замка, и он виделся с Дейви чаще, чем с Форгом. Донала всегда поражало, сколько времени граф мог проводить в полном одиночестве, а после загадочного ночного явления он стал даже немного опасаться того влияния, которое оказывал на мальчика его отец. Прямо спрашивать об этом Дейви было бы нетактично, однако вскоре мальчик заговорил об этом сам.
– Знаете, мистер Грант, – сказал он, – какие чудные истории рассказывает мне папа? Жаль, что вы не можете слушать их вместе со мной!
– Мне тоже жаль, – ответил Донал. – Я бы с удовольствием.
– Я спрошу его, нельзя ли вам тоже прийти послушать. Я ему говорил, что вы тоже умеете придумывать сказки. Только у него они совсем другие. Должен признать, – добавил Дейви неожиданно поважневшим голосом, – его я понимаю не так хорошо, как вас. И никогда не могу найти в его историях того, что вы называете «солью». Даже не знаю, есть она там или нет. Сегодня же попрошу, чтобы он позволил вам прийти!
– По-моему, так не годится, – покачал головой Донал. – Отец любит рассказывать тебе сказки, но он вряд ли захочет рассказывать то же самое чужому взрослому человеку. И потом, не забывай: хотя я живу в замке уже давно, твой отец очень мало меня знает и может почувствовать, что я ему мешаю. Видишь ли, больным редко нравится общество малознакомых людей. Может, не нужно ни о чём его спрашивать?
– Но я ему уже много раз рассказывал о том, какой вы хороший, мистер Грант, и как сильно вы не любите всё дурное. Я уверен, что вы ему уже нравитесь. Хотя, конечно, не так сильно, как мне: вы ведь ничему его не учите!
И верно: никто не может любить человека сильнее, чем тот, кто учится у него добру!
– И всё равно, я думаю, что лучше тебе оставить эту затею, – мягко сказал Донал. – А вдруг отцу не понравится, что ты его об этом просишь? Будет жалко, если он рассердится, и ты только огорчишься.
– Раньше я и сам этого боялся, а сейчас уже почти не боюсь. Знаете, мистер Грант, если вы мне не скажете, что делать этого нельзя, я всё равно попробую.
Донал не стал ничего говорить. Он знал, что не вправе налагать подобные запреты просто из-за того, что сам чувствует себя неловко. Ничего плохого в просьбе Дейви не было, и, быть может, из этой затеи и впрямь выйдет что-нибудь полезное. Доналу не хотелось вмешиваться в ход событий. Он полагал, что действовать нужно только тогда, когда к этому призывает долг, и поэтому позволил Дейви поступить так, как тому заблагорассудится.
– И часто отец рассказывает тебе сказки? – спросил он.
– Ну, не каждый день.
– И когда это обычно бывает?
– Когда я после чая прихожу к нему в кабинет.
– И ты можешь прийти к нему в любой день?
– Да, но он не всегда позволяет мне остаться. Иногда он начинает рассказывать про маму. По крайней мере, так мне кажется. Но и это тоже потом переходит в какую-нибудь историю. Как-то раз он мне даже днём сказку рассказал. Наверное, разбуди я его среди ночи, он мне тоже что-нибудь расскажет. Но ночью его лучше не беспокоить, потому что у него ужасно болит голова. Может быть, поэтому иногда его истории получаются такие страшные, что я даже прошу его остановиться и не рассказывать дальше.
– И что он? Останавливается?
– Ну,.. нет... По-моему, ещё ни разу не остановился. Наверное, так полагается: если уж начал рассказывать, так непременно нужно закончить.
Больше они не возвращались к этому разговору, но как-то утром примерно через неделю дворецкий принёс Доналу приглашение поужинать вместе с графом. Донал решил, что Дейви и впрямь уговорил отца позволить ему прийти, и потому подумал, что Дейви тоже будет ужинать с ними. Он надел свой лучший воскресный костюм и последовал за Симмонсом вверх по величественной лестнице. Самые роскошные залы и комнаты замка находились на втором этаже, но дворецкий прошествовал мимо и повёл Донала выше, туда, где располагались апартаменты лорда Морвена. Здесь его провели в небольшую комнатку, богато убранную в сдержанных, но нарядных тонах. Донал заметил, что занавеси и обивка совсем выцвели, а кое-где даже протёрлись от ветхости. Больше ста лет здесь располагалась гостиная хозяйки замка, но теперь граф забрал эту комнату себе, должно быть, в память о жене. Сюда он приглашал сыновей, и вот теперь Донала, но никогда не допускал тех посетителей, которых вынужден был принимать строго по делу или из вежливости.
Когда Донал вошёл, в маленькой гостиной никого не было, но минут через десять открылась дальняя дверь, и из своей спальни появился лорд Морвен. С неопределённым выражением доброй учтивости на лице он пожал Доналу руку, и почти в то же самое мгновение из третьей двери появился Симмонс и объявил, что кушать подано. Граф повернулся и пошёл к столовой, а Донал последовал за ним. Вторая комната тоже была совсем маленькой, и ужин был приготовлен на небольшом круглом столике. Прибора было только два, и прислуживал им только Симмонс.
Они ели и пили в полном молчании, причём сам граф едва притронулся к своей тарелке, и не будь Донал готов спокойно принять даже самую необычную причуду своего хозяина, он наверняка почувствовал бы себя неловко. Его светлость, казалось, не замечал своего гостя, полностью оставив его на попечение дворецкого. Он был очень бледным и измождённым и, как показалось Доналу, выглядел теперь гораздо хуже, чем в то время, когда они впервые познакомились. Щёки его ещё больше ввалились, волосы поседели, глаза казались совсем уставшими, и даже пламеневший в них огонь как будто выдохся и начал сходить на нет. Он ссутулился над своей тарелкой, словно желая скрыть её от чужих глаз, и рука, которую он протягивал к своему бокалу, заметно дрожала. По всему было видно, что и к еде, и к питью он относится с полнейшим равнодушием.
Наконец тарелки убрали, и на столе осталась лишь ваза с фруктами и два графина с вином. Граф налил себе из одного и, передав его Доналу, заметил:
– Вы очень добры к моему Дейви, мистер Грант. Он только о вас и говорит. Вы для него просто свет в окошке!
– А ему много и не надо, – улыбнулся Донал. – Он и так всё схватывает буквально на лету.
– Тем более. Значит, если вы и дальше будете давать ему так же много, он далеко пойдёт, – откликнулся граф.
В словах графа не было ничего примечательного, но произносил он их с натугой. Так человек, привыкший говорить, тщательно взвешивая свои слова, с трудом отыскивает подходящее обличье для новой мысли. Это усилие, казалось, вконец истощило его силы, и он отхлебнул немного вина. Правда, Донал уже заметил, что он делал глоток вина после каждого, самого коротенького предложения, которое произносил, но каждый раз отпивал совсем чуть-чуть, буквально несколько капель.
Донал сказал ему, что из всех мальчиков, которых ему доводилось встречать, Дейви самый сообразительный и учится быстрее всех – а всё потому, что его очень легко учить послушанию и разнице между добром и злом.
– Вы меня очень радуете, мистер Грант, – ответил граф. – Я давно хотел подыскать для него кого-нибудь вроде вас. Жаль, что вас не было в замке, когда лорд Форг готовился поступать в колледж.
– В то время я и сам, должно быть, учился в колледже, ваша светлость.
– Ах да, точно, точно!
– Но что касается Дейви, ваша светлость, учить его – одно удовольствие.
– Если бы я только мог задержать вас подольше, – вздохнул граф. – Но ведь вы, наверное, метите в священники?
– Ничуть, ваша светлость.
– Как? – воскликнул граф. – Неужели вы собираетесь всю жизнь проторчать в учителях?
– Знаете, ваша светлость, – ответил Донал, – я вообще не думаю о том, что будет со мной дальше. Беспокоиться об этом – всё равно, что навьючить ослика сегодняшнего дня завтрашней поклажей, унести которую способен только верблюд. Я с радостью принимаю всё, что преподносит мне жизнь, – то есть всё, что посылает мне Бог.
– Вы правы, мистер Грант. Будь я на вашем месте, я рассуждал бы точно так же. Но, увы, у меня самого никогда не было выбора!
«Быть может, ваша светлость просто решили, что не станете выбирать?» – хотел было произнести Донал, но вовремя одумался и сдержался.
– Будь я богат, мистер Грант, – продолжал граф, – то не задумываясь нанял бы вас на неопределённое время. Но, как вам, должно быть, известно, замок принадлежит не мне и не передаётся по наследству вместе с титулом. Моему маленькому Дейви достанется лишь жалкая тысяча или две. Ну, хотя бы та женитьба, которую я задумал для лорда Форга, обеспечит его будущее.
– Надеюсь, в этой женитьбе будет не только обеспечение, но и любовь, ваша светлость, – смущённо сказал Донал, мельком подумав об Эппи.
– У меня не было ни малейшего намерения беседовать с вами о будущем лорда Форга, – произнёс граф с холодной учтивостью.
– Простите, ваша светлость, – пробормотал Донал.
– У меня теперь одна забота: Дейви, – произнёc граф прежним несколько вялым тоном благодушного снисхождения. – Я никак не могу решить, что же мне с ним делать. Будь Церковь Шотландии и по сю пору епископальной, мы бы могли определить его туда; он бы только сделал ей честь! Но поскольку сейчас никаких званий и титулов там не жалуют, это не место для юноши с его родословной и положением в обществе. Всего несколько жалких сотен в год! И подумать только, в каком кругу он будет вынужден тогда вращаться! Нет, нет! – хотя, конечно, сама по себе эта профессия, без сомнения, возвышенна и благородна, – добавил он, слегка поклонившись Доналу. Очевидно, он никак не мог избавиться от мысли, что перед ним не кто иной, как будущий священник.
– Ну, Дейви ещё совсем мальчик, – возразил Донал, – и к тому времени, когда он начнёт всерьёз думать о том, чем ему заняться, я надеюсь, он уже будет способен принять разумное решение. У него уже сейчас немало здравого смысла. Простите меня, ваша светлость, но я думаю, вам незачем о нём беспокоиться.
– Человеку в вашем положении легко рассуждать, мистер Грант! Вы свободны выбирать, что угодно. Но для людей нашего круга выбор строго ограничен. В жизни для нас открыто лишь несколько дорог. Над нами довлеет традиция. Мы – всего лишь рабы умерших и погребённых предков. Хотел бы я родиться в семействе попроще, вроде вашего, которое хоть и ниже по положению, но на самом деле гораздо свободнее. Конечно, некоторые пути закрыты и для вас, но эта ваша жизнь – на приволье, среди овец, в горах, где можно сколь угодно мечтать о прекрасных и величественных далях грядущего мира, – всё это чрезвычайно заманчиво. Неудивительно, что такая жизнь порождает настоящих поэтов!
«Или царей, – подумал Донал. – А вот из графа получился бы весьма недовольный пастух!» Конечно, если человек недоволен своим нынешним положением, ничем другим ему тоже не угодишь. Разве что в каком другом месте он хотя бы жаловаться будет поменьше!
– Выпейте ещё вина, мистер Грант, – любезно предложил граф, наполняя свой бокал из второго графина. – Попробуйте вот это, может быть, оно больше вам понравится.
– Честно говоря, ваша светлость, – ответил Донал, – мне так редко приходилось пить вино, что я вряд ли отличу одно от другого.
– Должно быть, вы больше привыкли к виски! Хотите, я попрошу Симмонса налить вам немного? Позвоните, пожалуйста, в колокольчик, он вон там, сзади вас.
– Нет, ваша светлость, спасибо. Про виски я знаю ещё меньше. Мама не разрешала нам даже пробовать его на вкус, так что я даже не знаю, на что оно похоже.
– Тем более, всегда стоит попробовать что-то новенькое! – уверенно сказал граф.
– Да, но если это новенькое вызовет у человека ненасытную жажду, хорошего в том мало, – возразил Донал, механически наливая себе вина из графина, пододвинутого к нему хозяином.
– Тем не менее, я прошу вас помнить, что в конце концов Дейви придётся самому зарабатывать себе на жизнь, – продолжал граф, немного помолчав.  – Может быть, со временем вы сможете помочь мне определить, для какого занятия он годится лучше всего.
– С удовольствием, ваша светлость. Наши собственные вкусы не всегда верно указывают на то, что подойдёт нам лучше всего. Но они, безусловно, помогают узнать, для чего годимся мы сами.
– Отлично сказано! – одобрил граф, хотя вряд ли понял хоть сколько-нибудь из того, что имел в виду Донал.
– Давайте я посмотрю, как ему понравится тригонометрия, – предложил Донал.  – Может быть, со временем он научится межевать и станет неплохим управляющим. Насколько я понимаю, сейчас многие джентльмены берутся управлять поместьями более состоятельных родственников. Взять хоть вашего собственного управляющего, мистера Грэма! Он ведь тоже приходится вам роднёй, да?
– Дальней, – ответил граф с подчёркнутой холодностью в голосе. – Вряд ли стоит принимать такое родство во внимание.
– Здесь на юге Шотландии, ваша светлость, люди совсем не так относятся к родичам, как у нас, в северных горах. У меня сердце сразу откликается, стоит мне лишь услышать слово «родственник»!
– Должно быть, вам не приходилось испытывать столько неловкости и неудобства из-за своих родичей, как мне, – произнёс лорд Морвен с бесцветной улыбкой.  – Человек незнатный и небогатый может позволить себе поддерживать любые родственные связи. У него ничего нет, а значит, и отнимать у него нечего! Но если богатые станут давать по нужде всем беднякам, что состоят с ними в родстве, то вскоре станут самыми нищими в своём собственном семействе!
– Мне ещё ни разу не приходилось видеть человека настолько бедного, что ему нечего было бы отдать, – возразил Донал. – Правда, хищные родственники вряд ли польстятся на то, чем могут поделиться с ними бедняки.
– Хищные родственники! Хорошо сказано! – промолвил граф с полусонным смешком, хотя глаза его были широко открыты. Казалось, он едва шевелит губами, но вид у него при этом был весьма умиротворённый.
– Признаться, – заговорил он снова, – было в моей жизни такое время, когда я только и делал, что отдавал да раздавал. И к чему это привело? Лишь к чёрной неблагодарности. Когда-то я был богат – так богат, что сейчас даже вспоминать об этом не хочется. Будь у меня теперь даже десятая доля всего, что я раздал, мне незачем было бы тревожиться о будущности Дейви.
– О Дейви и впрямь незачем тревожиться, ваша светлость. Главное, чтобы он с самого начала понимал, что ему придётся самому прокладывать себе дорогу в жизни.
Лорд Морвен ничего не ответил, и его вид живо напомнил Доналу о странном происшествии в башне. В следующее мгновение он поднялся и начал расхаживать по комнате. У Донала возникло неописуемое чувство, что прямо перед лицом графа повисло некое невидимое, но сияющее облако, а взгляд его упёрся куда-то в пустоту. Пройдя из угла в угол четыре или пять раз, он открыл дверь, через которую вошёл, и, продолжая говорить что-то Доналу (а тот, хотя и слышал каждое слово и, казалось, готов был вот-вот уловить смысл речи графа, никак не мог понять, о чём он говорит), исчез у себя в спальне. Донал подумал, что вежливее всего будет последовать за хозяином, и прошёл в спальню, но графа там уже не было: он вышел через другую дверь. Донал пошёл вслед за ним и очутился в картинной галерее. Дейви и раньше рассказывал ему об этой галерее, но кроме графа в ней никто и никогда не появлялся, а сам лорд Морвен любил здесь прогуливаться, когда не хотел выходить из замка. Галерея была длинная и узкая и напоминала обыкновенный широкий коридор; в ней даже не было достаточно места, чтобы как следует разглядеть то или иное полотно. Правда, Донал и так мало что видел, потому что сейчас путь ему освещали лишь свечи и каминный огонь в спальне графа, виднеющейся через открытую дверь. Луна, закутанная в туман, лишь обводила бледным контуром оконные переплёты, далеко-далеко уходящие один за другим прямо в узкую, гулкую тьму.
Когда Донал поравнялся с графом, тот уже успел пройти довольно далеко, уверенно шагая вперёд несмотря на сумрачную темноту и продолжая беседовать с самим собой.
– Это моё любимое место, – вдруг сказал он, как будто приблизившиеся шаги Донала привели его в чувство. – После ужина, мистер Грант, я всегда гуляю здесь, в любую погоду: неважно, сыро на улице или сухо, ветрено или тихо. А что мне погода! Вот состарюсь, тогда уж и буду на барометр смотреть!
Донал немного удивился: на его взгляд, даже в самую жуткую погоду прогулка по картинной галерее не требовала особой смелости. Самый сильный и хлёсткий ветер мог, разве что, свистеть и пробиваться внутрь сквозь небольшие щели в дверных и оконных рамах.
– Да, – продолжал граф, – в молодости я приучил себя не бояться трудностей, так что теперь, в расцвете сил, могу пожинать плоды тогдашних усилий. Подите-ка сюда! Я вам покажу нечто совершенно удивительное!
Он остановился возле большого полотна и начал в подробностях расписывать Доналу красоты простиравшегося перед ним пейзажа. Судя по его словам, у них перед глазами было что-то воистину изумительное, но насколько всё это соответствовало картине, Донал судить не мог, потому что в слабом свете различал лишь очертания её позолоченной рамы.
– Даль за далью! – разглагольствовал лорд Морвен. – Бесконечная, беспредельная широта! Понятно, почему бедняга-художник захотел написать именно такой вид; в нём так и чувствуется страсть по неосуществимому. Такое удаётся лишь одной Природе. Она одна способна в совершенстве осуществить свои устремления. Она одна!
– Если вы полагаете, что Природа стремится показать нам пример совершенства,  – сказал Донал единственно из желания показать графу, что у него и впрямь есть собеседник, и никак не надеясь, что тот его услышит, – то я не могу с вами согласиться: в её творениях мало того, что она сама осмелилась бы назвать безупречным. Но если вы считаете, что Природа желает научить нас видеть совершенство внутренним взором, тогда она действительно осуществляет свои замыслы, правда не будучи...
Он не договорил. Внезапно что-то в нём переменилось и так поглотило всё его существо, что он даже не пытался понять, что же с ним происходит. В его голове вдруг что-то подалось, словно где-то в мозгу лопнул огромный воздушный пузырь, и с того самого мгновения слова графа, его собственные мысли и всё, что возникало в его сознании, как будто обретало отдельное, внешнее существование. Он слышал и узнавал голос своего хозяина, но по какому-то необъяснимому волшебству (которое в тот момент ничуть его не удивляло) одновременно ясно видел всё, что зарождалось у того в разуме. Он не мог с уверенностью сказать, выходил он из замка вместе с графом или нет. Ему казалось, что они действительно вышли вместе в ночь, но по размышлении Донал решил, что этого, пожалуй, всё-таки не было. Однако проснувшись на следующее утро у себя в башне, он не только не помнил, как накануне добрался до постели, но и ощущал во всём теле страшную усталость, словно всю ночь провёл на ногах.
