Поскольку «Фантастес» Джорджа Макдональда – чрезвычайно сложная книга, для того, чтобы как следует её понять, может понадобиться немало времени и усилий. Однако если читатель вооружится некоторыми общими мыслями и идеями – плодами как ранних, так и более современных исследований, – каждое новое прочтение будет приносить ему всё больше удовольствия и понимания. Данное Введение – это попытка обозначить некоторые общие моменты, помогающие объяснить наиболее тёмные и неясные места текста, а также открывающие общий смысл более крупных частей книги.

По всей видимости, костяком и красной нитью повествования Макдональда являются две разные, но взаимосвязанные структуры: полуисторическая и рефлексивная. Большая часть Введения будет посвящена именно полуисторической структуре «Фантастес», но не потому, что она важнее, а потому, что её куда труднее объяснить. Мне кажется, что рефлексивную структуру книги понять куда проще, и читатели вполне способны самостоятельно вычленить и осмыслить её.

Введение и общие замечания

«Гериос был женским праздником. Конечно же, Плутарх не мог присутствовать на тайных обрядах Тиаид, но его друг Тийя, предводительница женщин, рассказывала ему всё, что позволялось знать мужчине... Из того, что ему было известно о священных церемониях, он сразу заключил, что их сущность состояла в “выведении на свет Семелы”. Семелу же признают фракийско-фригийской формой Геи. Так что “выведение на свет Семелы” – это, по сути, то же самое, что анодос Геи или Коры, богини Земли. Это возрождение всего живого, всей растительности, весеннее возвращение Духа года».

«Фантастес» – один из самых загадочных романов Джорджа Макдональда и одно из самых непонятых произведений в английской литературе. Со времени её первого издания в 1858 году критики, читатели и учёные испытывают серьёзные трудности, пытаясь проникнуть в сущность этой непростой книги. Некоторым эта задача кажется столь сложной, что они до сих пор не уверены, есть ли у «Фантастес» хоть какой-нибудь связный сюжет и более-менее различимая структура Другие критики безапелляционно заявляют, что ни того, ни другого там нет. Даже те учёные, которые всё-таки нащупывают в «Фантастес» определённую структуру и видят в ней сюжет, расходятся во мнениях не только насчёт того, какая это структура и что это за сюжет, но и насчёт того, к какому литературному жанру и традиции следует отнести это произведение. Так что пока не существует ни убедительных описаний и толкований «Фантастес», ни единого мнения о ней среди учёных, хотя попыток прийти к какому-то выводу было и остаётся очень и очень много.

«Фантастес» – первый роман Макдональда, и по сей день из всех его книг, написанных для взрослых, это произведение читают и изучают, пожалуй, больше и чаще всего. Кроме того, благодаря тому, что Кл. Льюис открыл для себя «Фантастес» в 1916 году, а позднее говорил о ней с большим восторгом, толкуя её с чисто христианской точки зрения, эта книга продолжает привлекать внимание многочисленных читателей и учёных. Многие читатели хотят пережить то же самое, что испытал при чтении «Фантастес» знаменитый литератор и апологет, и ждут, что их воображение вот-вот тоже «станет христианским», надеясь усвоить столь же глубокие, духовные уроки, что Льюис получил от своего «учителя».

Большая часть толкований «Фантастес» исходила из христианизированного её понимания и опиралась на весьма заманчивую предпосылку о том, что книга просто должна быть христианской и что основывается она на немецкой романтической традиции. Однако убедительных доказательств тому, что «Фантастес» следует читать и толковать в рамках чисто христианской традиции, приводится довольно мало. В немецкой романтической литературе также нет ни книг, ни традиций, на которые можно было бы указать в качестве источников этого романа, несмотря на то, что в нём содержится множество цитат из произведений немецких романтиков. Поэтому, несмотря на существование самых разных и противоречивых теорий о предполагаемых идеях, образах, структурных особенностях и литературных прародителях «Фантастес», эта непонятная «волшебная повесть» до сих пор покрыта завесой таинственности.