Глава 31
В замешательстве
Открыв глаза, он прежде всего вспомнил о длинном и приятном путешествии верхом вместе с графом по удивительно интересным и разнообразным местам  – которое почему-то привело к этому странному ощущению полной разбитости, почти тоски. Что же с ним случилось? Произошло ли это на самом деле или ему только показалось? Но если всё это – плод его воображения, то откуда тогда усталость? А если всё было на самом деле, то как такое возможно? Неужели он действительно провёл всю эту долгую ночь в обществе графа? Неужели они действительно посетили все те места, воспоминания о которых сейчас вспыхивали в его сознании? Донал был настолько сбит с толку, смущён и подавлен то ли каким-то неясным беспокойством, то ли угрызениями совести, что со страхом думал о той минуте, когда он, наконец, узнает, в чём же кроется причина его непонятного состояния. Неужели человек может так утратить ощущение самого себя, что после этого навсегда потеряет уверенность в реальности происходящего?
Подумав, Донал решил, что, должно быть, выпил слишком много вина и потому потерял голову. Однако он помнил, что последовал за графом, оставив свой недопитый бокал на столе, а та невыразимая перемена произошла с ним уже потом, позже. Неужели это всё из-за вина? Неужели опьянение наступало так незаметно, что Донал ничего не подозревал? Он просто не мог в это поверить! Но что бы ни произошло накануне, сегодня Доналу от этого было плохо, почти стыдно. Что подумает о нём граф? Наверное, решит, что ему нельзя больше доверять воспитание маленького Дейви!
Сам Донал не чувствовал в произошедшем особой вины. Он знал, что это досадная случайность. Но тогда откуда это непонятное чувство провинности? Почему ему должно быть стыдно из-за того, что вошло в него извне? Если ему и есть чего стыдиться, так это именно стыда, ведь в нём нет веры Богу! Разве Бог оставит доверившегося Ему сына на милость случая? На милость лишнего бокала вина, выпитого по неведению? Да, от такой мысли Доналу и впрямь должно быть стыдно – и поделом!
Он встал и, к собственному отчаянию, обнаружил, что уже почти десять часов. Обычно он вставал около шести. Донал поспешно оделся и сбежал вниз, удивляясь тому, что Дейви до сих пор не пришёл его разбудить. Мальчик оказался в классной комнате. Он тут же вскочил и бросился навстречу Доналу.
– Надеюсь, сейчас вам лучше, мистер Грант? – воскликнул он. – Я так рад, что вы всё-таки смогли прийти!
– Всё в полном порядке, – ответил Донал. – Только понять не могу, отчего я так проспал. А ты почему меня не разбудил, а, малыш?
– Потому что Симмонс мне сказал, что вы нездоровы и чтобы я вас не беспокоил, даже если вы опоздаете.
– Никакого завтрака я, конечно, не заслуживаю, – проговорил Донал, оборачиваясь к столу, – но если ты встанешь вот здесь и почитаешь мне, пока я ем, мы сумеем немного наверстать упущенное время.
– Хорошо, сэр. Только ваш кофе совсем остыл. Давайте, я позвоню, чтобы принесли горячего?
– Нет, нет! Не будем больше терять времени. Если кто-то не хочет пить холодный кофе, ему следует вовремя спускаться к завтраку.
– А вот Форг никогда не стал бы пить холодный кофе, – сказал Дейви. – Вы что, хуже его, что ли?
– Видишь ли, я хочу поступать со своим кофе так, как мне заблагорассудится, а не идти на поводу у собственного завтрака! Хочу оставаться Доналом Грантом, горячий у меня кофе или холодный. Вот тебе, Дейви, маленький урок практической философии.
– По-моему, я вас понимаю, сэр. Не хотите носиться со всякими пустяками.
– Смотря с какими пустяками, Дейви. Они тоже бывают разные. Иногда люди называют пустяками вещи совсем не пустячные. И потом, даже из мелочей можно вывести важные принципы. Вот, к примеру, горячий кофе или холодный  – это пустяк, мелочь. Главное здесь то, что я не должен от этого зависеть. У нас в горах считается, что воспитанный человек не станет смотреть, что за ужин ему подали, а с благодарностью съест и хлеб с сыром, и жареную индейку. По крайней мере, так учили меня родители. Хотя боюсь, и у нас на севере от таких вот хороших манер мало что осталось.
– Это и правда здорово, – решительно сказал Дейви. – Не просто хорошие манеры, а настоящее благородство. Хотел бы и я не смотреть на то, какой ужин мне подали! Но, наверное, у меня так никогда не получится.
– У тебя действительно ничего не выйдет, если ты и дальше будешь мечтать только о том, как бы поскорее стать благородным. И потом, не думай, что жареная индейка ничуть не лучше, чем пустой хлеб. Я этого не говорил. Так думать – значит не признавать различия там, где оно есть. Если бы хлеб ничем не отличался от хорошего куска мяса, тогда и говорить было бы не о чем, и в нашем смирении и довольстве не было бы никакой добродетели.
– Понятно, – проговорил Дейви.– Тогда, может быть, и мне пора приучать себя кое без чего обходиться? Вдруг в будущем понадобится? А, мистер Грант?
– Знаешь, лучше не выбирать себе уроки по собственному разумению, а трудиться над тем, что задаёт тебе тот, кто знает чему и как он тебя учит. Я вот, например, не уверен, что мог бы стать хорошим учителем для самого себя.
– Но меня же вы хорошо учите!
– Я стараюсь, конечно, но ведь мне поручено учить тебя, а не себя! Я сам должен делать только одно: заставлять себя исполнять то, чему меня учат. Вот например, когда ты учил меня кататься на коньках, я же старался делать всё, что ты мне показывал. Разве не так?
– Так.
– Но я же не себя самого слушался, верно?
– Верно. Да вам и не надо себя слушаться. И никого другого. Вам уже не нужно, чтобы вас кто-нибудь чему-нибудь учил!
– Как же не нужно, Дейви? Наоборот! Я бы и минуты не смог прожить, не будь рядом Того, Кто постоянно преподаёт мне Свои уроки! И знаешь что? Этих уроков так много, что у меня не остаётся ни времени, ни нужды добавлять к ним ещё и свои. Ну, допустим, сегодня ты пойдёшь и попросишь кухарку подать тебе холодный ужин. И что? Скорее всего, этот ужин только раскормит твою гордыню, хотя хвалиться-то особо нечего: когда есть хочется, и холодный ужин неплох. Но тот мальчик, который не ворчит и не жалуется, если ему не разрешают гулять, потому что на улице плохая погода, а он простыл, наверное, не станет жаловаться, если ему вдруг подадут подгоревшую кашу или холодное молоко.
Дейви покаянно опустил голову. Это был совсем незначительный проступок, но ведь именно незначительные грешки уж никак не стоят того, чтобы их совершать, и обычно для них у нас гораздо меньше оправдания, чем для грехов посерьёзнее. И зачем мы только идём у них на поводу? Ведь тут и в самом деле овчинка выделки не стоит! К сожалению, повзрослев, мы начинаем совершать эти мелкие грешки гораздо чаще, чем в детстве, и в результате становимся не искренними и простыми, как малые дети, а лишь ребячливыми и глупо-наивными.
– Легко исполнять урок, который ты сам себе установил, – продолжал Донал.  – Выполнишь его и ходишь гоголем: вон, мол, я какой молодец! Так глупо, что и смотреть противно! Но когда урок задаёт нам кто-то другой, даже имеющий на это полное право, мы тут же начинаем жаловаться, даже если урок этот задан нам по истине и доброте сердца и во всём мире для нас не найдётся сейчас ничего важнее, нужнее и разумнее... Не забывай, Дейви: делать то, что нам говорят, гораздо лучше и благороднее, чем самим налагать на себя суровые правила и законы!
– Но разве нет таких добрых дел, которые мы могли бы сделать, даже если никто нам об этом не говорит?
– Когда человек начинает исполнять то, что ему велено, – а значит, то, в чём явно состоит его долг, – он вскоре убеждается, что рядом с ним всегда остаётся Тот, Кто никогда не забудет сказать ему, что делать дальше.
Так они говорили, пока Донал быстренько расправлялся с завтраком, а Дейви стоял рядом с ним. Но этот коротенький разговор надолго отпечатался в душе мальчика. Он с такой готовностью исполнял то, что говорил ему любимый учитель, что на него было приятно смотреть. Для самого Донала радостное послушание Дейви было большой поддержкой, утешением, а иногда и решительным обличением, побуждавшим его стряхнуть с себя тоскливые и беспокойные мысли.
«Что же это я? – говорил он сам себе в такие минуты. – Малыш Дейви верит мне так беззаветно, что немедленно исполняет всё, что я ему говорю. Так неужели я стану хоть на мгновение сомневаться в Отцовской любви или в том, что Он не только силён исправить всё дурное и сомнительное в сердце Своего сына, но и жаждет это сделать? Молодец, Дейви, так держать! Я тоже буду держаться за послушание и правду!»
Однако в тот день после уроков Донал снова задумался над тем, что же такое могло приключиться с ним накануне. Когда именно он потерял ощущение реальности и отключился? Должно быть, граф тоже это заметил, иначе Симмонс ничего не сказал бы Дейви про нездоровье Донала – разве что сам успел заметить его в таком помрачённом состоянии. Если с дворецким поговорил именно граф, то, по-видимому, на этот раз он отнёсся к произошедшему снисходительно и решил дать Доналу возможность отоспаться. А вдруг он просто хотел уберечь мальчика от неприятного зрелища? В любом случае, что ему теперь делать?
Размышлял Донал недолго. Будучи человеком прямым и открытым, он решил не медля увидеться с лордом Морвеном и извиниться. Для этого требовалось сначала отыскать Симмонса, который обнаружился в буфетной за чисткой столового серебра.
– А, мистер Грант, – сказал он, не дав Доналу вымолвить ни слова. – А я как раз собирался к вам. Его светлость лорд Морвен хотел вас видеть.
– Я бы тоже хотел увидеться с его светлостью, – ответил Донал.
– Вот и ладно, – проговорил Симмонс. – Пойду спрошу, когда вам лучше прийти. Лорд Морвен ещё не вставал и вряд ли скоро поднимется. Нездоровится ему сегодня. Он сообщил мне, что вчера вы тоже не очень хорошо себя чувствовали.
С этими словами он пристально посмотрел на Донала с добродушным, но не слишком сочувственным выражением на багрово-красном лице.
– Видите ли, Симмонс, – ответил Донал, – обычно я не пью ничего крепкого и потому боюсь, что вчера выпил чересчур много вина его светлости.
– Вино его светлости,.. – пробормотал Симмонс, но тут же замолчал. – И позвольте спросить, сколько же вы выпили? – поинтересовался он.
– Один бокал за ужином, а после ещё один и из второго графина немного...
– Ай-яй-яй, сэр! Уж вам-то что сделается с такой малости? Как же вы так оплошали? Вот возьмите, к примеру меня...
Тут он замолчал и не стал больше ничего говорить о себе, но через минуту снова покачал головой и добавил:
– Ну и ну! Значит, после вчерашнего вы спали до десяти часов?.. Подождите меня в коридоре, сэр, или в классной комнате, а я как только всё узнаю у его светлости, так сразу к вам и приду.
Тщательно вымыв руки и сняв с себя белый передник, Симмонс отправился к своему хозяину. Донал присел на нижней ступеньке парадной лестницы и стал ждать.
Вдруг у себя над головой он услышал лёгкие шаги и, невольно подняв глаза, увидел, что из-за поворота широкой винтовой лестницы показалась стройная фигура леди Арктуры, спускающейся вниз так медленно и тихо, как будто ноги у неё о чём-то задумались. Она вздрогнула и на мгновение остановилась, но тут же двинулась дальше. Когда она проходила мимо, Донал поклонился. Она ответила на его почтительное приветствие едва уловимым кивком, но при этом подняла на него глаза, в которых мелькнула странная, испытующая тревога, не слишком явная, но всё-таки заметная. Она прошла и скрылась из виду, но этот взгляд озадачил Донала и немного его смутил. Что это было? Может, ничего особенного? И что значит эта немая тревога? И была ли она вообще или ему лишь показалось?
Симмонса не было очень долго. Когда он вошёл к лорду Морвену, тот только что встал с постели, и старому слуге пришлось остаться, чтобы помочь хозяину одеться. Наконец он появился, извиняясь и говоря, что в таких случаях  – то есть во время приступов меланхолии – его светлость бывает особенно нервным и вспыльчивым и потому обращаться с ним надо с превеликой осторожностью. Однако лорд Морвен готов принять мистера Гранта. Только не может ли мистер Грант сам подняться к графу в кабинет? А то его несчастные стариковские кости совсем разболелись от этой бесконечной ходьбы вверх и вниз по лестнице. Донал ответил, что знает дорогу, и тут же взлетел по ступеням на нужный этаж. Однако он, должно быть, задумался о предстоящем разговоре и поэтому не заметил, что, отойдя от лестницы, свернул не в ту сторону. Обычно он неплохо ориентировался, но в горах это получалось у него куда лучше, чем в замке, так что сейчас неожиданно для себя Донал оказался в давешней картинной галерее.
Когда он понял, где находится, внутри у него поднялось неприятное болезненное чувство, как будто здесь его подстерегало то самое состояние, в котором он больше ни за что не хотел оказаться. Тем не менее, он пошёл прямо по галерее, полагая, что так быстрее всего отыщет лорда Морвена; ведь тот либо до сих пор сидит у себя в спальне, либо уже прошёл в гостиную. Проходя, он рассматривал висящие на стене полотна, и к собственному изумлению, узнавал некоторые из них, хотя накануне вряд ли мог разглядеть их в темноте. Казалось, именно из них были сотканы сны и видения его ночных скитаний, только его грёзы и фантазии были удивительно прекрасными, полными жизни и света, а в этих картинах не было ничего особенного. Да, тут есть над чем подумать! Но не сейчас. Сейчас его ждёт лорд Морвен.
Подойдя к той двери, за которой, как ему казалось, находилась спальня графа, Донал негромко постучал. Не услышав ответа, он осторожно заглянул внутрь и оказался в узком проходе. Почти прямо напротив виднелась ещё одна дверь, которая была чуть приоткрыта. Уловив за ней какое-то движение, Донал решил постучаться, и в ответ ему прозвучал голос, в котором он тут же узнал леди Арктуру. За дверью оказалась старинная, приятная, немного сумрачная комната, где за столиком сидела леди Арктура и что-то писала. Здесь было всего одно низкое решётчатое окно, смотрящее на запад, но в старомодном камине радостно полыхал огонь. Леди Арктура подняла голову. На её лице не отразилось ни малейшего удивления, как будто к ней вошёл слуга, за которым она посылала.
– Прошу прощения, миледи, – сказал Донал. – Меня хотел видеть лорд Морвен, но я заблудился.
– Я вас провожу, – ответила она и, поднявшись, подошла к нему. Она провела его по узкому извилистому коридору, показала дверь в спальню графа и снова пошла к себе. Но Доналу показалось, что она опять бросила на него испытующий, беспокойный взгляд.
Донал постучал и услышал голос графа, приглашающий его войти. Закутавшись в халат, граф сидел на выцветшем диване с золотой атласной обивкой, и на её фоне его изжелта-бледное лицо выглядело мёртвым и страшно изнурённым.
– Доброе утро, мистер Грант, – произнёс он. – Я рад видеть, что вам лучше.
– Благодарю вас, ваша светлость, – ответил Донал. – Я хотел бы извиниться. Не знаю, как это могло случиться. Должно быть, из-за непривычки к вину я...
– Право, вам незачем извиняться, – проговорил граф. – Вы ни разу не повели себя неподобающим образом и всё время держались как истинный джентльмен.
– Вы очень добры, ваша светлость. И всё равно, мне очень жаль, что так получилось. В будущем я постараюсь сделать всё, чтобы ничего подобного не повторилось.
– Может быть, вам и правда нужно установить для себя норму, – как бы уступая, сказал граф. – И в вашем случае, понятно, небольшую. Бывает, что организм реагирует прямо-таки мгновенно, – пробормотал он как бы про себя. – Малейшая доза и сразу... Но человек вроде вас, мистер Грант, всегда сможет о себе позаботиться.
– Однако иногда, по-видимому, это происходит с некоторым опозданием! – возразил Донал. – Но мне не хотелось бы утомлять вашу светлость дальнейшими выражениями моего сожаления.
– А не поужинаете ли вы со мной и сегодня? – предложил граф. – Мне сейчас одиноко. Порой целыми месяцами я могу жить совершенно один, ни в ком не нуждаясь; мне вполне достаточно книг и картин. А потом мною внезапно овладевает тоска по обществу, но здоровье не позволяет мне выезжать. По натуре нелюдимом меня не назовёшь, как раз наоборот. Вы, наверное, удивляетесь, что я так мало бываю со своими собственными сыновьями, но, увы, я так болен, что не переношу громких звуков и резких движений.
«А как же леди Арктура?» – подумал про себя Донал.
– Вряд ли я смогу заменить то общество, которого вам так не недостаёт,  – вслух сказал он. – Но я всегда к вашим услугам.
Сказав это, он внутренне вздохнул и подумал о том, как было бы хорошо вместо ужина провести вечер у себя в башне наедине с книгами и своими мыслями. Однако он чувствовал, что отказаться от приглашения он не вправе.
Глава 32
Ещё один ужин с графом
Как и накануне, Донал поднялся к лорду Морвену в сопровождении Симмонса. Тот доложил графу о его приходе, и войдя, Донал с изумлением обнаружил, что вместе с его светлостью за столом сидит леди Арктура. Граф попросил Донала взять её под руку и повести к ужину, а сам последовал за ними.
Это был совсем не такой ужин, как вчера. То ли присутствие племянницы заставило графа быть более приветливым, то ли ему действительно полегчало и у него поднялось настроение, но он выглядел совсем другим человеком. Говорил он принуждённо-весёлым тоном, но рассказал две-три весьма занятные истории, с живостью описал кое-какие приключения своей молодости, вспомнил свои встречи с великими мира сего – иными словами, вёл себя как самый любезный и учтивый хозяин. Вина Донал за ужином не пил, граф, как и прежде, едва прикасался к своему бокалу, леди Арктура тоже к вину не притрагивалась. Она с уважением слушала своего дядю и внимательно взглядывала на Донала, когда тот что-то говорил. Ему показалось, что дважды или трижды она посмотрела на него с настоящим сочувствием, а один раз он уловил в её лице ту же самую тревогу, которую уже видел раньше. Он думал о том, как это странно, что они с леди Арктурой увиделись трижды за один день, хотя обычно почти не встречались. Когда со стола убрали остатки ужина и принесли вино, Доналу показалось, что граф выжидательно взглянул на племянницу, словно желая, чтобы она поскорее вышла. Однако та не тронулась с места. Лорд Морвен спросил, какого вина ей налить, но она вежливо отказалась. Тогда граф наполнил свой бокал и подтолкнул графин Доналу. Тот тоже наполнил свой бокал и решил, что будет пить как можно медленнее.
Разговор оживился, но Донал не мог избавиться от впечатления, что время от времени леди Арктура поглядывает на него с каким-то непонятным вопросом в глазах, как будто боится, что с ним вот-вот что-то произойдёт. Должно быть, она слышала, как он отличился накануне, решил он. Что ж, ситуация не из приятных, но придётся её перетерпеть. Когда Донал отказался от второго бокала вина (правда, граф нисколько не настаивал), то увидел, что по её лицу пробежала тень облегчения. И всё равно, даже после этого Доналу казалось, что она нет-нет да и посмотрит на него с неясным беспокойством.