Но какими бы противоречивыми ни были мнения разных учёных об этом произведении Джорджа Макдональда, все они сходятся в том, что в книге содержится множество аллюзий на греческую мифологию и культуру. Главного героя зовут Анодос, и практически все исследователи согласны, что значение этого имени играет немаловажную роль в событиях, действиях и сюжете повествования. Однако и здесь нет единого мнения о том, каково главное, центральное значение этого слова. Учёные предлагают три его перевода: «не имеющий пути», «путь назад» и «восхождение». Все три варианта являются весьма общими по характеру, и поскольку литературоведы никак не могут точно определить главную цель и характер «Фантастес» и назвать её литературные источники, никто из них пока не решается высказать определённое и обоснованное суждение о том, что именно значит это важное греческое слово в контексте книги. Если мы хотим хоть сколько-нибудь понять эту загадочную повесть Джорджа Макдональда, нам следует рассмотреть греческие значения этого слова во всей полноте их исторического контекста. Древние значения и историческое употребление слова «анодос», а также его связь с мифологией и религией, играют центральную роль в понимании нераскрытых секретов «Фантастес».

Само слово «фантастес» – тоже греческое по происхождению, и его значение во многом помогает нам понять суть всего произведения. Оно означает «хвастун, щёголь, человек, выставляющий что-либо напоказ». С другой стороны, оно тесно связано с греческими словами 1) фантасия, 2) фанаи и 3) фанес, которые соответственно означают 1) «щегольство, показное зрелище, хвастовство», 2) «торжественные факельные шествия, наподобие тех, которые проводились во время вакхический оргий» и 3) «мистическое божество орфических таинств, олицетворяющее основные принципы и начала». Мы увидим, что все эти значения играют существенную роль в «Фантастес», проясняя малопонятный смысл других греческих имён (таких, как, например, Изида). Поскольку до сих пор в литературоведческой среде преобладали толкования «Фантастес» с точки зрения немецкой литературной традиции, в качестве источника имени Изиды указывался только Новалис, а не греко-египетская мифология и религия. Изида – это греческий вариант египетской «Асет» или «Есет», которая ассоциировалась у греков с матерью-богиней Землёй и имела множество имён (Деметра, Семела и т.п.).
Нэнси Уиллард и Нэнси-Лу Петерсон убедительно доказывают, что в некоторых детских книгах Макдональд творчески использовал мифы о греческой Матери-Земле и Коре. Хейвард узнал Изиду в образе Старухи (или Мудрой Женщины) из его сказок про принцессу и Кёрди. Большая часть сказки «За спиной Северного ветра» опирается на прямые и косвенные творческие параллели с непонятной и абстрактной греческой мифологией – например, с эпическими поэмами Гомера, упоминаниями Геродота о гиперборейцах, где Борей и есть северный ветер, и так далее. В «Лилит» один из центральных персонажей Адам косвенно связывает свою жену с Геей, а себя – с супругом Геи Ураном. На глазах главного героя Вейна он претерпевает ряд превращений от Ворона к Отцу, вызывая ассоциации с мистическими таинствами Ближнего Востока, первая и последняя стадия которых назывались соответственно «Ворон» и «Отец». В «Фантастес» Макдональд также прибегает к исключительно высокохудожественному толкованию глубоко символичных мифов и религиозных обрядов, посвящённых Матери и Коре (греч. «дева») и содержащихся в них понятиях духовной реальности.

Мифологическая и религиозная основа

«Эвридика, Дева широкого пути... это не что иное, как упорядоченный образ самой Земли, её цикличного движения жизни и смерти, её вечного колеса палингенезиса. Она, юная, зелёная Земля, ежегодно проходит свой анодос в образе Коры, Семелы, Эвридики. Сначала она поднимается по собственной воле и одна, как свидетельствуют о том многочисленные изображения на вазах. Позднее, когда люди перестают понимать физическую значимость её восхождения и патриархальные религии вытесняют поклонение женскому началу и матери-Земле, в миф об Эвридике вводится человеческий и мужской мотив. Теперь ей нужен сын или возлюбленный, который вывел бы её на свет и увёл бы её в подземное царство. Таким образом мы получаем мифы о том, как Аид силой взял Персефону, как Дионис спустился в ад, чтобы вывести из него свою мать Семелу, а также самую позднюю и самую прелестную историю об Орфее и Эфридике».