Почему-то они заговорили об овцах, и Донал с большим увлечением принялся рассказывать о своих прежних подопечных и о собаках-пастухах, как вдруг точно так же, как вчера, что-то как будто взорвалось у него в голове, и он, прекрасно помня, что находится за столом вместе с графом и леди Арктурой, в то же самое время ясно увидел, что сидит на одиноком утёсе посреди волшебной летней ночи, повсюду вокруг него лежат кудлатые овцы и лохматые псы, а впереди среди вереска то и дело вспыхивают огоньки, возвещающие приход ангелов, незримо и легко спускающихся на землю. Ему казалось, что он читает мысли лежащих вокруг овец, и в то же самое время он продолжал говорить, зная, что обращается к лорду Морвену и его племяннице.
Потом всё переменилось. Овцы вместе с графом и леди Арктурой куда-то исчезли, и он осознал, что быстро идёт по парку навстречу яростному ветру, прилетевшему с северо-востока, борясь с ним и укрощая его, как горячего коня. Постепенно откуда-то возникла жуткая хриплая музыка, и хотя Донал знал, что это грохочут волны на морском берегу, ему казалось, что мелодия раздаётся из чрева какого-то неописуемого инструмента, гигантского и фантастически нелепого. Сначала он почувствовал его – ногами и всем телом, как мы иногда чувствуем звучание органных труб, слишком мощных и властных для маленькой, тесной церквушки. Донал шёл, а волны вздымали землю и заставляли её биться о его ноги, но вскоре их рокот стал похож на непрестанный рёв органа, раскинувшегося во всё небо. Музыка повлекла его к морю – телесно или вне тела, сказать он не мог. Он лишь ощущал некие формы существования, но не понимал, относятся они к внешнему миру или только к миру внутри его собственного сознания. Рёв водяного органа становился всё громче и громче. Донал знал каждый шаг на пути к берегу – через поля, мимо заборов и крыш. Он поворачивал то туда, то сюда, чтобы не упасть в канаву или обойти зыбучий песок, а музыка становилась всё громче, и наконец ему на лицо упали холодные капли. То было мимолётное прикосновение крыльев, на которых звуки пронеслись мимо него, чтобы тут же кануть в жуткую глубину неразличимых далей. Его ноги шли по берегу, из которого торчали примятые кустики травы, а впереди простирался голый, жёсткий, прибитый водой песок. В темноте он видел белую ярость волн, спешащих на берег; они неумолимо надвигались, вздымались, скручивались и, не выдерживая собственной тяжести, падали, разом выплёскивая весь накопившийся в них грохот поражения. Каждая волна была подобна сложному аккорду, вокруг которого вились стайки отдельных нот и тонов. Донал быстро ходил по берегу туда-сюда. Ему казалось, что он ходит так уже целую вечность. Зачем он это делает, он не знал, как не знал, почему неизменно поворачивается и снова возвращается к морю вместо того, чтобы уйти прочь.
Внезапно на гребне волны, бегущей к неминуемому падению, ему почудилось что-то тёмное. Луна взошла как раз тогда, когда водяная громада обрушилась на берег, и что-то выкатилось на песок. Донал стоял и смотрел. Зачем ему двигаться? Что ему за дело? Следующая волна утащит случайную находку в океан. Похоже, это человеческое тело, но какая разница? Это не первое и не последнее тело, подхваченное могучей морской мелодией! Но тут ему припомнилось что-то из древней старины: в прежние годы каждый человек делал для другого всё, что мог. Для этого даже было какое-то особое слово... А, вот! Они говорили, что человек должен делать то-то и то-то! Может быть, в этом теле ещё сохранилось дыхание. Но даже если и нет, может быть, кому-то захочется его взять? Донал рванулся к воде и успел схватить то, что лежало на берегу, пока его не накрыла ещё одна волна, хотя ему показалось, что между этими двумя мгновениями прошли долгие часы размышлений, воспоминаний и умозаключений. Накатившая волна окатила его с ног до головы, но он крепко уцепился за свой трофей и вытащил его из воды. Мгновение замешательства  – и Донал пришёл в себя. Он лежал на песке, обеими руками сжимая мокрую груду спутанных верёвок; должно быть, невод, выпавший из чьей-то лодки.
Его видения пропали. Он сидел на холодном ветру, вымокший до нитки, прямо на берегу ревущего моря. Бедный, дрожащий, совершенно обыкновенный и бесприютный смертный, он сидел на берегу Северного моря, из которого только что вытащил чужой невод, облепленный водорослями. Он оттащил свою находку подальше от прибоя и поспешил домой.
К тому времени, как он добрался до замка, он уже вполне согрелся. Дверь в самом низу его башни оказалась открытой. Он бесшумно поднялся к себе в вскоре уже крепко спал.
Глава 33
В гостях у миссис Брукс
На следующее утро Донал проснулся не так поздно. За завтраком он решил, что графа лучше поостеречься. Не может быть, чтобы виновником его ночного приключения был единственный бокал обычного вина! Если лорд Морвен снова пригласит его поужинать, он, конечно, согласится, но больше не станет пить ничего, кроме воды.
Он только что закончил заниматься с Дейви, как в классной комнате появился Симмонс. Граф прислал спросить, как Донал себя чувствует, и опять пригласить его на ужин. Донал немедленно согласился.
На этот раз леди Арктуры за столом не было. И за ужином, и после него Донал наотрез отказался от вина. Граф бросил на него острый, испытующий взгляд, но больше ничего не сказал и, казалось, не обратил на его отказ никакого внимания. Однако их беседа, которая с самого начала была не особенно блестящей, начала заметно угасать, пока не прекратилась совсем. Сразу после кофе лорд Морвен заметил, что неважно себя чувствует, извинился и сказал, что ему пора на отдых. Донал поднялся, пожелал графу как следует выспаться и с надеждой, что наутро тот будет чувствовать себя намного лучше, откланялся.
Длинный коридор рядом с гостиной графа был освещён лишь одним неярким светильником, и в его глубине Донал смутно различил очертания женщины, стоящей возле двери, которая вела к парадной лестнице. Сначала он подумал, что это одна из горничных, но служанок в замке было так мало, что он редко встречал их в коридорах или залах. И потом, женщина как будто поджидала его! Приблизившись, Донал узнал леди Арктуру и уже готов был поклониться и пройти мимо, но не успел взяться за ручку двери, как её рука удержала его. Только тут он заметил её крайнее волнение и понял, что она остановила его вот так, молча, лишь потому, что не смогла вымолвить ни слова. Однако в следующее мгновение она сумела взять себя в руки и заговорила ровным, тихим голосом.
– Мистер Грант, – сказала она, – если позволите, я бы хотела с вами поговорить.
– Я к вашим услугам, миледи, – ответил Донал.
– Но здесь мы не можем разговаривать. Мой дядя...
– Давайте пройдём в картинную галерею, – предложил Донал. – Луна уже взошла, там сейчас должно быть светло.
– Нет, это ещё ближе к его комнате. И потом, вы же знаете, он частенько гуляет там после ужина. Только... Простите, мистер Грант, сейчас вы всё поймёте, но прежде скажите мне: вы сегодня... Как вы себя чувствуете?
– То есть... Вы имеете в виду... Да, миледи, сегодня со мной всё в порядке,  – успокоительно сказал Донал, желая поскорее сгладить всякую неловкость.  – Сегодня я пил только воду.
Леди Арктура открыла дверь и начала спускаться по широким ступеням. Донал следовал за ней. Но как только дверь, из которой они вышли, скрылась за изгибом лестницы, она остановилась и, обернувшись к нему, произнесла:
– Пожалуйста, поймите меня правильно, мистер Грант. Я постыдилась бы с вами разговаривать, если бы...
– Я прошу простить меня за вчерашнее, – перебил её Донал, – хотя я вовсе не так сильно виноват, как может показаться.
– Ну вот видите, вы сразу же не так меня поняли! – огорчилась леди Арктура.  – Вам кажется, я обвиняю вас в том, что вы слишком много выпили. Но это же нелепо! Я прекрасно видела, сколько вина было у вас в бокале. Но нам нельзя здесь разговаривать. Пойдёмте!
Она снова заспешила вниз по лестнице и остановилась возле комнаты экономки. Постучавшись, они вошли и застали миссис Брукс за шитьём.
– Миссис Брукс, – сказала леди Арктура, – мне хотелось бы немного побеседовать с мистером Грантом, а в библиотеке нет огня. Можно, мы посидим у вас?
– Конечно, конечно! Садитесь, миледи! Ох, милая моя, да у вас руки холодные, как лёд, словно вы на крыше побывали! Садитесь скорее поближе к огню. Вы же вся дрожите!
Леди Арктура послушно, как малое дитя, последовала за ней и уселась возле камина в пододвинутое ей кресло.
– Я пойду кое за чем пригляжу в соседней комнате, – деловито произнесла экономка, – а вы пока поболтайте. Садитесь, мистер Грант. Как же я рада, что вы с её светлостью наконец-то поладили! Я уж начала думать, что никогда этому не бывать!
Будь у Донала привычка искать в лицах людей их отклик на чужие слова и мысли, он увидел бы, что лицо леди Арктуры сначала слегка затуманилось, а потом покрылось густым румянцем, и, наверное, решил бы, что она недовольна непрошеной вольностью своей экономки. Но обладая богатым опытом внутренней жизни и необыкновенным умением понимать чувства других людей, сам он никогда не пытался непрошено проникнуть в эти чувства, чтобы обрести превосходство над собеседником. Человек, будь то мужчина или женщина, не был для него открытой книгой, но он почёл бы недостойным пытаться прочесть в лице сидящей перед ним девушки то, чего она по какой-то причине не сказала ему сама. Он сидел, глядя в огонь и время от времени вскидывая глаза на свою собеседницу, ждал, что же она ему скажет, и потому не видел ни пробежавшей по её лицу тени, ни румянца. Леди Арктура тоже сидела, глядя в огонь, и, казалось, не спешила начинать.
– Вы так добры к Дейви! – наконец сказала она и остановилась.
– Ничуть не добрее, чем он того заслуживает, – откликнулся Донал. – Это каким же чудовищем нужно быть, чтобы плохо к нему относиться?
– Вы же знаете, мистер Грант, что я во многом с вами не согласна!
– В этом нет никакой насущной необходимости, миледи.
– Но, наверное, я всё равно должна воздать вам должное, – нерешительно продолжала она. – А по справедливости я не могу не признать, что Дейви стал гораздо послушнее с тех пор, как вы у нас появились. Только ведь добро – на самом деле никакое не добро, если не исходит из истинного источника.
– Виноградная лоза на терновнике не растёт, миледи. Разве можно признавать за злом способность творить добро?
Леди Арктура ничего не ответила.
– Теперь он всегда меня слушается, – продолжила она. – Почему он стал таким хорошим? Жаль, что у меня нет такого же учителя!
Она замолчала, потому что вдруг испугалась. Она сказала эти слова в простоте сердца, но они тут же показались ей предосудительными.
«Что-то в ней происходит, – подумал Донал. – Она совсем другая! Даже голос переменился!»
– Но я совсем не об этом хотела с вами поговорить, мистер Грант, – опять начала леди Арктура, – хотя действительно давно думала вам сказать, что заметила в Дейви перемены к лучшему. Я хотела кое-что рассказать вам о своём дяде.
Они снова немного помолчали.
– Должно быть, вы заметили, – решилась она наконец, – что между нами нет ни близости, ни общения, хотя живём мы под одной крышей и по закону он мой опекун и глава семьи.
– Признаться, заметил. Сам я ни о чём не спрашиваю, но не могу запретить Дейви со мной разговаривать.
– Конечно, нет. Лорд Морвен – странный человек. Я его не понимаю, но не хочу осуждать и не хочу, чтобы вы его осуждали. Однако я должна открыть вам кое-что, что касается именно вас и что я не имею права от вас скрывать.
Она замолчала, и Доналу показалось, что в ней не осталось ни капли былой надменности и горделивого высокомерия.
– Не случилось ли с вами чего-то такого, что заставило бы вас усомниться в его намерениях? – внезапно спросила она. – Что заставило бы вас подозревать его в том, что он... каким-то образом вас использует?
– Кое-какие смутные подозрения у меня есть, – ответил Донал. – Пожалуйста, расскажите мне всё, что вы знаете.
– Я бы и сейчас ничего не знала, хотя наши комнаты расположены совсем рядом. Я бы и сейчас была в полном неведении и замешательстве, если бы... если бы год назад он не попытался сделать то же самое со мной.
– Неужели?
– Порой мне кажется, что после этого я так никогда и не оправилась полностью. Когда я пришла в себя, меня охватил настоящий ужас... Видите, как сильно я вам доверяю, мистер Грант!
– И я сердечно благодарю вас за это, миледи, – сказал Донал.
– Я думаю, – произнесла леди Арктура, постепенно набираясь смелости, – что дядя принимает какое-то жуткое снадобье, чтобы оно влияло на его разум и будило в нём неведомые силы. Я слышала, некоторые люди так делают. Что это за снадобье, я не знаю и знать не хочу. И ведь это ничуть не лучше, чем слишком много пить! Я помню, как дядя сам говорил мистеру Кармайклу, что опиум куда хуже вина, потому что быстрее разрушает нравственное чувство. Только поймите меня правильно, я не говорю, что он принимает опиум!
– Есть вещи куда хуже опиума, – сказал Донал. – Но неужели вы действительно считаете, что он пытался испытывать действие своих снадобий и на вас?
– Не сомневаюсь, что он пытался чем-то меня напоить. Однажды, когда я ужинала вместе с ним... Нет, я просто не могу описать, что со мной было! По-моему, дядя решил проверить, как его зелья подействуют на человека, который о них даже не подозревает. Говорят, что сначала от этого человеку становится приятно, но я ни за что на свете не согласилась бы снова испытать те страшные мучения, которые мне пришлось пережить тогда!
Она замолчала, содрогнувшись от неотвязного воспоминания, и Донал поспешил заговорить сам:
– Я подозревал что-то подобное, миледи, и потому сегодня вечером не стал ничего пить. Надеюсь, что сегодня на меня не найдёт то безумие – по-другому это не назовёшь! – которое преследовало меня вчера и позавчера.
– Страшно было? – спросила леди Арктура.
– Наоборот. Я почувствовал такой прилив жизни и силы, какого и вообразить себе не мог.
– Ох, мистер Грант, берегитесь! Надеюсь, у вас не будет искушения попробовать его ещё раз? Я даже не знаю, что бы со мною стало, если бы это питьё действительно принесло мне облегчение и удовольствие, а не ужасные кошмары. Ведь меня всё время мучают беспокойные мысли, и иногда мне кажется, что я на всё готова, только бы от них избавиться.
– Наверняка от них можно избавиться по-другому, по-хорошему, – ответил Донал. – А то, что это страшное снадобье вам не понравилось, считайте самой настоящей Божьей милостью.
– Так оно и есть! Божья милость, не иначе.
– По великой любви Он защитил вас Своим присутствием.
– Ах, я была бы только рада в это поверить! Но мы же не можем полагаться на то, что Бог любит нас, пока не уверуем в Христа! А я... я вообще не знаю, верю я в Него или нет.
– Не знаю, откуда вы это взяли, но это самая настоящая ложь! – твёрдо произнёс Донал. – Мы знаем, что Христос неизменен, знаем, что у Него с Богом – один Дух, одни мысли. Разве Он не отдал свою жизнь за нас, когда мы были ещё грешниками? Неужели Его совершенная Любовь не будет делать всё возможное, чтобы помочь нам обрести спасение? Неужели Он не приложит к тому всю власть Творца над Своим творением?
– Я знаю, что Он посылает и солнце, и дождь одинаково как на праведных, так и на нечестивых. Но ведь и солнце, и дождь – это лишь малые, земные блага!
– Но разве Господь не обещал, что Отец даст нам все блага, которые мы у Него попросим? Как же вы можете поклоняться Богу, Который даёт вам только то малое и незначительное, чего Ему не жалко и о чём Он Сам не слишком-то печётся, но не желает делать для вас самого что ни на есть лучшего?
– Но разве нет таких благ, которые Он не может нам дать, пока мы не уверуем в Христа?
– Конечно, есть. Но я хочу, чтобы вы поняли: Господь делает для нас всё, что только можно сделать! Ему, должно быть, очень трудно нас учить, но Он никогда не устаёт пробовать снова и снова. И если кто желает научиться от Бога, то непременно научится – и научится хорошо, можно не сомневаться!
– Боюсь, я поступаю неправильно, слушая вас, мистер Грант. Но ещё хуже то, что мне всё время хочется, чтобы вы оказались правы! Простите меня за такие слова, но неужели вы никогда не страшитесь того, что все ваши убеждения могут оказаться пустой самонадеянностью? Разве может быть, что вы правы, а столько хороших людей – неправы?
– Всё дело в том, что большинство нынешних учителей стремятся объяснять Бога вместо того, чтобы слушаться Его и творить Его волю. Евангелие призвано убедить не разум, но сердце; только после этого и разум наш сможет стать воистину свободным. Господь говорил, что многое имеет сказать Своим ученикам, но тогда они не готовы были всё это услышать. Если всё, что я слышал в церкви за последние месяцы, – правда, то Господь вообще не принёс нам никакого спасения, а только слегка перетасовал наши скорби и печали и сделал их несколько иными. Ведь все эти проповеди не искупили вас, леди Арктура, и никогда не смогут этого сделать. Только Сам Христос, ваш Господь, Друг и Брат, может спасти вас! Никакие доктрины и учения о Нём не способны этого сделать, даже если все они безупречно истинны. Мы, бедные сироты, никак не можем найти своего Бога, и вместо Него нам подсовывают жуткие карикатуры!
– Но как грешнику узнать, на что похож, а на что не похож истинный Бог?
– Если человек жаждет Бога, он не может не знать Его хотя бы настолько, чтобы обрести способность узнавать Его всё больше и больше, – иначе как он мог бы Его возжаждать? Если человек сотворён по образу и подобию Божьему, его представление о Боге не может быть полностью неверным. Правда, это не значит, что он готов учить других. Он способен лишь учиться сам. Но в Иисусе Христе я вижу как раз такого Бога, каким хотел бы Его видеть. Я хочу, чтобы у меня был отец, во всём похожий на Него. Помните, Он укорял собравшихся вокруг людей за то, что они не знали Его? Ведь если бы они знали Бога, то знали бы и Его! И они сами были виноваты в том, что не знали Бога. Только такой Бог, который во всём похож на Иисуса Христа, и может быть истинным Богом. Лишь бесы способны утверждать, что Иисус умер, чтобы спасти нас от Отца! Вся радость, вся чистота, всё спасение  – только в Отце, Его Отце и нашем Отце, в Его Боге и нашем Боге.
– Но Бог ненавидит грех и наказывает его!
– Было бы ужасно, если бы Он этого не делал. Вся ненависть к греху – это любовь к грешнику. Неужели вы думаете, что Иисус пришёл спасти нас от наказания за грехи? Да для этого Он и пальцем бы не пошевелил! Самое ужасное  – это быть плохим, а наказание как раз в том и заключается, чтобы избавить нас от всего дурного. Нас так и будут наказывать, пока мы не перестанем быть плохими. Бог хочет сделать нас хорошими, а Иисус творит волю Своего Отца. Куда укрыться ребёнку, боящемуся своего отца? Забиться в самый дальний угол? Спуститься в самое глубокое подземелье вашего замка? А, миледи?
– Нет, нет! – воскликнула Арктура. – Конечно, бежать к отцу!