Исторически греческое слово анодос описывало определённые сакральные явления и было названием важного дня поклонения в древнегреческих мистических религиях. Мы уже видели, что слово анодос означает цикличное воскресение или возвращение богини (или богинь) Земли – процесс, параллельный ежегодному появлению весенней растительности. По всей видимости, сначала древние люди видели отражение этого анодоса просто в ежегодном пробуждении и появлении из земли растений после зимнего сна (или смерти). Со временем большая часть природных сил в этом мифе получила антропоморфный характер и вылилась в параллельные повествования о конкретных богинях, богах и смертных, сходящих в царство мёртвых (Гадес, Аид, ад или преисподнюю) или возвращающихся оттуда. Прежде всего нас интересуют главные богини, сходные по своей сущности (все они олицетворяют образ Земли и Матери) и испытавшие анодос – Гея (Гайя, Ге), Деметра, Кора (или Персефона), Афродита, Эвридика, Семела, Кибела, Пандора, Великая Мать и т.п.

Пожалуй, самым известным древнегреческим мифом о смерти и новом рождении является миф о Персефоне. В этом мифе бог смерти и подземного мира Аид похищает дочь Деметры Персефону в тот момент, когда та собирает цветы. Далее Аид силой увлекает «деву» в своё подземное царство теней. Деметра, главная древнегреческая богиня природы, растительности и плодородия, отправляется на долгие поиски пропавшей дочери, пренебрегая своими обычными обязанностями. Во время этих поисков вся растительность на земле гибнет, и под угрозой оказывается жизнь не только смертных, но и богов – ведь люди не могут собирать урожай и приносить богам жертвоприношения. Зевса просят вмешаться в эту щекотливую ситуацию, и тот восстанавливает порядок, повелевая Аиду вернуть Персефону матери. Однако пока Персефона находилась в подземном царстве, её обманом заставили вкусить тамошней пищи, и из-за этого она должна вечно возвращаться к своему супругу Аиду и ежегодно проводить в его царстве от трёх до шести месяцев. Персефона, будучи дочерью Деметры, непосредственно связана с циклом жизни и смерти земной растительности. Таким образом, миф о её ежегодном «воскрешении» или «восхождении» (то есть об анодосе Коры) отражает ежегодное пробуждение и расцвет природы. Именно так древние греки концептуализировали годичный цикл роста, созревания, увядания, смерти и нового рождения и мифологизировали его в повествовании о Коре / Персефоне и похожих историях и религиозных обрядах. Однако эта мифология олицетворяет не только ежегодный вегетационный цикл жизни и смерти, но и пробуждение богини вместе с её «умершими» поклонниками. Таким образом, слово анодос обозначает ежегодное расцветание природы, цикличное пробуждение и восхождение целого ряда хтонических «растительных» богинь, богов и смертных из подземного царства мёртвых.

Как и большинство людей, интересующихся греческой историей и культурой, Макдональд, скорее всего, понимал, что как только греки начали сознательно стремиться к жизни после смерти и представлять её как нечто большее, чем призрачное полусуществование в царстве теней, они начали заполнять эту духовную потребность мистическими религиями. Знание об этих религиях трудно получить из обычных исторических источников, потому что древние проявляли к их сакральным обрядам невероятное почтение, и тех, кто осмеливался раскрыть их тайны внешним, ожидало суровое наказание: обычно, им грозила смерть и в этом мире, и в мире грядущем. Однако кое-какие сведения мы можем извлечь из кратких, тщательно сформулированных древних записей, а также из изображений восхождения богинь на так называемых вазах-анодос (вазах с изображениями Восхождения). Пожалуй, самыми лучшими источниками для изучения греческих мистерий являются «Изида и Озирис» Плутарха и книги Джейн Харрисон «Введение в изучение греческой религии» и «Темис». Книги Джейн Харрисон были опубликованы через много лет после написания «Фантастес», но бoльшая часть её доводов и рассуждений опирается на древние письменные источники, статуи, фризы и глиняную посуду, доступную для изучения в музеях. Таким образом, Макдональд, всегда проявлявший глубокий интерес к тем аспектам социальной истории, которые «граничили с его интересом к литературе и истории религиозного развития», и скорее всего, прекрасно знавший работы Плутарха, Геродота, Гомера и других «религиозных» греческих авторов, имел свободный доступ к значительной части тех письменных и графических источников, которые использовала в своём исследовании Дж. Харрисон.