– Вот именно, – сказал Донал и, помолчав, добавил. – Я держусь за Христа.
С этими словами он поднялся, но не стал уходить, а молча стоял возле кресла. Леди Арктура сидела неподвижно. Душа её разрывалась между почтением к тем искажённым и лживым понятиям об истине, которые ей преподавали с самого детства, и жаждой по тому Богу, одно существование Которого есть блаженство для Его творений. Какое-то время в комнате стояла тишина, а потом леди Арктура тоже поднялась. Она нерешительно протянула Доналу руку, но тут же с почти умоляющей улыбкой отдёрнула её и сказала:
– Я хотела бы кое о чём вас спросить. Я знаю, это не очень вежливо, но если бы вы могли понять меня по-настоящему, то ничуть не обиделись бы и ответили без обиняков.
– Я отвечу вам на любой вопрос.
– От этого мне будет ещё труднее его задать, но я попробую... Я больше не могу оставаться в сомнении. Скажите, вы действительно написали то стихотворение, которое потом подарили Кейт Грэм? Это действительно ваши собственные стихи?
– Я с самого начала этого не скрывал, – ответил Донал.
– Значит, вы и правда сами их написали?
Донал в замешательстве посмотрел на неё. Она сильно покраснела, и на глазах у неё выступили слёзы.
– Простите меня! – пробормотала она. – Я так невежественна! И потом, мы живём в таком глухом месте, что... Мне трудно представить, что настоящий поэт... К тому же, мне говорили, что некоторые люди обожают похваляться умениями, которых на самом деле у них нет. Поэтому мне и надо было увериться. Я всё думала, думала, сомневалась, и мне очень хотелось узнать наверняка. Я решила, что просто должна избавиться от всяких сомнений, даже если при этом невольно обижу вас. Я знаю, что поступила грубо, непростительно грубо, но...
– Но, – подхватил Донал с сочувственной улыбкой, потому что понимал её так же ясно, как собственные мысли, – вы до сих пор не уверены до конца. Только почему вы так сомневаетесь в том, что я умею писать стихи? Ведь поэзия не взирает на лица и цветёт, где ей вздумается; сердце пастуха для неё ничуть не хуже сердца благородного аристократа!
– Прошу вас, простите меня! Надеюсь, я не слишком вас обидела?
– В таком мире, как наш, человек не должен обижаться, если его просят предоставить доказательства доброй совести. Пока среди нас есть мошенники, которые рядятся под честных людей, простые души, не одарённые особой проницательностью, никогда не могут быть до конца уверены, что перед ними человек честный. Даже те, кого мы любим больше всех на свете, порой разрывают нам сердце! Не переживайте, я предоставлю вам все нужные доказательства. А чтобы искуситель не нашептал вам, что я обманул вас, написав всё сегодня ночью, позвольте мне принести их прямо сейчас, не дожидаясь утра.
– Ах, мистер Грант, не надо! Я не так дурна, чтобы подозревать вас и в этом!
– Кто знает, откуда и как могут появиться новые сомнения и что именно может их пробудить?
– Тогда позвольте мне сначала кое-что вам объяснить.
– Конечно, – ответил Донал, следуя примеру самой леди Арктуры и усаживаясь.
– Мисс Грэм сказала мне, что вы ни разу не видели такого сада, как у них.
– Никогда. По-моему, на севере Шотландии их вообще нет.
– Здесь тоже.
– И что в этом удивительного?
– В этом – ничего. Но как возможно то, чтобы вы, ни разу не видевший ничего подобного, написали об этом старом саде такое стихотворение? Чтобы так уловить саму душу этого места, нужно знать его чуть ли не с самого детства!
– Такое давнее знакомство, наверное, только помешало бы мне проникнуть в его душу. Ведь тогда я смотрел бы на него точно так же, как те, для кого похожие сады были лишь модным развлечением. Тут необходимы две вещи: во-первых, сад или любое другое место должно обладать своим неповторимым духом; а во-вторых, на него должен смотреть человек, способный вместить его дух в своём собственном духе и дать ему свободу. Кстати, как вы полагаете: чувствует ли дух сада та призрачная девушка из моего стихотворения?
– Я не вполне уверена, что понимаю вас. Но помню, что, читая стихи, почти чувствовала, как трава шелестит у меня под ногами, а ветер треплет мне волосы. Мне казалось, я совершенно понимаю её мысли и чувства!
– А теперь скажите мне: приходилось ли вам когда-нибудь оказываться на месте привидения?
– Нет, – серьёзно ответила она, поднимая на него глаза, как маленькая девочка.
– А видеть привидения приходилось?
– Нет, никогда.
– Тогда откуда вам известно, как чувствуют себя призраки?
– Ах вот оно что! Что ж, мне нечего вам сказать.
Донал поднялся.
– Мне и правда очень стыдно, – сказала леди Арктура.
– Из-за того, что даёте мне возможность доказать свою честность?
– Ну, по крайней мере, в этом больше нет нужды!
– Но я жажду возмездия! Пусть это станет вам наказанием за то, что вы усомнились в человеке, которому почти не имели оснований верить, – лукаво улыбнувшись, проговорил Донал, – Придётся вам всё-таки прочесть мои доказательства! То есть, если вы согласитесь подождать, пока я сбегаю наверх. Не бойтесь, я быстро – хотя до башни Балиол отсюда далековато.
– Да, Дейви сказал мне, где вы живёте. Там, должно быть, холодно и очень одиноко! Интересно, почему миссис Брукс определила вас именно туда?
Донал уверил её, что для него лучшего жилья и придумать невозможно, и тут же скрылся за дверью. Не успела леди Арктура опомниться, как он снова был перед нею, держа в руках кипу листков, свёрнутых в тугую трубку.
– Вот, – сказал он, разворачивая перед ней свиток. – Если вы не сочтёте за труд всё это прочесть, то увидите, как рождалось на свет то самое стихотворение. Видите, сначала строки совсем приблизительные, неточные. Смотрите, как много здесь помарок, сколько всего пришлось стереть и заменить! Дальше всё стихотворение переписано заново, как бы набело, но потом опять пошли зачёркивания и поправки, чтобы хорошенько его отшлифовать. Видите, какие слова я выбрал вместо тех, которые были в самом первом варианте? Потом их, правда, тоже пришлось заменять, пока я не нашёл нужные. По-моему, мисс Грэм не сомневается в том, что стихотворение написал именно я, потому что она ясно дала мне понять, что считает его весьма слабым. Но судя по вашим усилиям узнать подлинного автора, вам оно даже по душе!
Леди Арктура подумала, что он иронизирует, и тихонько, но горько вздохнула. Сердце Донала дрогнуло и переполнилось состраданием.
– Я ничуть не хотел посмеяться над этим вашим желанием! – горячо заговорил он. – Напротив, оно мне льстит. Но разве не странно видеть, как подчас наши сердца не желают верить как раз в то, во что только и стоит верить? Ведь что-то непременно является истинным – так почему же не самое достойное? По крайней мере, оно должно оказываться истинным гораздо чаще, чем недостойное. Почему, например, нам легче поверить в Божью суровость, нежели в Его доброту? Почему нам легче думать, что один человек списал стихотворение у другого, нежели верить в то, что оно появилось в его собственной голове? Некоторые, даже глядя на эти черновики, скажут, что я нарочно постарался подделаться под стиль и размер чужого стихотворения, чтобы доказать своё авторство, которого на деле вовсе не существует, но при этом не побеспокоятся проследить, как же рождалось и изменялось это стихотворение под моим пером. Надеюсь, миледи, что вам будет совсем нетрудно определить, настоящие эти наброски или нет. И вообще, это неплохое упражнение в логике и анализе.
– Одно я знаю точно: мне будет очень интересно на это взглянуть, – сказала леди Арктура. – Я ещё ни разу не видела ничего подобного и вообще не знаю, как пишутся стихи. Неужели поэзия всегда требует столько труда и отделки?
– Когда как. На некоторые стихи уходит больше времени и усилий, на другие меньше, а какие-то и вовсе даются без труда. Самое сложное – это освободить мысль от шелухи ненужных выражений, чтобы она выступила как можно яснее.
Тут миссис Брукс, должно быть, решила, что предоставила им вполне достаточно времени на разговоры, и снова появилась в комнате. Немного поговорив с ней, леди Арктура поцеловала её в щёку и попрощалась. Донал отправился к себе в башню, раздумывая о том, действительно ли молодая хозяйка замка переменилась так сильно, как это ему показалось. То ли прежде леди Арктура избегала его, а теперь перестала, то ли по каким-то другим причинам, но с того самого дня он стал видеть её в замке гораздо чаще, и они никогда не встречались без взаимного приветствия и приветливой улыбки.
Через два дня леди Арктура вернула ему черновики. Она сказала, что внимательно прочла каждую поправку и пометку и потому больше не могла бы сомневаться, что стихотворение написал именно автор этих набросков, даже если бы сама уже не уверилась в его правдивости.
– Правда, вряд ли они убедили бы суд присяжных, – заметил Донал и поднялся, чтобы бросить исписанные листки в огонь.
Угадав его намерения, леди Арктура бросилась к нему и едва успела выхватить черновики у него из рук.
– Отдайте их мне, – попросила она. – Пусть они останутся мне укором и напоминанием.
– Делайте с ними всё, что вам угодно, миледи, – ответил Донал. – Они мне уже не нужны – разве что для того, чтобы подарить их вам!
Глава 34
Сапожник
В семье, где на первый взгляд всё складывается мирно и по-доброму, тем не менее, могут оказаться горькие корни несогласия и раздора, и не видно их лишь потому, что никакое чуждое влияние пока не заставило их проявиться на поверхности. Внешнее спокойствие ещё не доказывает внутреннего согласия, а лишь позволяет нам на него надеяться. А уж там, где внутренней гармонии почти нет (как, например, в семействе лорда Морвена), покой может нарушиться в любую минуту.
Лорд Форг какое-то время провёл в Эдинбурге, где, несомненно, был в центре всеобщего внимания, и потому по возвращении в замок стал заметно высокомернее и, казалось, заглушил в себе внутренний голос, который прежде сдерживал его. Должно быть, он считал это новой и взрослой свободой, но на деле он лишь безвольно покорился своим ненасытным желаниям и отверг все законы свободы подлинной. Именно тогда, когда человек меньше всего удовлетворён  – не самим собой, а своими действиями, – он начинает ставить себя выше тех запретов, которые раньше не смел преступать, даже будучи ими недоволен. Кроме того, он начинает ревностно требовать от других уважения и почтения к собственной персоне. Ещё бы! Ведь все вокруг должны признать его неоспоримое величие и превосходство! Какое-то время они с Доналом практически не видели друг друга, и Донал ничего о нём не знал. К тому же, лорд Форг почти ни с кем не общался, и даже Дейви однажды пожаловался, что Перси стал совсем не таким весёлым и приветливым, как раньше.
Целых две недели Эппи не навещала деда с бабкой, и когда на вторую неделю Донал тоже не смог прийти к ним в гости, старикам, конечно же, стало не по себе. Поэтому одним морозным вечером, когда последние солнечные лучи уже угасали на западном краю горизонта, Эндрю Комен появился на кухне графского замка и спросил миссис Брукс. Слуги приняли его дружелюбно, но Эппи среди них не было. Вскоре к сапожнику спустилась экономка, всегда относившаяся к нему с неподдельным уважением. Она не знала, почему Эппи уже так долго не показывалась в городе, но пообещала тут же за ней послать. Сразу отыскать Эппи не удалось, однако миссис Брукс забежала к Доналу сказать ему о приходе сапожника, и тот сразу спустился на кухню.
– Может, мы пока немного пройдёмся, Эндрю? – спросил он. – Если вы, конечно, не очень устали. Уж очень вечер сегодня славный, да и в сумерках разговаривать  – приятнее некуда.
Эндрю с радостью согласился. Они обогнули замок с дальней от города стороны и спустились вниз по широким каменным террасам, на каждой из которых был устроен небольшой цветник. По краю нижней террасы были высажены два ряда деревьев, образующих длинную и узкую аллею, огибающую замок и соединяющую две дверцы в его стенах на противоположных сторонах. Одна из них вела во двор к хозяйственным пристройкам, а другая выходила в сад, расположенный на западном склоне холма. В это время года в саду почти никто не бывал, а в такое время дня тем более. Туда-то Донал и повёл своего друга. Они вышли в кухонную дверь, прошли через конюшню и оттуда спустились к каменному колодцу на уровне второй террасы. Оттуда они спустились ещё ниже и увидели старые клетки, в которых когда-то держали соколов для охоты. Теперь это место совсем обветшало, но пока ещё не было заброшено окончательно. Здесь-то и была одна из дверей, ведущих на аллею, огибающую замок. Гулять по ней было одно удовольствие.
Когда Донал с Эндрю вступили на аллею и неспешно пошли между деревьями, сквозь голые балки по-зимнему безлистных ветвей показался стальной блеск первых звёзд. Старик запрокинул голову, несколько секунд молча смотрел на небо, а потом сказал:
– «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь»22. В молодости я пытался разобраться с астрономией: всё надеялся услышать, что же говорят небеса о Его славе. Хотел понять, что один день говорит другому, взывая к нему через покров ночи. Только не получилось у меня ничего. Учёные-астрономы, конечно, нам много чего чудесного рассказывали, но в сердце своём я всё время чувствовал, что не подвигают меня эти рассказы ближе к Богу, не заставляют думать о Нём больше, чем раньше! Может, кого другого они и сумели приблизить к Творцу, я не знаю, но со мной у них ничего не вышло. Эх, знаете как я из-за этого расстроился? Потому что больше всего на свете хотел достичь Его, войти в Его присутствие, от которого и скрыться-то никуда невозможно. В то время я ещё не знал, что идти надо прямо к Тому, Кто есть образ невидимого Бога. Всё пытался найти Его через философию... Эх, и детская же это была философия! Книжки хорошие читал про естество и природу Бога и всё такое прочее, про то, как Он ненавидит грех. Конечно, правда там кое-какая была, в этом я не сомневаюсь. Но мне-то хотелось, чтобы Бог был великим и оставался со мною рядом, а они всё время выставляли Его маленьким-маленьким и таким далёким, что и не достанешь. Как-то раз ночью я пошёл на берег. Только-только звёзды на небе появились. Посмотрел на них и подумал, что они вовсе не боятся солнца и не радуются, что оно зашло, а наоборот, словно выглядывают посмотреть, что же случилось с их великим Отцом светов. Тут-то у меня всё в голове и прояснилось, как будто слепота с глаз сошла. Поднял я голову – вот они, небеса, какими Бог их сотворил! Удивительные, большие, глубокие, без конца и края, а в них огней видимо-невидимо; и огни те кружатся и мигают, но с места своего не сходят, и ничто не может их загасить, только дыхание уст Его. А небо-то всё дальше и дальше, всё глубже и глубже, а я всё смотрел и смотрел ему вслед; мне даже показалось, что глаза так далеко улетели, что и вернуться больше не смогут. А потом они вдруг упали с высоты прямо вниз, как жаворонок в гнездо, и зацепились за горизонт, где небо и море целовались, как правда и мир из псалма23. И не могу вам сказать, как это случилось, а только в том самом месте, где небо встретилось с землёй, душа моя встретилась с небесной душой Господа! И такие там были дивные цвета, и такие лучистые огни, и такая чудная звезда повисла над всей этой красотой! Но не этому радовалось сердце, а чему-то такому, что глубже и выше всего на свете. И в то мгновение я увидел – но не то, что и как небеса говорят о славе Божией. Я просто своими глазами увидел их ликование и услышал их проповедь, и больше мне ничего было не нужно. А что касается астрономии... С ней, видно, придётся подождать до лучшего мира, когда люди не станут больше снашивать свои башмаки, чтобы никому не надо было их чинить! Ибо в чём великая слава Божья, как не в том, что хотя человек увидеть Его не может, Он спускается к нему, прикладывается Своей щекой к его щеке и тихонько говорит: «Ах ты, пичуга Моя родная!»
Пока сапожник говорил, они прошли всю аллею и оказались возле двери, ведущей в сад. Неожиданно она отворилась и сразу же поспешно захлопнулась, однако Донал успел заметить, что за ней стоит девушка. Неужели это Эппи? Он окликнул её по имени и бросился к двери. Эндрю кинулся за ним, и у них обоих сразу же возникло одно и то же страшное подозрение. Донал поднял щеколду и уже готов был распахнуть дверь, но её плотно припёрли с другой стороны, и он услышал, как кто-то пытается протолкнуть гвоздь в отверстие засова. Донал изо всех сил упёрся в неподатливую дверь и силой открыл её. С другой стороны оказался лорд Форг, а неподалёку от него стояла дрожащая Эппи. Донал отвернулся от лорда Форга и, обратившись к Эппи, сказал:
– Эппи, к тебе пришёл дедушка.
Однако сапожник направился прямо к Форгу.
– Вы человек молодой, ваша светлость, – проговорил он, – и, быть может, сочтёте, что негоже старику вмешиваться в ваши дела. Но я вас предупреждаю: если вы не перестанете так вести себя с моей внучкой, я тут же сообщу обо всём вашему отцу лорду Морвену. А ты, Эппи, сейчас же пойдёшь со мной домой.
– Не пойду! – ответила Эппи срывающимся голосом, но было трудно понять, сердится она или боится. – Я девушка свободная, сама себе на хлеб зарабатываю и не позволю, чтобы со мной обращались как с ребёнком!
– Тогда я поговорю с миссис Брукс, – с печальным достоинством сказал Эндрю.
– И заставишь её меня выгнать! – воскликнула Эппи.
Она казалась совсем другой, дерзкой и решительной. Должно быть, ей стало легче от того, что больше не надо было лгать и притворяться. Молодой граф молча стоял рядом.
– Только не думай, дедушка, что я вернусь с тобой домой, – запальчиво продолжала Эппи, – что бы там ни сказала миссис Брукс. У меня есть немного денег. Но ведь здесь меня уже никто в услужение не возьмёт, если вы меня на всю округу ославите. Так я возьму и вообще уеду отсюда!
Лорд Форг шагнул вперёд и с напряжённым спокойствием сказал:
– Признаюсь, мистер Комен, обстоятельства действительно против нас, и выглядит всё это не очень хорошо. Вы действительно обнаружили нас вместе, но, – он попытался усмехнуться, – как говорится, не надо судить о людях по первому впечатлению.
– Однако действовать нам подчас приходится именно по первому впечатлению,  – ответил Эндрю. – Не хотелось бы мне судить о вас по тому, что я здесь вижу. Эппи должна пойти со мной домой, а иначе вам обоим придётся несладко.
– Ну, если вы нам угрожаете, – презрительно проговорил лорд Форг, – то тогда нам, конечно же, очень страшно. Только смотрите, я вас предупредил! Из-за вашего вмешательства мне будет только труднее поступить с вашей внучкой по справедливости, как я и намеревался с самого начала.
– Как ваша светлость представляет себе справедливость, я даже не спрашиваю,  – сказал Эндрю – Всё, что мне нужно сейчас, это чтобы Эппи пошла со мной домой.
– Пусть это лучше решит миссис Брукс, – предложил лорд Форг. – Я обязательно сумею убедить её, что в спешке нет никакой необходимости. Поверьте, своими действиями вы только накликаете беду на невиновного человека.
– Кто бы он ни был, этот невиновный, это уж точно не вы, ваша светлость,  – сказал Эндрю. – Такое поведение никак не подобает настоящему джентльмену.