Анодос богини (богинь) в «Фантастес»

Некоторые тёмные проулки и дворы выглядят просто отвратительно; иногда в тусклом свете можно разобрать, что в них кто-то копошится – то ли дети, то ли взрослые, почти лишившиеся ясного человеческого облика… Ты же знаешь, что Эдинбург выстроен на холмах и улицы его устремляются то вверх, то вниз; в некоторых местах переулки там такие узкие, что даже ты своими маленькими ручками могла бы одновременно прикоснуться к обеим сторонам… Как-то я мельком заглянул в один такой проулок и остолбенел. Неимоверно тесный, он извилистым проходом уходил куда-то вниз, слово в Эреб, уводя прохожего в дурные и опасные места, в незримые и неведомые бездны… Родная моя, я так надеюсь, что сегодня тебе не будет страшно. Бог, Бог неба и Бог зелёной Земли, да пребудет с тобой; “Бог наш”, как говорит Давид».
Из письма Дж. Макдональда жене, 1855 г.

С самого начала «Фантастес» читатель начинает осознавать греческий характер книги. Исследование первых прямых ссылок Макдональда на древние мифы о Восхождении богини (или об анодосе Великой Матери) начинается с тщательного изучения эпиграфа к Главе 1, заимствованного из «Аластора» Шелли. Поэма Шелли тесно связана с греческой мифологией и мистериями, к которым Макдональд будет обращаться в своей волшебной повести. Более того, само имя Аластора содержит в себе хтонический подтекст:

«Аластор… один из коней Плутона, с помощью которых он увёз с собой Прозерпину».

«Аластор… в средневековой демонологии – злой дух, приводивший в исполнение приговоры владыки подземного царства мёртвых»

Ещё до того, как начинается текст самой повести, цитата из «Аластора» задаёт хтонический тон всей книге, намекая на связь «Фантастес» не только с поэмой Шелли, но и с древнегреческой мифологией и мистическими таинствами – особенно с теми из них, что связаны с похищением Персефоны. В самом тексте содержатся неясные намёки, продолжающие и развивающие «настроение» и «значимость» цитаты и всей поэмы Шелли. Многие из этих первых аллюзий можно истолковать как намёки на греческие мистерии.

«Стоило мне остаться одному, как я тут же приказал принести свечи в тот кабинет, где стоял секретер – впервые за долгие годы, ведь после смерти отца туда никто не заходил. Но, должно быть, тьма слишком долго жила в этой комнате и не желала покоряться сразу. Цепко, как летучая мышь, она прилепилась к стенам, выкрасив их в чёрный цвет, и свечи едва-едва освещали унылые гобелены, отбрасывая еще более глубокие тени на их резные карнизы. Дальние углы отцовского кабинета кутались в таинственную мглу, и самые непроницаемые её складки собрались возле тёмного дубового секретера. Я подошёл к нему со странным чувством благоговения и любопытства».

Буквально всё – и тёмный секретер (кстати, слово это происходит от латинского secretarium, «потайное место»), и полумрак, и странное чувство благоговения, и таинственность, и сравнение загадочных теней с летучими мышами – напоминает нам о мистических религиях и греческих мифах. Упоминание о «боязливом трепете, подступавшем ко мне со всех сторон, словно в кабинет вот-вот должны были войти призраки давно умерших людей», детальное описание замысловатого устройства секретера, похожего на небольшую нишу между верхним и нижним миром – всё это предвосхищает первый анодос богини в нашей повести:

«Вдруг у самого края углубления, как на пороге комнатки, появилась крохотная женская фигурка таких изящных и изысканных пропорций, словно передо мной оказалась миниатюрная греческая статуэтка, в которую кто-то вдохнул жизнь и движение. Никто и никогда не смог бы назвать её одеяние старомодным, потому что оно было совершенно естественным. Лёгкая, широкая ткань с искусным переплетением вокруг шеи падала с плеч почти до земли, перехваченная лишь тоненьким пояском».

Странное «тёмное» окружение и его описание, появление «греческой статуэтки» из глубокой ниши секретера, намёк на пробуждение её к «жизни», подробности её одеяния явно указывают нам на известные легенды о хтонических богинях, которые каждую весну появлялись из тёмных покоев. Дальнейшее повествование Анодоса раскрывает новые подробности о явившейся к нему гостье:

«Передо мной предстала высокая изящная женщина с бледным лицом и большими синими глазами…
Не помня себя от этой головокружительной красоты и испытывая неудержимое и совершенно неизъяснимое влечение, я протянул к ней руки, но она отпрянула от меня и отступила назад.
– Глупый мальчишка, – проговорила она. – Если бы даже ты и мог прикоснуться ко мне, тебе бы не поздоровилось…. И потом… молодому человеку негоже влюбляться в собственную бабушку».