– И вы смеете говорить это мне в лицо?! – вскипел лорд Форг, надвигаясь на маленького сапожника, словно желая смести его с лица земли одной мощью своего приближения.
– Да, смею! – ответил тот. – Потому что иначе не смог сказать бы этого никому другому. А по всему видно, что скоро мне придётся это сделать. Разве ваша светлость не обещали сами прекратить все эти глупости?
– Ничего подобного я не помню!
– Вы обещали это мне, – сказал Донал.
– А вы придержите свой язык, Грант, а то хуже будет. Вам я с лёгкостью всё объясню. И потом, теперь вам вообще нечего вмешиваться, если этот господин сам взялся за дело. Может, на первый взгляд вам и правда кажется, что я нарушил обещание. Но ведь бывает такое, что букву нарушил, а дух сохранил!
– Если это так, значит, вы либо уже женились на Эппи либо собираетесь на ней жениться, – ответил Донал.
Эппи хотела было заговорить, но лорд Форг быстренько зажал ей рот.
– Ты лучше помолчи, – прошипел он ей. – А то всё только усложнишь!
– И ещё, ваша светлость, – продолжал Донал. – Вы говорите, что мне больше не следует вмешиваться в это дело. Но сейчас я действую не от лица своих друзей, а от своего имени.
– Что вы имеете в виду?
– Я служу в этом замке, ваша светлость, мне платят за это деньги, и потому я не должен оставлять своего хозяина в неведении, если в доме случается что-то дурное.
– Вы признаёте, мистер Грант, что являетесь лишь наёмным работником, ни больше, ни меньше, однако ошибаетесь насчёт того, в чём состоит ваш долг. Я буду счастлив указать вам на него. Вам вообще не должно быть никакого дела до того, что происходит в доме. Вы должны следить только за тем, чтобы как следует исполнять свою работу. Я уже говорил, что вас наняли учить не меня, а моего младшего брата. Так что с вашей стороны всякое вмешательство в мои дела – это наглость и самонадеянность!
– Можете сколько угодно обвинять меня в наглости, но я всё равно непременно поговорю обо всём этом с вашим отцом.
– Вы не станете этого делать, если я предоставлю вам самые удовлетворительные объяснения того, что здесь произошло. Я не хочу причинять девушке зла, и у меня самые честные намерения, – сказал Форг уверенным, но всё же несколько просительным тоном.
– Всё равно, – ответил Донал. – Вы дали мне обещание и нарушили его. Поэтому я обязательно сообщу обо всём вашему отцу.
– И погубите её на всю жизнь. А может быть, и меня тоже.
– Истина погубит лишь тех, кто должен погибнуть, – ответил Донал.
Лорд Форг подскочил к нему и со всего размаху ударил его по переносице. В Эдинбурге он брал уроки бокса и потому не сомневался в своём превосходстве. Удар был сильный, и Донал совершенно не был к нему готов. Он отшатнулся к стене и несколько мгновений ничего не видел, не слышал и не мог ни о чём думать; он только помнил, что непременно должен сделать что-то важное. Лорд Форг набросился на него ещё раз (должно быть, оправдывая себя тем, что в деле замешана девушка), но Эндрю вовремя бросился между им и Доналом, и удар обрушился на него.
Придя в себя, Донал услышал раздающиеся с земли стоны. Открыв глаза, он увидел лежащего у его ног сапожника и сразу всё понял.
– Бедный мой друг! – пробормотал он. – Неужели он посмел вас ударить?
– Он не хотел, – слабо отозвался Эндрю. – А вы сами-то как, сэр? Эк он вам отвесил! По всей округе звон прошёл!
– Я в порядке, – ответил Донал, вытирая кровь с глаз. – Голова у меня хорошая, крепкая, слава Богу! А они-то куда делись?
– А вы что, думали, они будут дожидаться, пока мы очухаемся? – горько проговорил сапожник.
Оперевшись на руку Донала, он с трудом поднялся, и они немного постояли, в нерешительности глядя друг на друга в лунном свете, не зная, что им теперь делать. Сапожник встряхнулся первым.
– Сейчас без толку затевать в замке переполох, – сказал он. – Да и что мы им скажем? Что обнаружили этих двоих вместе в саду? Ну, поссорится лорд Морвен с сыном, и что в том проку? Конечно, его светлости надо обо всём рассказать, как вы и говорите, только вот поверит ли он вам? Сдаётся мне, молодой граф уже сам к нему побежал, чтобы склонить его на свою сторону против вас.
– Если так, – задумчиво произнёс Донал, – то мне тем более следует немедленно отправиться к лорду Морвену. Он на меня рассердится за то, что я сразу не рассказал ему обо всём, но это ладно. Если я и сейчас ничего ему не скажу, то действительно буду перед ним виноват.
Они уже шли по направлению к замку, и старик то и дело постанывал от боли. Он сказал, что не станет ещё раз заходить на кухню, но тихонечко пойдёт домой, а Донал потом его нагонит. Через полтора часа Эндрю добрался до дома, но Донала так и не было.
Глава 35
В спальне у лорда Морвена
Хорошенько умывшись и вытерев кровь с лица, Донал отыскал Симмонса.
– Вряд ли его светлость захочет сейчас с вами разговаривать, – хмыкнул тот. – У него лорд Форг.
Донал повернулся и проследовал прямо к комнатам графа. Проходя по коридору мимо его спальни, он вдруг услышал голоса, горячо о чём-то спорящие. Он вошёл в гостиную, но там никого не было. Донал решил, что сейчас не время для соблюдения церемоний, и постучал в дверь спальни, но спорящие разговаривали так громко, что его никто не услышал. Донал постучал ещё раз, и ему в ответ раздалось гневное повеление войти. Он вошёл, закрыл за собой дверь и встал перед лордом Морвеном, ожидая, что будет.
Граф восседал на кровати, и его бледное лицо было так искажено, что приведись Доналу увидеть его где-то в другом месте, он бы не сразу его узнал. Кровать была большая, с четырьмя высокими столбиками по углам, и занавеси балдахина были широко раздвинуты. Возле неё стоял лорд Форг. Его красивое самодовольное лицо побагровело от гнева, и он судорожно прижимал к себе правую руку, сжатую в кулак. Когда Донал вошёл, он обернулся, и свежий прилив ярости заставил его покраснеть ещё больше. Однако в следующее мгновение негодование на его лице сменилось решительным выражением оскорблённого достоинства. Должно быть, ему стало легче даже от того, что в комнате появился Донал: он готов был на что угодно, только бы не оставаться больше наедине с отцом!
– Мистер Грант, – болезненно сморщившись, проговорил граф. – Вы пришли как раз вовремя, чтобы услышать, как отец проклинает своего сына!
– Даже подобные угрозы не заставят меня поступить бесчестно! – отрезал лорд Форг, хотя вид у него был далеко не благородный, ибо на лице проявляются не доводы разума, а намерения сердца.
– Мистер Грант, – продолжал его отец, – вы всегда казались мне разумным и воспитанным человеком. Будь вы с самого начала учителем этого испорченного мальчишки, теперь меня не постигло бы самое жуткое несчастье моей жизни!
Лорд Форг презрительно скривил губы, но ничего не сказал, и граф заговорил снова.
– Этот негодяй только что осмелился сказать мне в лицо, что намеревается погубить и опозорить всю нашу семью, сочетавшись браком с недостойной безродной девчонкой!
– В таком случае, наша семья уже не раз испытывала подобный позор, – возразил лорд Форг. – Если, конечно, добрую крестьянскую кровь вообще можно считать позором!
– Да ведь эта девчонка даже не крестьянка! – воскликнул лорд Морвен. – Угадайте, мистер Грант, кто она такая?
– А мне и не нужно угадывать, ваша светлость, – ответил Донал. – Я пришёл именно для того, чтобы рассказать вам о том, чему стал свидетелем.
– Она должна немедленно покинуть этот дом!
– Тогда я тоже его покину, ваша светлость, – сказал Форг.
– И откуда же ты возьмёшь деньги? – ехидно поинтересовался граф.
Лорд Форг решил, что пришла пора перевести стрелки на Донала.
– Ваша светлость может мне не верить, – сказал он, – но я считаю своим долгом предостеречь вас против этого человека. Уже несколько месяцев он знает обо всём, что было между нами, и сегодня пришёл только потому, что я как следует наказал его за наглое вмешательство в мои дела!
В другое время лорд Форг не опустился бы до такой низости, но страсть и гнев выводят на поверхность то, что незримо кроется внутри.
– Я не сомневаюсь, что сим остроумным признанием я обязан исключительно твоему желанию получше себя выгородить! – проговорил граф. – Но, мистер Грант, извольте объясниться!
– Видите ли, ваша светлость, – спокойно начал Донал, – я узнал, что между лордом Форгом и Эппи Комен что-то есть, и встревожился за девушку, потому что она приходится внучкой моим друзьям, которым я многим обязан. Но они оба пообещали, что положат этому конец, и я решил вас не беспокоить. Возможно, тут я допустил ошибку, но мне и правда показалось, что так лучше. Однако сегодня вечером я узнал, что они продолжают встречаться, как и раньше, и, сообразно моему положению в замке, решил, что обязан уведомить об этом вашу светлость. Лорд Форг уверял меня, что между ним и девушкой нет ничего бесчестного, но поскольку однажды он уже обманул меня, как я мог поверить ему на слово?
– Действительно, как? Такому-то негодяю! – произнёс граф, бросая свирепый взгляд на сына.
– Позвольте мне заметить, – сравнительно сдержанно вставил лорд Форг,  – что я никого не обманывал. Я обещал прекратить то, что было между нами. Так оно и есть. То, что было, прекратилось. С недавнего времени наши отношения приняли совершенно иной и гораздо более серьёзный характер. Я хочу на ней жениться.
– Я тебя предупреждаю: если ты на ней женишься, я отлучу тебя от дома!
Лорд Форг дерзко улыбнулся и ничего не сказал. Для него это была пустая угроза.
– Это даст мне возможность получше позаботиться о Дейви, – продолжал граф.  – Он-то всегда будет мне настоящим сыном. Но прежде выслушай меня, Форг: даже если я оставлю тебе всё, что у меня есть, для человека, обременённого титулом, это всего лишь нищенские крохи! Должно быть, ты считаешь, что я напрасно на тебя сержусь, но я сержусь лишь потому, что беспокоюсь о твоём будущем. Только подходящая женитьба – а наиболее подходящая из них находится у тебя под самым носом! – сможет избавить тебя от самой жалкой на земле участи, участи безденежного аристократа. Даже не будь за тобой титула, у тебя нет ни профессии, ни занятия; ты даже торговлей заняться не сможешь, хотя торговля нынче в почёте. Если ты не женишься, как я тебе велю, тебе не достанется ничего, кроме стыда и унижения: у тебя будет титул без единого фартинга, чтобы поддержать его достоинство! Ты угрожаешь покинуть этот дом. Что ж, поезжай! Только где ты возьмёшь денег?
Некоторое время Форг молчал.
– Ваша светлость, – наконец заговорил он. – Я дал девушке слово. Неужели вы хотите, чтобы я обесчестил наше имя, нарушив своё обещание?
– Что за вздор! Слово слову рознь. Поспешные обещания недостойной любви ещё никого не связывали! И потом, какие ты можешь давать обязательства, когда ты сам себе не хозяин? У тебя есть долг перед своей семьёй, перед обществом, перед всем королевством, наконец! Если ты женишься на этой девчонке, то навсегда останешься изгоем и отщепенцем. Если женишься по моей воле, никто не скажет о тебе ничего плохого. Подумаешь, глупая мальчишеская клятва! Ба! Да при таком положении и обеспечении тебе не смогут повредить никакие слухи!
– А у девушки пусть разобьётся от горя сердце! – мрачно произнёс лорд Форг.
– Не бойся, ничего с ней не случится! Не такой уж ты красавчик, чтобы какая-то кухонная девка умерла из-за любви к тебе! Конечно, ей будет из-за чего себя жалеть, но в этом нет ничего страшного или необычного. Не может же она думать, что ты на ней женишься! Она прекрасно знала, чем рискует, когда начала с тобой встречаться!
Пока он говорил, Донал не находил себе места, сгорая от нетерпения высказать то, что было у него на сердце. Для него слова лорда Морвена были гнусными речами, исходящими из самого ада. Как только граф замолчал, Донал повернулся к Форгу и сказал:
– Ваша светлость, вы заставляете меня думать о вас гораздо лучше, чем раньше. Вы действительно нарушили своё слово, но сделали это гораздо благороднее, чем я мог от вас ожидать.
Лорд Морвен в безмолвном изумлении уставился на него.
– Ваши замечания неуместны, мистер Грант, – с достоинством произнёс Форг.  – Всё это касается только меня и моего отца. Если вы хотели попросить у меня прощения, вам следовало подождать более подходящего момента.
Донал ничего не ответил. Он просто посчитал себя обязанным выразить сочувствие и поддержку своему врагу, когда тот оказался прав. Граф же был в недоумении. Его единственный союзник перешёл на сторону противника! Он схватил стоявший на столике стакан и отпил из него. Потом он какое-то время молчал, по-видимому, превозмогая боль и усталость, и наконец сказал:
– Мистер Грант, я хотел бы с вами поговорить. Форг, выйди из комнаты!
– Ваша светлость, – возразил лорд Форг, – вы приказываете мне выйти для того, чтобы поговорить с человеком, чьё присутствие рядом с вами наносит мне смертельное оскорбление!
– А мне как раз показалось, что он на твоей стороне! – едко заметил граф.  – Да и разве могло быть иначе? Однако до сих пор мистер Грант неизменно выказывал себя человеком благородным, и я хотел бы переговорить с ним с глазу на глаз. Поэтому ещё раз прошу тебя оставить нас наедине.
Это было сказано очень вежливо, но в голосе графа послышались железные властные нотки, и сын не осмелился ему перечить.
– Я рад, что он покорился, – сказал граф, как только за спиной лорда Форга закрылась дверь. – Иначе я попросил бы вас выставить его вон. Вы сделали бы это для меня?
– Во всяком случае, попытался бы.
– Благодарю вас. А ведь всего минуту назад вы встали на его сторону против меня.
– Я встал на сторону девушки – и на сторону его собственной чести, ваша светлость.
– Полно вам, мистер Грант! Я понимаю вашу предубеждённость и с самого начала не ожидал, что вы отнесётесь к этому делу так же, как я. Я даже рад, что человек с такими здравыми принципами занимается обучением и воспитанием моего младшего сына. Мне ясно как день, в чём состоял бы долг молодого человека вашего круга по отношению к девушке того же круга. Однако для Форга с его положением и титулом это было бы настоящей погибелью. У способного и образованного человека вроде вас найдётся сотня способов заработать себе на жизнь. Однако для того, кто обременён титулом и не имеет средств для его поддержания, женитьба на такой девушке будет означать нищету, карточные долги, голод, склоки, грязь... Это же самоубийство!
– Ваша светлость, – ответил Донал, – как только мужчина признаётся женщине в любви, будь она даже так же невежественна и низка по положению, как сама праматерь Ева, никакие титулы и положения в обществе уже не имеют никакого значения; всякое различие между ними упраздняется.
Граф резко усмехнулся.
– А вы могли бы стать неплохим адвокатом, мистер Грант! Но если бы вы так же часто, как я, сталкивались с последствиями подобных мезальянсов, то наверняка изменили бы свою точку зрения. Зарубите себе на носу: этой женитьбе не бывать, клянусь Богом! Как? Неужели я стал бы спокойно сидеть и рассуждать обо всём этом, если бы существовала хоть малейшая возможность того, что Форг действительно свяжет себя столь нелепым браком? Если бы я не знал, что эта свадьба не может состояться и никогда не состоится? Мальчишка настоящий дурак, и я ему это докажу! Он у меня в кулаке, связан по рукам и ногам! Он и не догадывается об этом и не знает о том, что безраздельно находится в моей власти, но это правда: одно слово, и он обезоружен! Потрудитесь передать ему мои слова. Я повторяю, что этой глупой свадьбе не бывать! Пусть я и болен, но ещё не умалился до положения бессловесного родителя!
Он достал какую-то бутылочку, налил из неё несколько капель, долил в стакан воды, выпил и заговорил:
– Так, теперь девчонка. Кто обо всём этом знает?
– Насколько я знаю, никто кроме её деда. Он пришёл в замок узнать, как у неё дела, и был со мной, когда мы наткнулись на них в саду.
– Значит, об этом беспокоиться нечего. И прошу вас никому об этом не говорить, даже миссис Брукс. Пусть эти молодые дураки делают что хотят.
– Я не могу этого допустить, ваша светлость.
– Это ещё почему? Вы-то здесь при чём?
– Я друг её семьи, ваша светлость.
– Ну вот ещё, новости! Не городите чепухи! Им-то что за дело до всего этого? И потом, всё будет в порядке. Утрясётся само собой, вот увидите. Право, мне даже жаль, что вы вмешались. Надо было оставить всё как есть и не обращать на это внимания.
– Ваша светлость, – сказал Донал, – я не могу выслушивать подобные речи.
– Я прошу от вас очень немногого, мистер Грант. Вы ведь не станете вмешиваться? Обещаете, что не станете?
– Нет.
– Благодарю вас.
– Нет, ваша светлость, вы меня не поняли. Я не могу дать подобного обещания. А вмешиваться буду, обязательно буду. Как именно, я пока не знаю, но приложу все усилия, чтобы спасти девушку.
– И погубить древний благородный род! Об этом вы не думаете?
– Честь вашего рода лучше всего сохранится именно в этой девушке, ваша светлость!
– Да будьте вы прокляты! Вы что же, проповедовать мне собираетесь?
Несмотря на яростные слова графа Донал заметил, что в глазах у него мелькнуло почти умоляющее выражение.
– В моём доме вы обязаны поступать так, как приказываю я, – продолжал лорд Морвен, – а иначе скоро вы из него вылетите. Знаете что? Женитесь-ка вы лучше сами на этой девчонке! Она же вполне ничего, даже хорошенькая! А я дам вам пятьсот фунтов на свадебное путешествие. Только Дейви расстроится, бедняжка...
– Вы оскорбляете меня, ваша светлость.
– Тогда убирайтесь вон, наглец! Чёрт вас побери! Занимайтесь своими уроками и не смейте показываться мне на глаза!
– Если я и остаюсь в вашем доме, то исключительно ради Дейви, милорд.
– Убирайтесь, – повторил граф, и Донал вышел.
Не успел он закрыть за собой дверь, как услышал неистовый звон колокольчика, и по дороге вниз встретил дворецкого, торопящегося наверх со всей живостью, на какую были способны его коротенькие ноги и багровый нос. Он хотел было остановиться, чтобы расспросить Донала о том, что произошло, но тот быстренько прошмыгнул мимо и через минуту, добравшись до своей комнаты, уселся, чтобы хорошенько всё обдумать. Человек, пекущийся о своём достоинстве в глазах других людей, немедленно собрал бы свои вещи и покинул замок, но Донал гораздо больше заботился о Дейви и о бедняжке Эппи.
Не успел он усесться, как тут же снова вскочил на ноги: ему просто необходимо было поскорее увидеть Эндрю Комена!
Глава 36
Беспокойная ночь
Донал спустился вниз по холму и неожиданно увидел у ворот поместья лорда Форга. Тот беспокойно ходил туда-сюда, словно поджидая его появления. Донал хотел было пройти мимо, но Форг заступил ему дорогу.
– Грант, – сказал он, – будет лучше, если мы поймём друг друга до конца.
– Боюсь, ваша светлость, что если вы меня не понимаете, то не по моей вине.
– Что вам сказал мой отец?
– Я передал бы вашей светлости слова лорда Морвена, предназначенные для вас, но не стану этого делать по двум причинам. Во-первых, мне кажется, что он передумал, хотя прямо об этом не сказал, а во-вторых, в этом деле я не собираюсь больше служить ни ему, ни вам.
– Значит, вы больше не намереваетесь вмешиваться?
– А это уж моё дело, милорд. Я не стану делиться с вами своими планами.
– Да ладно вам, не упрямьтесь! Бросьте задаваться! Неужели вы не можете понять обыкновенную человеческую слабость? Не все же способны держать себя в руках, как вы! Я и правда не желаю Эппи зла!
– Я не стану говорить с вами о ней, милорд. И предупреждаю вас, что без сожаления и угрызений совести использую любые ваши слова против вас, если это потребуется.
С этими словами он взглянул на Форга и по выражению его лица вдруг понял, что тот дожидался вовсе не его, а Эппи. Тогда Донал повернул назад к замку: вдруг ему удастся её перехватить? Форг что-то крикнул ему вслед, но Донал не обратил на него внимания. Шагая вверх по холму, он не услышал ни единого шороха. Вокруг не было ни души. Он прождал возле дороги с полчаса, а потом развернулся и пошёл к сапожнику. Дори ждала его в великом беспокойстве и огорчении. Мало ей было заботы о единственной дочери своего сына, так теперь и Эндрю слёг в постель и едва мог пошевелиться от боли. Донал лишь взглянул ему в лицо и тут же отправился за доктором. Тот сказал, что у сапожника сломано ребро, перевязал его и дал ему какое-то лекарство. Всё, что можно было сделать, было сделано, и Донал уселся рядом с кроватью, чтобы не оставлять друга одного.
Старый сапожник лежал неподвижно с белым как мел лицом и закрытыми глазами. Он был настолько терпелив, что даже страдание выходило наружу лишь в слабой невидящей улыбке. Самому Доналу ещё не приходилось испытывать серьёзной боли; он читал в лице друга преданность воле Того, Чья жизнь была для него покоем, но не знал, над какими муками подняла старика его вера. Вера соединила его с самой жизнью, Вечной жизнью, а ведь это и есть спасение. Когда душа близка к Богу, когда между ею и Господом царит изначально задуманное согласие, когда великий Источник снова обретает своё творение, и Божья любовь изливается в самые потайные глубины человеческого существа, созданные не для чего иного, как для того, чтобы хранить в себе самое чистое и священное, чему тут удивляться, что даже самая мучительная боль не способна погасить улыбки распростёртого на постели человека? Немногие успевают стать настолько здоровыми, чтобы смеяться над болезнями, но разве таких не бывает? И если человек сам не способен к сему, пусть не говорит, что к этому не способен ни один из живущих на свете!
Дори вела себя спокойно, но время от времени беспомощно поднимала руки и тихонько качала головой с таким видом, как будто вселенная вот-вот погибнет, потому что перед ней лежал муж, поверженный ударом нечестивых. Если бы он лежал перед ней забытый, то вселенной и впрямь пришёл бы конец! Когда он кашлял, малейшая судорога его боли насквозь пронизывала её тело и сердце. В старости любовь ничуть не менее прекрасна, чем в юности. Более того, часто в стариках она даже прекраснее – а значит, правдивее! – ведь в ней куда меньше себялюбия и куда больше сострадания...
Донал отправил посыльного к миссис Брукс, сообщить ей, что не придёт в замок ночевать, а сам уселся у кровати своего друга. Медленно проходил час за часом. Эндрю много спал и, должно быть, видел приятные сны, а Бог подводил его всё ближе к вечному спасению. Время от времени губы сапожника шевелились, как будто он беседовал с чьей-то дружелюбной и приветливой душой. Один раз Донал услышал: «Боже, я Твой!» и заметил, что после этого Эндрю заснул ещё крепче и спокойнее. Проснулся он только на рассвете и сразу же попросил воды. Увидев Донала и поняв, что тот всю ночь просидел в его изголовье, Эндрю поблагодарил его улыбкой и еле различимым кивком, и Донал почему-то вспомнил, как однажды он сказал: «Вот Один и вот всё. И всё в Одном, и Один во всём».
Когда Донал вернулся в замок, его уже дожидался завтрак и вместе с завтраком  – миссис Брукс. Она рассказала, что накануне Эппи натолкнулась на неё в коридоре и тут же расплакалась, но как она ни старалась, всё-таки не смогла вытянуть из девушки ни единого слова и в конце концов отослала её спать. Наутро она не появилась вовремя и не пришла, когда за ней послали. Миссис Брукс сама пошла к ней в комнату и застала её за приготовлениями к отъезду: Эппи решительно заявила, что сегодня же уйдёт из замка. Так что сейчас она упаковывает свои вещи, и что ей говори, что ни говори – толку от этого мало.
Донал сказал экономке, что если Эппи вернётся домой, дел у неё будет хоть отбавляй. Старые кости срастаются медленно и трудно, и её дедушка ещё долго не встанет на ноги. А миссис Брукс ответила, что не позволит ей остаться, даже если она станет слёзно об этом умолять. Если Эппи останется в замке, беды точно не миновать, так что лучше пусть отправляется домой! Она сама её туда отведёт.
– И ведь душа-то в ней не злая, – прибавила экономка. – Просто не знает, глупышка, чего хочет! Ну что ж, пусть уж Господь Сам её воспитывает, глядишь, на пользу пойдёт.
– А Он непременно сделает всё, что надо, миссис Брукс, – откликнулся Донал.  – В этом можно не сомневаться.
Эппи с готовностью согласилась вернуться домой и ухаживать за больным дедом. Ей было легче вернуться домой сейчас, когда Дори нуждалась в её помощи, а Эндрю почти не мог с ней разговаривать. К тому же она думала, что слухи о её поведении уже разнеслись по всему замку, и смертельно боялась лорда Морвена. Его боялись все слуги, трудно с точностью сказать почему, но отчасти, должно быть, потому что так редко его видели и в их глазах он превратился в некое подобие призрака, по слухам обитающего в невидимой потайной комнате где-то в недрах замка.
Эппи была добросердечной девушкой, но печальная участь деда не вызвала в ней особого негодования. Пристрастие к чужой любви ослепляет нас, и порой мы охотно извиняем даже самую чёрную несправедливость, нанесённую любимой рукой кому-то другому из наших близких. Помоги нам, Боже! Мы подлы и низки душой, и подлее всех тот, кто лучше других умеет оправдывать себя.
Миссис Брукс приготовила корзинку с провизией для Коменов, вручила её Эппи (нарочно сделав её потяжелее, чтобы немножко наказать провинившуюся овечку) и вместе с ней пошла в город, думая про себя: «Ей бы работы потяжелее, в замке-то жизнь лёгкая да привольная. Но сдаётся мне, теперь хлопот у неё будет предостаточно!»
Бабушка приняла внучку ласково, без единого упрёка, а больной то ли позабыл, то ли простил ей жестокие слова, сказанные в саду, и радостно улыбнулся, когда она подошла к его постели. Эппи же отвернулась, чтобы скрыть слёзы, которые она не смогла удержать. Она любила деда с бабкой, любила и молодого графа, но эти две любви никак не желали мирно уживаться в её сердце. Как часто это случается с нашими слабыми, хрупкими, ломкими душами, которые так легко разделить и искалечить и так трудно потом собрать и слепить воедино! Лишь Бог способен не только дать нам согласие друг с другом, но и соединить в одно целое неподдающиеся и разрозненные обломки нашей собственной натуры.
Первые дни Эппи то и дело украдкой вытирала слёзы, но тем не менее усердно принялась трудиться по дому. От её помощи у Дори полегчало на сердце, и появилась минутка-другая, чтобы передохнуть, а сама Эппи, несомненно, находила в работе явное утешение и кое-какое отвлечение от тревожных мыслей. Трудно сказать, каким она видела своё будущее. Сегодня она была несокрушимо уверена в постоянстве своего возлюбленного, но назавтра все её надежды рушились под ударами сомнения. Дори же потихоньку радовалась, что на какое-то время может удержать внучку рядом с собой и от греха подальше.
Глава 37
Лорд Форг и леди Арктура
В замке всё пошло по-старому. Между лордом Форгом и Эппи так ничего и не было решено, и молодой граф, по-видимому, был готов оставить всё так, как есть. Миссис Брукс сообщила ему, что Эппи вернулась домой, но он ничего не сказал, ни о чём не спросил и вообще не проявил к этой новости никакого интереса. Действительно, не надо толкать отца на крайности! Лорду Форгу вовсе не хотелось, чтобы его выгнали из замка. Куда он пойдёт без денег? Даже если придётся жениться по воле отца, это же будет не сегодня и не завтра! А пока он может потихоньку встречаться с Эппи. Теперь, когда она уже не служит в замке, устроить это будет даже легче! Он что-нибудь придумает! Со стариком, конечно, получилось нехорошо, но тот сам виноват! Зачем лез, куда не просят? Вообще, всё могло бы быть гораздо хуже, не успей он прийти к отцу первым! А сейчас лучше немного обождать и посмотреть, как всё обернётся. Что касается этого учителя, с ним лучше открыто не ссориться, а то жди беды... Всё равно в конце концов всё будет так, как хочется ему самому, что бы там кто ни говорил!
Правда, лорд Форг не слишком хорошо понимал, чего же ему всё-таки хочется. Он только знал (или, вернее, воображал), что по уши влюблён в Эппи, а к чему всё это должно привести, оставалось для него туманным и неясным. Он сказал, что намеревается на ней жениться, но, сам того не осознавая, дал это обещание не столько из любви к девушке, сколько из желания избежать презрения со стороны пришлого учителя, и теперь радовался, что того удалось обезоружить. Он знал, что женись он на Эппи или на любой другой девушке без одобрения отца, впереди его ждёт полная нищета, потому что зарабатывать деньги он не умел. Поэтому он пока не хотел вызывать неудовольствие лорда Морвена, а что дальше, будет видно. Время от времени он повторял себе, что вполне готов, подобно любому другому мужчине, работать и обеспечивать жизнь своей жены – если бы только знать, как это сделать. Но когда он говорил себе это, всегда ли в качестве будущей жены перед его внутренним взором представала именно Эппи? Увы, ему понадобилось бы несколько лет, чтобы научиться зарабатывать хотя бы наравне с обычной женщиной-подёнщицей! Со стороны лорда было бы настоящим благородством трудиться собственными руками ради содержания дочери тех людей, ради кого он пожертвовал абсолютно всем. Но вот только где найти возможность так трудиться? Когда подобные мысли чрезмерно одолевали и тревожили его, лорд Форг начинал жалеть о том, что вообще повстречал Эппи на своём жизненном пути. Сердце немедленно упрекало его в подобных настроениях, но он тут же успокаивал свою совесть рассуждениями о том, что одно дело – жалеть о случившемся, и совсем другое дело – стремиться вести себя так, как будто ты ничуть об этом не жалеешь. Все эти дни Форг слонялся неподалёку от дома Эппи, в сумерках подходил совсем близко, а однажды вечером даже попытался подняться по лестнице, но так ни разу её и не увидел. Эппи ещё долго никуда не выходила из дома, разве что в сад.
Хотя леди Арктура не обмолвилась об этом ни единым словом, она подозревала, что между её кузеном и хорошенькой горничной что-то есть, потому что из её окна было видно одно из тех уединённых местечек, где они любили встречаться. После того, как Эппи покинула замок, Дейви заметил, что Арктура немного повеселела (хотя сам он никак не связывал эти события). Однако с лордом Форгом она проводила не больше времени, чем раньше. Оба они знали, что глава семьи мечтает об их свадьбе, но лорд Морвен был достаточно мудр и хитёр, чтобы прямо ничего об этом не говорить. Он полагал, что лучше всего придерживаться естественного хода событий. Правда, до сих пор молодые люди не проявляли друг к другу ни малейшей склонности. Возможно, всё было бы по-другому, не увлекись молодой граф хорошенькой служанкой, хотя поначалу он и здесь не хотел ничего, кроме лёгкого, мимолётного флирта, рассчитывая на своё явное превосходство над девушкой, которое с высоты его положения казалось ему прямо-таки неизмеримым. Однако не ревность заставила Арктуру почувствовать облегчение с уходом Эппи. Она никогда не видела в своём кузене ничего привлекательного, да и её религиозные убеждения никогда не позволили бы ей приблизиться к нему – разве их было не достаточно, чтобы заморозить в ней даже обыкновенную приветливость по отношению к гораздо более достойному юноше? Уход Эппи принёс ей облечение, потому что вместе с ней исчезло что-то потайное и нехорошее, во что Арктура не могла вмешаться хотя бы потому, что не могла открыто признать свою осведомлённость. Чужая тайна вызывала в ней неловкость и смущала её, она чувствовала себя стеснённо. Пару раз она даже подумывала сказать миссис Брукс, что лорд Форг и одна из служанок проводят вместе слишком много времени, но на это ей так и не хватило смелости. Неудивительно, что она приободрилась и повеселела, когда всё это кончилось.
Глава 38
Арктура и София
Приблизительно в то же самое время мисс Кармайкл вернулась из своей довольно продолжительной поездки. Однако после примирения с Доналом леди Арктура ожидала визита подруги с некоторым беспокойством. Она боялась рассказывать о том, что произошло в её душе из-за одного единственного стихотворения, казавшегося ей просто чудесным и так её очаровавшего. Она так же сильно не хотела показывать эти стихи Софии, потому что была уверена, что подобные строки не вызовут у неё одобрения. Арктура знала, что подруга лишь посмеётся над ними, и совсем не так добродушно, как Кейт Грэм, которая всё же видела в них какую-то красоту. Для неё самой и стихотворение, и кропотливое изучение того, как оно было написано, стали настоящей живительной влагой и пробудили здоровые семена поэзии, до сих пор незримо и бесплодно дремавшие в её душе, а семена эти ожили, проросли и тут же дали первые побеги. Понятно, почему с того времени стихи Донала стали для неё чем-то удивительным и почти священным. Кроме того благодаря всем этим переменам Арктура не могла не почувствовать, что в натуре мисс Кармайкл было что-то противоестественное. Она не знала, что именно это был за изъян, умственный, душевный или духовный; скорее всего, и то, и другое и третье. Конечно, думала Арктура, София многое знает гораздо лучше и у неё неизмеримо больше здравого смысла. Но с другой стороны, разве она не готова была удовлетвориться гораздо меньшим, чем то, что способно удовлетворить любую подлинно жаждущую душу? Если Арктура будет и дальше верить подобно тому, как верит её подруга, это доведёт её до безумия! Должно быть, Софии просто нужно меньше, чем ей! Как она может любить такого Бога, в которого, по её собственным словам, беспрекословно верит? Ведь Бог должен быть по меньшей мере таким же прекрасным, каким способен вообразить Его сотворённый Им человек! Правда, мисс Кармайкл наверное, скажет, что её убогое земное воображение не должно устремляться к столь высоким предметам... Aх, ну почему Бог не откроется ей Сам? Почему не скажет ей что-нибудь прямо от Себя? Почему она всё время вынуждена слышать о Нём из вторых рук?
Бедная Арктура! Из вторых рук? Нет, скорее из трёхсотых или тысячных! А ведь всё это время она могла бы беседовать с Самим Богом, явленным в человеческом обличье, узнавая о Нём то, чего её воображение не могло бы ни породить, ни даже воспринять, – невыразимую щедрость Его красоты и Его совершенную, преданную, нежную любовь к Своим творениям, детям Своего Отца.
Пока мисс Кармайкл не было рядом, Арктура с гораздо меньшим усилием и напряжением думала о таких вещах, которые в присутствии старшей наставницы казались ей ужасными и безнадёжными. Но теперь, когда София вот-вот должна была появиться в замке, девушка начала чувствовать себя страшной грешницей из-за того, что осмелилась сама размышлять о Боге, Который был к ней ближе, чем любые её размышления. Какую нездоровую власть взяла над ней подруга! А что если они встретят в замке Донала, и София увидит, что она ему улыбается? Несмотря на подобные мысли, Арктура приняла твёрдое решение, в котором, кстати, крылся залог её грядущего освобождения: что бы ни случилось, она ни на йоту не изменит своего отношения к мистеру Гранту! Если уж она хочет быть по-настоящему благочестивой, прежде всего ей придётся быть совершенно честной!
Они больше не разговаривали с Доналом о поэзии, как бы сильно ей этого ни хотелось. Однако недавно Арктура сочла своим непременным долгом (откуда к ней пришла эта мысль, неизвестно, но только не от мисс Кармайкл, которая одобряла лишь поэтов вроде Янга, Поллока и Джеймса Монтгомери) прочесть «Потерянный рай» Мильтона. Она очень хотела поговорить об этом с Доналом, но не решалась.
Когда мисс Кармайкл навестила свою подругу, она сразу же заметила, что та переменилась. Однако София никогда ничего не говорила и не делала без тщательных предварительных размышлений. Она была настолько уверена в здравости своих выводов и ей так сильно нравилось рассуждать, что когда у неё внутри неожиданно возникало какое-то сиюминутное побуждение, она почти всегда отвергала его. Разум прочно восседал на престоле её жизни, а чувства робко прятались где-то у его подножия. Во всём облике Арктуры было что-то такое, что немедленно напомнило Софии Кармайкл тот единственный раз, когда застенчивая хозяйка замка повела себя с ней на равных и даже осмелилась ей возразить. Это случилось, когда София с пренебрежением отозвалась о её любимом домашнем щенке. Ради животных Арктура была готова решиться на самый жуткий духовный кошмар, какой только знала: ведь они не были прокляты Богом, как люди, и потому их можно было защищать! В тот день она так явно обиделась на свою подругу, что мисс Кармайкл сразу поняла: если она хочет и дальше удерживать своё влияние, ей не стоит больше возбуждать в Арктуре дух природного достоинства, особенно когда речь идёт о мелких предрассудках. Поэтому сейчас она вела себя осторожно, почти ничего не говорила, но внимательно наблюдала за своей младшей подругой и тайно делала про себя кое-какие выводы, хотя всё время с искренним и простодушным видом смотрела ей в глаза. Некоторые попытки заглянуть в душу другому человеку не назовёшь ничем иным, как предательством. Всякий раз, когда под личиной дружбы любопытство и хитрость превозмогают уважение, совершается коварная измена, ведь один из друзей пытается ухватить больше, чем другой сознательно и добровольно готов ему отдать.
Девушки решили немного погулять возле замка. Возвращаясь, они встретили Донала, вышедшего на прогулку с Дейви. Арктура и Донал поклонились, приветливо улыбнувшись друг другу; Дейви остановился, немного поговорил с кузиной и её гостьей, а потом бросился вдогонку своему учителю.
– Вы всё ещё посещаете уроки Нового Завета, моя милая? – поинтересовалась мисс Кармайкл.
– Да. По-моему, пока вас не было, я пропустила только одно занятие, – ответила Арктура.
– Прекрасно! Значит, не оставили вашего ягнёнка на сожрание волку?
– Я начинаю сомневаться, что мистера Гранта можно назвать волком.