В этом описании и словах пришедшей гостьи много аллюзий, помогающих нам проникнуть в замысел автора. Например, в мифе о Великой Матери, связанном с образом Кибелы, богиня обнимает своего глупого внука и затем насылает на него страдания. Вот что произошло между матерью богов Кибелой и Аттисом:

«Достигнув совершенства молодой зрелости, Аттис возбудил любовную страсть Кибелы. Она сделала его своим возлюбленным, провезя по миру на колеснице, запряжённой львами, и всю дорогу сжимая его в страстных объятиях. Однако Аттису этого показалось мало, и он по глупости обратил свои взоры к другой женщине. Поскольку его бабушка/возлюбленная была самой Землёй, не было такого места, где он мог бы предаваться любовным утехам без её ведома. Когда он, тем не менее, всё же попытался это сделать, Кибела, естественно, застала его врасплох и в наказание ввергла его в безумие. Мучаясь угрызениями совести, Аттис отсёк у себя главную причину всех своих неприятностей и, оскоплённый, истёк кровью до смерти у подножия высокой сосны».

Мы видим, что бабушка Анодоса, будучи Кибелой, однажды уже «обнимала» своего легкомысленного внука / возлюбленного (от чего тому действительно не поздоровилось) и прекрасно знает, что Анодосу следует держаться от неё на расстоянии.

В потайной нише секретера, откуда позже появляется богиня, Анодос находит всего два предмета: связку бумаг и «небольшую кучку сухих розовых лепестков». Эти розовые лепестки, лежащие на границе нижнего и верхнего миров, имеют особую значимость, ведь в связи с таинством Восхождения богини Семелы Пиндар упоминает всего два цветка, и роза – один из них.

Познакомив нас со своей Великой Матерью/бабушкой, Анодос продолжает сообщать нам полезные, но «загадочные» подробности. Например, он говорит о том, как «в мертвящей темноте отцовского кабинета» голос гостьи «странным образом напомнил мне летние сумерки, тростник, колышущийся на берегу реки, и лёгкое дуновение ветерка». Всё это напоминает нам о царстве Аида. Интересно также отметить связь между умершей матерью Анодоса, появляющейся из темноты бабушки и мёртвой, но энергично распускающейся и расцветающей растительностью в его спальне. Пожалуй, единственным богом, чья «мать умерла, когда он был совсем маленьким», является Дионис. Его греческое имя Бахус означает «росток», «побег»; этим словом обозначали молодые побеги виноградной лозы. В одном из известных его приключений Диониса похитили пираты. Поскольку они не желали отпускать от себя бога вина и плодородия, он сделал так, что их корабль начал покрываться ветвями плюща и виноградными побегами. Вместе с бурно разрастающейся растительностью появились дикие звери, перепугавшие или сожравшие большую часть пиратской шайки. В случае с Анодосом дикие звери появиться не успевают, так как он поспешно покидает комнату, но деревянные панели его мебели начинают распускаться плетями живого плюща и вьющимися усиками виноградной лозы, точно так же, как когда-то на пиратском корабле.

Покинув свою спальню, Анодос – скорее всего, очутившийся теперь где-то в Эребе – готов спуститься в подземное царство теней, что уже предвосхищали его неоднократные упоминания о смерти, таинствах, приближающихся «призраках давно умерших людей» и его покойных родителях, а также фантастические излияния его воображения: «А вдруг, как какому-нибудь геологу, мне предстоит обнажить неведомые доселе пласты человеческого существования и обнаружить в них окаменелые останки со следами былых слёз и страстей?» Эти любопытные слова – не просто причудливая метафора воображаемого путешествия по тайникам отцовского секретера. В «Фантастес» нам ещё предстоит увидеть вполне реальные находки, «окаменелости», обнаруженные в результате таких глубинных «раскопок»: рукописи, статуи, сосуды и т.п. Это фантастическое, но весьма тщательно выписанное литературное мифически-религиозное путешествие в подземный мир, в самое сердце древних обрядов и верований.

Макдональд даёт читателю понять, что для того, чтобы увидеть следующий анодос богини, Анодосу необходимо идти на восток. Тут нам следует вспомнить, что греки считали, что и сама идея воскресения души, и обряды более поздних религиозных мистерий – культов Семелы/Дионисия, Эвридики/Орфея, Кибелы/Аттиса, Изиды/Озириса и т. п. – имеют восточный характер и происхождение.

Анодос пересекает ручей, текущий из его спальни (который напоминает нам о реках, окружающих подземное царство), и заходит глубоко в чащу леса:

«Стоило мне войти в лес, как деревья, поначалу стоявшие довольно далеко друг от друга… начали быстро смыкаться за моей спиной, и вскоре толпа кряжистых стволов и тесное переплетение ветвей густой оградой заслонили от меня восток и солнце. Мне подумалось, что я снова вступаю в полночную тьму. Однако не успел я войти в самую тёмную чащу, как из неё прямо в сгустившийся полумрак вышла самая обычная деревенская девушка. Казалось, она не заметила меня, потому что не отводила глаз от букетика полевых цветов, который несла в руках».

Это явление Коры напоминает нам Персефону, которую можно было описать именно так перед самым её похищением, а также во время её анодоса, когда в качестве богини всего растительного мира она «выводит на свет» новые растения. Но кроме всего прочего это описание напоминает нам и анодос богини в Главе 1. Например, «тесное переплетение» ветвей перекликается с «гибкой решёткой, сделанной из тонких, тесно переплетённых и плотно пригнанных друг к другу дощечек» внутри отцовского секретера. Новое вступление героя «в полночную тьму» и появление из глубокой чащи деревенской девы тоже указывает на второй анодос. Дева также предупреждает Анодоса о подстерегающей его опасности, но сразу же после этого покидает его.

Аллюзии на миф о Персефоне/Коре продолжаются, когда Анодос встречается с матерью девушки. Как и можно было предположить, она является отражением Деметры:

«Надо же, оказывается, люди живут даже в таких лесах!» – удивлённо подумал я. Конечно, с виду это было не самое обычное человеческое жилище… Я решил обойти его кругом, чтобы отыскать вход, и тут же обнаружил распахнутую настежь дверь. На крыльце сидела женщина и деловито чистила к обеду овощи. Я вмиг успокоился: уж очень по-домашнему всё это выглядело. Когда я подошёл поближе, она подняла голову, но ничуть не удивилась моему появлению и тут же, снова принявшись за овощи, негромко проговорила:
– Вы дочку мою не видели?»

В мифе о Персефоне Деметра – после того, как Аид забрал её дочь в подземное царство, – принимает облик старухи, нанимается в услужение, выполняя всевозможную подённую работу, какой занимались пожилые женщины того времени (например, приготовление пищи), и при этом постоянно расспрашивает всех, кого встречает, не видели ли они её дочь.

Макдональд продолжает указывать нам на то, что Анодос путешествует по царству смерти. По мере развития повествования упоминания о смерти становятся всё более явными. Анодос всё так же придерживается восточного направления. Покинув пожилую женщину/Деметру, он впервые ощущает присутствие неведомых полупризрачных существ, которые хорошо известны нам по древним описаниям царства Аида:

«Меня не покидало странное ощущение, что где-то рядом среди зарослей со всех сторон движутся и другие существа, куда более похожие на меня и видом, и размерами. Однако разглядеть я их не мог, хотя месяц был уже довольно высоко и его свет прямыми лучами падал между деревьями, необыкновенно ярко освещая всё вокруг. И всё равно мне постоянно казалось, что неведомые создания снуют совсем неподалёку, вполне зримые и реальные, и становятся невидимками или сливаются с листвой и ветвями лишь тогда, когда я устремляю на них взгляд. Как бы то ни было, если не считать этого ощущения чужого присутствия, во всём лесу не было ни одной живой души».

Это очень похоже на описания теней, которых встречали все герои, побывавшие в царстве Аида, или те, кто знал людей, вернувшихся оттуда (например, Геракл, Одиссей, Орфей, Эней и т.п.).