– Неужели? Неужели он так успешно прячется в овечью шкуру? А вы не думаете, что со временем он намеревается задрать не только ягнёнка, но и его пастуха?  – сказала мисс Кармайкл, намеренно бросив на Арктуру испытующий взгляд.
– А вы не думаете, что если человек не способен ничего сказать, то ему лучше вообще не приходить? – спросила Арктура. – Ведь простое молчание можно истолковать как согласие.
– Но вы всегда можете возразить! Сказать, что это неправда! Сказать, что вы ни в малейшей степени с ним не согласны!
– А если я не уверена, что не согласна?
«Так я и предполагала! – подумала мисс Кармайкл про себя. – Я должна была это предвидеть!»
– Но если вы не уверены, что согласны, – вслух произнесла она, – всегда можно сказать: «Я не могу сказать, что соглашаюсь с вами». Это весьма осмотрительно и безопасно. И вообще, лучше всегда признать меньше, чем вы готовы утверждать, а не больше.
– Я не очень понимаю, что вы имеете в виду. Но если уж речь зашла о меньшем и большем, я могу сказать одно: для того, чтобы меня спасти, нужно гораздо больше, чем я думала, и я ещё не слышала ничего такого, что показалось бы мне достаточным.
– Вы что, хотите сказать, что Бог не сделал для этого всего необходимого?
– Нет. Я только надеюсь, что Он сделал гораздо больше, чем я осознаю.
– Что может быть больше, чем послать Своего Сына, чтобы Он умер за наши грехи?
– В самом этом заключено гораздо больше смысла и значения, чем вы полагаете.
– Нам всего лишь нужно верить, что Христос это сделал.
– Я не уверена, что Христос умер за мои грехи.
– Он умер за грехи всего мира.
– Значит, я спасена!
– Только если верите, что Он совершил искупление ваших грехов.
– Тогда получается, что я не могу быть спасена до тех пор, пока не поверю, что буду спасена. Но я не могу поверить в то, что буду спасена, пока точно об этом не узнаю.
– Вы просто придираетесь к словам, Арктура. Значит, вот чему вы научились у мистера Гранта? Ах, не нужно мне было уезжать!
– Ничего подобного, – сказала Арктура, чуть выпрямившись. – Простите, если я сказала что-то не так, но на самом деле я ещё ничего толком не знаю. Иногда мне кажется, что я схожу с ума.
– Арктура, милая моя, я сделала для вас всё, что было в моих силах. Если вы считаете, что мистер Грант научит вас чему-нибудь получше, то боюсь, никакие предостережения уже не помогут.
– Если бы я действительно так думала, то, наверное, да, предостережения были бы напрасны. Только я боюсь, что это не так. Я уверена лишь в одном: учение мистера Гранта гораздо больше по душе...
– Неосвящённому сердцу, – закончила за неё мисс Кармайкл.
– Неосвящённое сердце, – немедленно откликнулась Арктура, сама удивляясь своей смелости и растущему внутри ощущению силы и свободы, – нуждается в Боге ничуть не меньше, чем освящённое. Но разве человеческое сердце может оставаться совершенно неосвящённым, если оно жаждет увидеть Бога таким прекрасным и благим, чтобы можно было поклоняться Ему всеми силами любви и восхищения? Или Бог не настолько прекрасен и благ?
– Мы должны поклоняться Ему, каким бы Он ни был.
– Но разве мы могли бы любить Его всем сердцем, не будь Он по-настоящему достоин любви?
– Даже если бы Он казался нам иным, от этого Он не становится менее достойным нашего поклонения. Мы должны поклоняться Его справедливости не меньше, чем Его любви, и Его силе – не меньше, чем справедливости.
Арктура ничего не ответила. Последние слова упали ей на сердце глыбами холодного льда. Однако они не настолько поколебали её сейчас, как могли бы ещё некоторое время назад. «Я спрошу об этом мистера Гранта, – подумала она про себя. – Я уверена, что он с этим не согласится! Разве можно поклоняться силе точно так же, как любви? Я начинаю подозревать, что София не понимает, о чём говорит. Если бы я создала какое-нибудь существо, которому для более-менее сносной жизни нужна моя искренняя любовь, а потом отказалась бы его любить, неужели это не было бы самой настоящей жестокостью? Разве не я сама была бы в этом виновата? Разве Бог мог бы оставаться Богом, будь Он виновен в чём-то подобном, сделай Он что-то несовершенное или некрасивое? София считает, что исходя из того, какие поступки мы считаем правильными для себя, мы не можем судить о том, что будет правильно для Бога. Но если Бог не считает верным то, что кажется верным мне, значит я вынуждена идти против собственной совести и грешить, ради того, чтобы угодить Ему! Получается, что моя совесть – вовсе не голос Божий, живущий у меня в душе. Тогда каким же образом я сотворена по Его образу и подобию? Что это значит? Но ведь Его образ искажён в нас грехопадением... Значит, я вообще не могу сказать, какой Он? Тогда как мне Его любить? Я никогда не смогу полюбить Его! Какое несчастье! Я не Его дитя!»
После того, как мисс Кармайкл холодно и печально с ней попрощалась, леди Арктура ещё долго мучилась всё теми же бесконечными вопросами и сомнениями. Получается, она не сможет уверовать в Бога, пока не сделает того, чего не в силах сделать. Лишь в этом случае Он посмотрит на неё с благосклонностью, и она сможет довериться Ему. Только что это будет за Бог? Неужели можно отдать Ему сердце, жаждать Его присутствия и мечтать о том, чтобы провести с Ним вечность? Затем Арктура сравнила мисс Кармайкл с Доналом Грантом и подумала, что вероятности оказаться правым у него ничуть не меньше, чем у Софии. Как же увериться в том, каков Бог на самом деле? Как можно быть уверенной хоть в чём-нибудь? Как узнать правду? А вдруг выяснится, что на самом деле Бог такой... такой, какого она никогда не могла бы полюбить?
На следующий день было воскресенье. Дейви и Донал нагнали леди Арктуру, когда она брела домой из церкви. Увидев рядом учителя, она невольно повернулась к нему и спросила:
– Мистер Грант, как узнать, каков Бог на самом деле?
– Однажды Филипп попросил Его: «Господи покажи нам Отца, и довольно для нас». А Иисус ответил: «Сколько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца. Как же ты говоришь: «Покажи нам Отца»?24
Так ответил ей Донал, не сказав ни единого слова от себя. Дальше они пошли рядом втроём, и минут десять ни один из них не говорил ни слова. Наконец Арктура сказала:
– Если бы я только могла увидеть Христа!
– Чтобы узнать, какой Он, необязательно видеть Его своими глазами. Вы можете прочитать слова людей, знавших Его и писавших о Нём. Это первый шаг к тому, чтобы понять Его, а ведь понимать – и значит видеть по-настоящему. А второй шаг состоит в том, чтобы делать то, что Он скажет. Когда вы научитесь понимать Его, то увидите своего Бога.
С того дня искания Арктуры обрели новое направление. Странно, что можно много раз выслушивать одну и ту же истину, но так никогда и не услышать её. Сердце слышит лишь то, что способно услышать. Посему Бог прощает людям времена неведения и оставляет их25; но горе тому, кто не слушает того, что способен услышать!
Тем временем лорд Форг, так и не сумевший ни увидеть Эппи, ни получить от неё весточку и всё больше ощущающий свою вину за недомогание её деда, решил принять приглашение (которое раздобыл для него отец) провести три-четыре недели в семье родственников на севере Англии. Он был бы рад возможности перед отъездом передать Эппи письмецо, но не нашёл ни одного человека, которому мог бы доверить столь деликатное поручение, а Дейви слишком явно находился под влиянием своего учителя. Поэтому он уехал, ничего ей не сообщив, и Эппи вскоре решила, что он покинул её навсегда. Какое-то время она плакала, но в конце концов почувствовала даже некоторое облегчение оттого, что всё хоть как-то разрешилось, потому что никак не могла себе представить, как им удастся пожениться. Ей самой было бы довольно любить его до конца жизни, говорила она себе, даже не будь у неё никакой надежды выйти за него замуж и даже если бы о женитьбе вообще не было сказано ни единого слова. Вот только нужна ли ему будет её любовь? Эппи сильно в этом сомневалась и потому со многими слезами отказалась от всякой надежды  – или, по крайней мере, думала, что отказалась. Всё-таки он любил её, и это было прекрасно! В её сердце жило много хорошего, и ей не чужда была некоторая мудрость несмотря на легкомыслие, позволившее ей увлечься столь недостойным воздыхателем. Искушение было велико. Пусть ухаживания лорда Форга по самой своей природе были мимолётными и недолговечными, они всё равно доставляли ей немало радости. Не знаю, была ли её любовь к нему по-настоящему глубокой, да и кто может об этом судить? Женщина любит даже там, где мужчина не способен увидеть ничего, достойного любви, и пока она не утратила способности любить, жалость к ней будет излишней.
Для Эппи дни проходили унылой чередой, но в сердце леди Арктуры зародилась великая надежда, надежда на то, что весь мир лежит в ладони – нет, в сердце Того, Кого однажды она, быть может, ясно увидит внутренним оком, всей глубиной своей души; увидит и убедится, что Он есть не кто иной, как сама Любовь. И не такая любовь, которой можно поступиться, но самое сердце, изливающее, обнимающее и венчающее всю любовь, которая только есть на белом свете.
Донал молился Богу за леди Арктуру и ждал. Её час ещё не настал, но уже подходил всё ближе и ближе. Всякого, кто готов прийти, Отец приводит к Иисусу. Ученик не выше своего Учителя; он не должен торопить назначенный срок и тащить к Нему человека, который ещё ничего не знает о Боге. Ему не нужно отчаиваться и тосковать о неверующей душе, как будто Бог позабыл о ней. Право, из нас получатся странные помощники Богу, если мы станем полагать, что Ему Самому нет до этого никакого дела и Сам Он ничего не предпринимает! Уповать на Бога, помня, что Он страстно жаждет искупить Своё творение, и неизменно быть готовыми засучить рукава, как только это понадобится, – вот вера, достойная Божьих соработников на Его ниве!
Глава 39
На крыше замка
Одним пасмурным мартовским вечером, когда в окна бился хлёсткий восточный ветер, Донал сидел у себя в башне за некрашеным сосновым столом (он попросил миссис Брукс дать ему стол попроще, чтобы не бояться выпачкать его чернилами) и что-то чертил для Дейви. В какой-то момент он почувствовал, что замерзает, и оглянулся на камин. Он и раньше заметил, что огонь затухает, но поскольку ни дров, ни угля в комнате не было, отвлёкся и обо всём позабыл. Надо немедленно пойти и принести немного угля! На крыше было ветрено и ходить там было небезопасно, особенно в такую ненастную погоду, но Донал уже приспособил там несколько верёвок, чтобы было за что держаться. Поплотнее закрыв за собою дверь, чтобы окончательно не застудить комнату, Донал поднялся по ступенькам, выступил на каменную площадку и, обогнув свою башню, пробрался на крышу замка. Тут он остановился, чтобы немного оглядеться.
Луна уже поднялась, но мрачные тучи, заволакивающие небо огромными, бесформенными глыбами, едва пропускали её белёсый свет. Рёв моря раскатывался по всей долине подобно низко стелющемуся туману. Воздух вокруг Донала то сгущался и темнел, то снова прояснялся по мере того, как тяжёлые складки грозового покрывала то словно падали вниз на самый замок, то расходились, то опять собирались вместе в руках несущегося мимо ветра. Вдруг восточный ветер как будто на секунду сменился южным, и в то же самое мгновение Донал явно услышал знакомый мелодичный всхлип – это была та самая призрачная музыка! В странной и непривычной гармонии Доналу почудилась неясная неслаженность. Он стоял как вкопанный, всем своим существом вслушиваясь в печально-дикие звуки. Неземные аккорды следовали один за другим, словно и не собираясь умолкать, и Донал подумал, что как раз сейчас можно было бы попробовать узнать, откуда же они берутся. Навострив глаза и уши вроде опытной ищейки, он готов был в любую секунду кинуться по следу, указанному ему напряжённым слухом. Звуки, казалось, то приближались, то снова отдалялись, но, может быть, дело было вовсе не в том, что призрачный инструмент перемещался с места на место? Что если это сама музыка становится то громче, то тише?
«По-моему, это всё-таки где-то здесь!» – сказал себе Донал. Он поставил принесённое ведро, опустился на четвереньки, чтобы скрыться от ветра, и пополз вперёд. Он по-кошачьи пробирался с крыши на крышу, останавливаясь и прислушиваясь каждый раз, когда до него доносились странные мелодичные звуки, а потом снова упорно продвигаясь в том направлении, откуда они раздавались. В таком месте, где разные крыши сумбурно теснились рядом и громоздились друг над другом, выступая с разных сторон под разными углами, определить источник звука было ничуть не легче, чем внутри замка с его бесконечными извилистыми коридорами и беспорядочно разбросанными комнатами и лестницами. Не обращая внимания на холод и опасность свалиться вниз, Донал карабкался вперёд, то ползя по ровной площадке, то скатываясь вниз по черепичному склону, то переваливаясь через каменные выступы, то пробираясь вдоль низкого парапета и огибая неровные углы, следуя за мелодичными всхлипами, как кошка следует за ничего не подозревающей птичкой. Когда аккорды стихали, Донал медленно двигался в том направлении, откуда они донеслись в последний раз. Время от времени тучи так плотно обступали луну, что вокруг воцарялась почти полная темнота, и Донал останавливался, не видя ничего дальше собственного носа.
Один раз луну заволокло тучами как раз тогда, когда он, сидя на корточках, прижимался к парапету одной из высоких крыш, состоявшей из огромных каменных плит. Музыка тоже на время смолкла, и Донал ждал, крепко обхватив пальцами шершавый край одного из камней. Привычка ловко карабкаться по горным утёсам пришлась ему сегодня как нельзя кстати. Сейчас он почти не чувствовал ветра, потому что впереди возвышалось чудовищное и нестройное нагромождение каминных труб, отчасти защищавшее его от мощных порывов. И вдруг призрачная музыка зазвучала опять, ещё громче и жалобнее, чем прежде, и так близко, что Доналу показалось, что она раздаётся над самым его ухом. Из-за туч показалась луна, словно откликнувшаяся на этот плачущий стон и решившая посмотреть, что же тут происходит, но Донал так и не смог толком ничего разглядеть. Луна тоже как будто разочаровалась и мгновенно скрылась. Вокруг снова воцарилась мгла, и окрепший ветер остро хлестнул Донала дождевыми струями, словно желая уберечь тайну от его любопытных глаз. Да, видно, сегодня ничего не получится. Придётся вернуться сюда днём. Если музыка и впрямь никак не связана с загадочными призраками и бесплотными, стенающими душами, её источник легче будет найти при солнечном свете. А эти огромные каминные трубы помогут ему найти то место, где музыку было слышно лучше всего. Так, теперь главное – вернуться к себе.
Это оказалось сложнее, чем он думал. Он вообще не представлял, в какой стороне осталась его башня, и плохо помнил, каким путём ему удалось пробраться так далеко по крышам. Ясно было одно: башня была где-то в другом месте, и её нужно было отыскать. Поэтому как всякий добросовестный пилигрим, знающий лишь то, что ему нужно добраться куда-то в другое место, он пустился на поиски. На обратном пути препятствий было много больше; он то и дело натыкался на преграды и ему приходилось сворачивать и нащупывать себе дорогу в ином направлении. Прошло добрых полчаса, прежде чем он добрался до знакомой крыши. К тому времени ветер и дождь немного угомонились, и в слабом свете выглянувшей луны Донал заметил очертания тех самых сарайчиков, где хранились его дрова и уголь. Дальше всё было просто. Он нашёл оставленное ведро, наполнил его до краёв и на несгибающихся от холода ногах поспешил к себе, вздыхая о том, что огонь в камине, должно быть, давным давно потух.
Но добравшись до лестницы и спустившись на несколько ступенек, он с удивлением увидел, что возле его двери со свечой в руке стоит какая-то женщина. Было видно, что она только что постучалась и теперь ждёт ответа. Она так напряжённо вслушивалась в тишину за дверью, а ветер наверху свистел так громко и яростно, что она не услышала его шагов, и Донал в нерешительности приостановился, не зная, как заговорить, чтобы не напугать её. Тут она снова постучалась, и он попытался ответить так, как будто голос его раздавался издалека:
– Войдите, – негромко произнёс он.
Женщина взялась за ручку двери, открыла её, и Донал тут же узнал в ней леди Арктуру.
– Там наверху настоящая буря, миледи! – весело сказал Донал, вслед за ней входя в комнату и радуясь теплу и уюту после своего приключения во тьме и на ветру.
Арктура испуганно вздрогнула, услышав его голос сзади, и, повернувшись, испугалась ещё больше. Донал был похож скорее на трубочиста, чем на респектабельного учителя. Он был в грязи и пыли с головы до ног, и в руке у него было ведро с углём и дровами. Без труда поняв её изумлённый взгляд, он поспешил объясниться:
– Я только что с крыши, миледи. Почти час там проторчал.
– И что вы там делали в такой ненастный вечер? – спросила она, и в голосе её прозвучали одновременно удивление, забота и страх.
– Я услышал музыку, миледи, – ту самую! Ну знаете, которая иногда раздаётся в замке!
– Я тоже, – прошептала она, и во взгляде её отразилось нечто сродни ужасу.  – Я и раньше её слышала, но ещё никогда так громко, как сегодня. Как вы думаете, мистер Грант, что это такое?
– Не знаю. Только теперь я почти полностью уверен, что она раздаётся откуда-то с крыши.
– Ах, если бы вы могли разгадать эту тайну!
– Надеюсь, что так оно и будет. Но неужели вам так страшно, миледи? – участливо спросил Донал, заметив, что леди Арктура судорожно схватилась за спинку кресла. – Присядьте, прошу вас. Я принесу вам воды.
– Нет, нет, со мной всё в порядке, – ответила она. – Просто ваша лестница такая длинная и крутая, что я совсем запыхалась. Но дядя сегодня так странно себя ведёт, что я не могла не прийти к вам.
– Мне уже не раз приходилось видеть его в таком же состоянии.
– Вы не согласитесь пойти со мной?
– Куда хотите.
– Тогда пойдёмте.
Она вышла из комнаты и начала спускаться вниз по лестнице, освещая ему путь. Примерно посередине она остановилась возле какой-то двери и, повернувшись к Доналу, по-детски доверчиво взглянула на него. Он впервые видел на её лице такое спокойное, почти безмятежное выражение.
– Как хорошо, что можно не бояться! – сказала она. – Теперь мне совсем не страшно.
– Я очень рад, – ответил Донал. – Хотел бы я навеки умертвить всякий страх. Ведь он – всего лишь тень, идущая по пятам греха... Как вы полагаете, нет ли какой-то связи между приступами вашего дяди и этой странной музыкой?
– Не знаю, – отозвалась Арктура. Она быстро повернулась, открыла дверь и прошла дальше. Идя вслед за ней, Донал оказался в той части замка, которой до сих пор не видел. Чередой непонятных коридоров, то и дело поворачивающих в самых неожиданных направлениях, Арктура привела его к парадной лестнице, и они опять заспешили вниз. В доме было очень тихо. Должно быть, уже совсем поздно, подумал Донал, только ведь и слуг-то во всём доме – раз, два и обчёлся. Его спутница стремительно и легко спускалась по лестнице впереди него; в какой-то момент он даже потерял её из виду, когда она скрылась за поворотом. Наконец она остановилась возле той самой комнаты, где Донал впервые познакомился с графом.
Дверь была открыта, но света внутри не было. Арктура бесшумно пересекла кабинет и подвела Донала к двери в ещё одну комнату поменьше. Там тоже было темно, но из-за двери Донал различил чьё-то невнятное бормотание. Через мгновение всё стихло, и весь мир погрузился в глубокое молчание. Арктура шагнула вперёд, остановилась и высоко подняла свечу. Донал оглянулся и увидел, что на полу возле дальней стены стоит невысокий маленький сундук, а на этом сундуке в длинном халате когда-то богатого, но теперь выцветшего шёлка, тускло поблёскивающего золотом, возвышается измождённая фигура графа. Он стоял спиной к двери, тесно прижавшись щекой к стене, с широко раскинутыми по сторонам руками, как будто прибитыми к кресту. Он стоял, не шевелясь и не издавая ни единого звука.
Что всё это значит? В безмолвном отчаянии Донал смотрел на застывшего перед ним человека. Спустя минуту, которая показалась ему бесконечно длинной и мучительной, он снова услышал бормотание. Голос был нездешним, потусторонним и напугал бы всякого, кто больше всего на свете боится духов из иного мира. Но для Донала он был страшнее любого призрака, потому что явился из незримого мира греха и страданий, мира тьмы и смертной тени, отвергающего и отрицающего всё вечное. Но даже для этого мира ещё оставалась надежда, ибо чьи слова исторглись сейчас из глубины мрака и отчаяния?
– Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал!26
Он замолк, но так и не двигался, и они продолжали стоять, глядя на него.
И тут откуда-то издалека раздался всхлип призрачной музыки. Голова, прижатая к стене, дёрнулась, словно просыпаясь ото сна. Распростёртые руки упали по бокам. Граф тяжело вздохнул, но продолжал стоять, прислонившись лбом к стене.
Арктура повернулась, и они неслышно вышли. Она повела его вниз по лестнице и зашла в библиотеку. Тёмные дубовые шкафы и древние тиснёные переплёты едва отражали крохотное пламя её свечи, но огонь в камине ещё не совсем потух. Арктура поставила свечу на стол и молча повернулась к Доналу.
– Что всё это значит? – хрипло прошептал он
– Бог знает, – серьёзно ответила она.
– А здесь мы можем разговаривать? – спросил он. – Сюда он не зайдёт?
– Думаю, что нет. Бывает, он появляется в разных местах, но здесь никогда.
Не успела она произнести эти слова, как дверь распахнулась, и в библиотеку вошёл граф. Его лицо было мертвенно бледным, глаза широко раскрыты. Он двинулся прямо на Донала с Арктурой, но, должно быть, не заметил их или принял за призрачные видения собственных грёз, ещё не обретшие жизнь и движение. Он пододвинул кресло поближе к гаснущим углям (которые, должно быть, казались ему ярко полыхающим огнём), немного посидел, глядя в камин, поднялся, прошёл через всю библиотеку, снял с полки какую-то книгу, вернулся в кресло, пододвинул к себе свечу Арктуры и начал вполголоса читать. Позднее Донал попытался вспомнить и записать, что же за стихи он слышал тогда из уст графа, но у него получилось лишь вот что:

В сердце тёмной могилы
Король возлежал.
Червь могильный ему,
Копошась, прошептал:

«Что, прохладно, король?
Ничего, не скучай!
Где ж невеста твоя?
А, глупец? Отвечай!
Так и будешь лежать
Хладным камнем в земле,
Пока утро Суда
Не проглянет во мгле?»

Тяжко давит земля
В яме чёрной, как смоль,
Но услышал червя
Опочивший король.
Как рокочущий гром
Из подземных глубин,
Его голос раздался
Среди душных могил:

«Нет, я встану из гроба,
Печаль прогоню,
Сам себя оживлю,
Сам себя взвеселю,
Ибо богом лишь тот
Назовётся один,
Кто по воле своей
Сам себе господин.

Сам взыщу себе радость
И скорбь на земле.
Пусть вздыхают глупцы
О добре и о зле!
Пусть же кружится мир,
Как нелепый волчок,
Пусть, устав, упадёт
У мальчишеских ног.

Я же буду сидеть
С торжеством на устах
И подбрасывать мир
В безучастных руках,
Пока он не падёт
В беспросветную тьму,
На куски развалившись,
Не канет в аду.

Ибо грёзы богов –
Это мир для живых.
Буду сам себе бог,
Ибо нету других».

Какое-то время граф читал, но его рифмы становились всё путаней, и постепенно стихи превратились в размеренную прозу. По тону его голоса можно было понять, что несчастный принимает свои слова за блестящую, вдохновенную поэзию, как нельзя лучше воплощающую его мысли и чувства. Донал думал, что червь скажет что-то в ответ, но тот почему-то исчез, и погребённый мечтатель превратил себя в бога, своего собственного бога! Донал на цыпочках подошёл к лорду Морвену и через плечо посмотрел, что за книга у него в руках. Это был «Новый Органон»27.
Арктура с Доналом потихоньку вышли, оставив графа наедине с его грёзами и видениями.
– Как вы думаете, может, позвать Симмонса? – спросил Донал.
– Да, наверное, так будет лучше. Вы знаете, где его найти?
– Нет.
– Я покажу вам шнур от колокольчика, проведённого к нему в комнату. Он подумает, что звонил сам лорд Морвен.
Они позвонили, и через несколько минут услышали шаги верного слуги, спешащего на поиски своего господина. Тогда они распрощались, и каждый пошёл к себе.
Глава 40
Урок Нового Завета
Утром Симмонс сказал Доналу, что графу сильно нездоровится: он даже голову не может оторвать от подушки.
– И уж так он стонет, так вздыхает! – продолжал дворецкий. – Смотришь на него и думаешь: то ли у него на уме что дурное, то ли совсем из ума выжил. Сколько лет его знаю, он всё время так: то совсем плохо, то снова полегче. Только теперь эти приступы всё чаще и чаще!
Закончив утренние занятия, Донал уже начал было обычный урок Нового Завета, когда Арктура вошла в классную комнату и села рядом с Дейви.
– Что бы ты, Дейви, обо мне подумал, – как раз говорил Донал, – если бы я рассердился на тебя из-за того, что ты не знаешь урока, которого я не объяснял?
В ответ Дейви только рассмеялся: таким нелепым и абсурдным это ему показалось.
– Вот представь себе, – продолжал Донал. – Открываю я евклидову теорему, которой ты и в глаза не видел, и говорю: «Вот, Дейви, это самая замечательная из всех евклидовых теорем, и ты непременно должен сразу же её полюбить и восхищаться ею! А заодно восхищаться и Евклидом за то, что он её придумал!» Что бы ты на это сказал?
Дейви задумался, озадаченно наморщив лоб.
– Но вы ведь никогда так не скажете, сэр! – наконец сказал он. – Я знаю, что не скажете!
– Почему?
– Потому что вы не такой.
– А если бы я всё-таки так сказал?
– Тогда вы были бы совсем не похожи на себя, сэр!
– И в чём же я не был бы похож на себя, Дейви? Подумай-ка хорошенько!
– Это было бы нечестно!
– И что бы ты мне тогда сказал?
– Я бы сказал: «Сэр, позвольте мне сначала выучить эту теорему, и, наверное, тогда она мне понравится. Ведь я её пока не знаю!»
– Молодец! А теперь представь себе, что ты попытался выучить эту теорему, но не смог и поэтому не увидел в ней никакой красоты. Стану ли я тебя за это винить?
– Наверное, нет, не станете. Потому что я тут не виноват, и винить меня несправедливо, а вы всегда поступаете по справедливости!
– Я рад, что ты так думаешь. Я действительно стараюсь поступать только так. Знаешь, Дейви, похоже, ты по-настоящему мне доверяешь!
– Конечно, доверяю, сэр!
– А почему?
– Потому, что вы человек справедливый.
– Хорошо. Тогда представь, что я сказал: «Вот тебе книга, Дейви, непременно прочитай её, она просто замечательная!» Ты же прочитал её до половины и говоришь: «Ничего замечательного я здесь не вижу и никогда не увижу!» Что получается? Доверяешь ты мне или нет?
– Конечно, нет, сэр! Вы же лучше меня знаете, что я могу, а чего нет.
– А если бы ты сказал вот так: «Ну, наверное, книга всё-таки замечательная, как вы и говорите, только я всё равно не стану слишком уж над ней корпеть!» Что тогда?
– Какое же это доверие? Вы же не станете давать мне ничего такого, над чем не стоило бы постараться! И не станете учить меня ничему нехорошему и недоброму.
– А если бы ты сказал: «Ох, сэр, я не сомневаюсь в ваших словах, но так устал, что не хочу больше делать то, что вы мне велите»? Это можно назвать доверием?
– Пожалуй, нет. Получается, что на словах я с вами соглашаюсь, но на деле доверяться вам не хочу. Как будто всё и так знаю лучше вас.
– А если ты вообще ничего не скажешь. Просто развернёшься, уйдёшь и не станешь делать того, что я тебе велел? Это как?
– Ещё хуже. Это вообще нечестно и некрасиво.
– Тогда ещё один вопрос: что значит верить? Не тем людям, с кем мы на равных, а тем, кто выше нас? Учителям, например, или кому-нибудь из старших?
– Если кому-то веришь, значит, сразу пойдёшь и сделаешь то, что он тебе велит.
– То есть если мы их не слушаемся, то, значит, и не верим?
– Получается, что не верим.
– А может, они сами в этом виноваты?
– Они и были бы виноваты, если бы поступали с нами нехорошо и нечестно. Тогда бы я ни за что не стал им доверять! Если кто-то велит мне делать одно, а сам поступает по-другому, как ему верить?
– Но даже тогда ты всё равно чувствовал бы, что должен слушаться?
– Да.
– И это тоже была бы вера?
– Нет.
– А ты всегда поступал бы так, как тебе велят?
– Нет. Если бы мне велели сделать что-то нехорошее, я бы не стал слушаться.
– А теперь скажи мне, Дейви, что значит верить в самом большом смысле? Верить в Того, в Ком нет ни капли зла?
– Вы имеете в виду Бога, мистер Грант?
– Кого же ещё я могу иметь в виду?
– Ну, может, Иисуса Христа!
– Христос и Бог – одно. Они всегда желают одного и того же, делают одно и тоже, всегда согласны между Собой. Различны Они лишь в том, кого любят.
– Что вы имеете в виду, мистер Грант? – перебила Арктура. Всё это время она внимательно слушала и теперь напряжённо подалась вперёд: неужели его коварная ересь выплывет, наконец, наружу?
– А вот что, – ответил Донал, и его улыбка просияла таким светом, какого Арктуре ещё ни разу не приходилось видеть на человеческом лице. – Бог любит Иисуса, а не Бога; а Иисус любит Бога, а не Иисуса. Ведь мы тоже любим не себя, а друг друга, правда, Дейви?
– Вы так уж точно не себя, – скромно отозвался тот.
– А теперь скажи мне, Дейви: что значит верить в нашего общего Отца, Который намного лучше всего, что только может представить себе самое светлое воображение и что только может пожелать самое доброе сердце на свете – кроме самого Иисуса Христа? Чем будет для нас такая вера?
– Ой, да всем! – воскликнул Дейви.
– Ну а прежде всего?
– Прежде всего, верить – значит делать то, что Он говорит.
– Да, малыш. Это значит познавать Его, исполняя и ещё раз исполняя Его волю. Не пытаться сперва понять всё разумом, но с самого начала делать то, что Он повелел. Нам нужно простереть к Нему руки, как ребёнок тянется к матери, чтобы та взяла его на колени. А потом, когда Он снова ставит нас на землю и говорит: «Пойди и сделай то-то и то-то», мы должны изо всех сил поспешить и сделать так, как Он сказал. А если нам страшно захочется Его увидеть – что ж, тогда нам нужно взглянуть на Его образ.
– А где его взять, сэр?
– Ах, Дейви, Дейви! Неужели ты ещё этого не знаешь? Разве ты не знаешь, что Иисус Христос есть образ Бога живого?
– Ах да! Мы должны пойти и прочитать про Него в Евангелии.
– Можно задать вам вопрос? – спросила Арктура.
– Сколько угодно, – ответил Донал. – Не знаю только, смогу ли я на него ответить.
– Когда мы читаем об Иисусе, нам приходится самим рисовать Его себе; а ведь с чужих слов даже самый лучший художник, пожалуй, не сможет верно передать образ человека, которого ни разу не видел!
– Я понимаю, что вы хотите сказать, – кивнул Донал. – Что ж... Некоторые из нас отправляются за образом Христа к другим людям или просят совета о том, что именно им следует себе представить, тем самым лишь добавляя чужие ошибки к своим собственным. А ведь самое верное подобие Христа мы сможем составить для себя только сами и только в том случае, если будем исполнять то, что Он нам говорит. Он обещал прийти к тем, кто исполняет Его слово. К таким людям Он будет ближе любого другого человека, и они сами смогут увидеть в Нём Божий лик. Но прежде всего и превыше всего всегда остаётся послушание. Не забывай об этом, Дейви!
– Да, мистер Грант, я знаю, – ответил Дейви.
– Тогда беги, играй! И вспоминай иногда о том, что это Бог подарил тебе все игры на свете!
– Я пойду запускать змея, мистер Грант.
– Вот и замечательно. Бог любит смотреть, как ты запускаешь змея, и змей этот летает на крыльях Его ветров. А так он и вершка не пролетит!
Дейви кивнул, помахал рукой Арктуре и убежал.
– Вы, должно быть, слышали, что дяде сегодня нездоровится? – промолвила она, когда шаги мальчика стихли в коридоре.
– Да, слышал. Бедный лорд Морвен!
– У него довольно своеобразное недомогание.
– Да, и не только тела, но и души. Признаться, я в совершенном недоумении.
– Вы бы так не удивлялись, если бы знали его так же давно, как я. С тех пор, как умер отец... Ах, иногда мне кажется, что с тех пор прошло уже сто лет!.. Так вот, с тех пор я ни разу не чувствовала себя в безопасности; а когда дядя рядом, мне ещё и неловко. Я никак не могу сблизиться с ним по-настоящему. Знаете, мистер Грант, мне кажется, что все ссоры и недомолвки происходят вовсе не из-за того, что люди подходят друг к другу слишком близко, а из-за того, что так никогда и не сближаются.
Донал с радостной признательностью взглянул на неё и улыбнулся.
– Я понимаю вас, – ответил он, – и совершенно с вами согласен.
– Я никогда не чувствовала от дяди особой любви. Конечно, я его племянница да ещё и законная владелица всего имения, и он с этим считается. Но мне кажется, он относился бы ко мне лучше, если бы я зависела от него, а не наоборот.
– И долго он будет оставаться вашим опекуном?
– На самом деле по закону он уже давно перестал им быть. Срок, назначенный отцом в завещании, истёк в прошлом году. Мне уже двадцать три, и я сама себе хозяйка. Но конечно, всегда лучше, чтобы глава семьи был рядом. Правда, мне очень хотелось бы, чтобы у нас была настоящая семья, как у других людей... Мистер Грант, а теперь расскажите мне всё, что вам удалось узнать об этой странной музыке! Вчера у нас не было времени об этом поговорить.
– По-моему, я подобрался почти к самому тому месту, откуда раздаются эти звуки. Но был такой страшный ветер, и тьма была хоть глаз выколи, так что больше я ничего не увидел.
– А вы не собираетесь попробовать ещё раз?
– Обязательно!
– Только боюсь, всё окажется очень просто. Мне будет даже немного жаль, если у этой странной музыки отыщется самая обыкновенная естественная причина.
– А какая другая причина может у неё быть? Бог и Природа едины. Через неё Он совершает Свои чудеса... Скажите, а музыка всегда слышна только в ветреные ночи?
– Мне приходилось слышать её и днём.
– В безветренную погоду?
– По-моему, нет. Если подумать, я ни разу не слышала её, скажем, в тихий летний вечер.
– И она раздаётся всякий раз, когда поднимается ветер?
– Пожалуй, нет.
– Тогда, быть может, дело тут не только в самом ветре, но и в его направлении?
– Может и так. Не знаю.
– Тогда было бы понятно, почему мы так редко слышим эти звуки. Инструмент-то, может быть, совсем рядом, только нужный ветер бывает нечасто, потому-то никто и не может его найти. Опыт мы провести не можем. Ветер нам не поднять, направление для него не выбрать. Остаётся только ждать и наблюдать, и особенно в те дни, когда будет слышна музыка.
– Значит, пока её не слышно, сделать ничего нельзя?
– Наверное, кое-что всё-таки можно. Вчера вечером мне показалось, что я почти нашёл нашего таинственного музыканта. Может, где не справились уши, помогут глаза? Что если забраться на крышу днём и посмотреть, где там спряталась наша птичка? Если сегодня ветер поуляжется, я ещё раз туда поднимусь и погляжу, не найду ли чего. Вчера я заметил, что музыка началась, когда переменился ветер – по-моему, он подул с юга. Знаете, какая потом поднялась буря, когда я поднялся к себе в комнату?
– Мне кажется, что приступы дяди как-то связаны с ветреной погодой, – произнесла Арктура. – Только вам не показалось, что во вчерашнем происшествии всё-таки было что-то очень и очень странное? Знаете, когда ветер бушует так сердито и злобно, мне всегда вспоминается тот стих, про «князя, господствующего в воздухе, духа, действующего ныне в сынах противления»28. Скажите мне, что он значит?
– Я не знаю, что он значит, – ответил Донал. – Но, наверное, здесь говорится о том, как сильно разнятся Дух Божий, вдохновляющий человека на истину и возвращающий ему самого себя, и дух века сего, который дёргает душу тысячами побуждений и желаний, играя на самых низких струнках себялюбивых детей, никак не желающих повиноваться. Позвольте, я ещё раз прочитаю тот отрывок и подумаю, о чём там речь. Только ведь духовное и естественное так тесно переплетаются между собой, что однажды мы, наверное, сильно удивимся... А вы не хотели бы поискать этот таинственный инструмент вместе со мной?
– То есть подняться на крышу? А я смогу?
– Ну, ночью и в ветреную погоду я и сам бы вас туда не пустил, – смеясь, ответил Донал. – Но если хотите, я вам всё покажу, а вы посмотрите и сами решите, стоит туда забираться или нет. Самое страшное место – это обзорная площадка над моей башней, но я собираюсь взять с собой Дейви, а значит, как вы сами понимаете, не считаю это предприятие таким уж опасным.
– А с ним ничего не случится?
– С Дейви-то как раз можно отваживаться на гораздо большее, чем с другими: ведь он моментально слушается и делает всё, что я ему говорю.
– Я тоже буду слушаться, если вы меня возьмёте, – сказала Арктура.
– Тогда приходите в классную комнату часа в четыре, если ветер уляжется. Иначе мы, конечно, никуда не пойдём.
Когда Дейви услышал, куда мистер Грант собирается его взять, он так обрадовался, что не находил себе места от нетерпеливого ожидания. Помогая Доналу таскать наверх дрова и уголь, он не раз с вожделением поглядывал на крышу, но до сих пор учитель никогда не брал его с собой.