В Главе 5, перед анодосом Мраморной девы, Анодос впервые обретает возможность видеть и описывать те смутные фигуры, чьё присутствие он до сих пор только ощущал: «Время от времени далеко впереди среди деревьев маячили зыбкие человеческие фигуры. Двигались они словно во сне, то появлялись, то снова пропадали, но вплотную ко мне не приближались». По всей видимости, Анодос не знает, что для того, чтобы эти существа подошли к человеку и заговорили с ним, их необходимо привлечь и оживить возлияниями. Однако он вкушает пищи Волшебной страны (в царстве Аида эта подробность очень важна) и, подобно Персефоне, сам словно бы становится законным её обитателем. В этом новом статусе он начинает куда лучше различать то, что его окружает:

«Еды в лесу оказалось предостаточно, хотя я сроду не видел ничего похожего на те плоды и орехи, которые здесь росли. Я долго не решался их есть, но потом рассудил, что если могу дышать воздухом Волшебной страны, то и здешняя еда должна пойти мне на пользу. На деле всё оказалось даже лучше, потому что пища не только утолила мой голод, но каким-то удивительным образом обострила и углубила мои чувства, позволив мне гораздо полнее войти в окружающий меня мир. Человеческие фигуры стали куда более чёткими, плотными, зримыми».

Складывается впечатление, что пища не только обострила чувства самого Анодоса; неясные существа, ходящие «словно во сне» и очень похожие на тени, населяющие подземное царство мёртвых, всё-таки оказались «человеческие фигурами».

Принимая во внимание всё сказанное, давайте рассмотрим третий анодос богини. Место её появления довольно подробно описано в Главе 5:

«Змей было полным-полно, и, по-моему, кое-какие из них даже были ядовитыми, но ни одна не пыталась меня укусить. Около полудня я подошёл к каменистому холму, небольшому, но довольно крутому… Вскарабкавшись наверх… [я] разглядел нечто вроде тропинки, петляющей между каменными выступами... До подножья оставалось совсем чуть-чуть, когда тропинка оборвалась, и я увидел перед собой огромный утёс, сплошь поросший кустарником, плющом и какими-то ползучими плетями с великолепными душистыми цветами. За густыми зарослями виднелось тёмное отверстие. Тропинка явно вела меня внутрь. Радуясь долгожданной тени, я вошёл и очутился в каменной пещерке с… плотным мшистым покровом… прелестными кустиками папоротников… маленьким родником, наполнявшим прозрачной водой каменное углубление, тоже поросшее мхом. На вкус вода показалась мне чуть ли не самим эликсиром жизни, и, напившись, я с наслаждением растянулся на небольшом возвышении, походившем на устланное ковром ложе… [Всё это] пробудило во мне необыкновенную способность, которой я никогда в себе не подозревал: способность чувствовать себя просто и безоблачно счастливым… Я вдруг осознал, что пристально смотрю на странный, полустёршийся от времени барельеф, выступающий из дальней стены. Я сосредоточенно разглядывал его, пока не понял, что передо мной – Пигмалион, ожидающий пробуждения своего творения».

Большая часть этого описания играет очень важную роль в связи с обрядами Восхождения Великой богини. Все эти, казалось бы, несопоставимые, не сочетающиеся вместе детали (змеи, холмы, пещеры, буйная растительность, родник, эликсир жизни, греческие мифы и, возможно, свиньи из Главы 7) играют чрезвычайно значительную роль в мистических таинствах, кульминацией которых был анодос богини. Вот два примера таких обрядов, которые могут пролить дополнительный свет на повествование Макдональда:

«Фесмофория как и Анфестерия была трёхдневным празднеством… Первый день… назывался одновременно Катодосом и Анодосом, Схождением и Восхождением; второй день назывался Нестия или Пост, а третий – Каллигенейя, Прекраснорожденная или Дивное рождение.

…Согласно более мифическому толкованию, эти дни являются ознаменованием похищения Плутоном Коры, собиравшей цветы. Как раз в то же самое время, на том же самом лугу некий свинопас Евбулей пас своих свиней, и когда земля внезапно разверзлась и оттуда поднялся бог преисподней в своей колеснице, свиньи тоже упали в пропасть Коры… Говорят, что эта пропасть кругом кишит змеями».

Дж. Харрисон также приводит некоторые соображения относительно греческого слова, переведённого в процитированном отрывке как «пропасть» (megara, megaron), а также даёт кое-какие сведения о священном колодце/роднике и барельефе на стене:

«Евстафий пишет, что megara – это «подземные обители двух богинь», то есть Деметры и Персефоны… Само это слово, первоначально обозначавшее «пещеру, пещерное жилище», впоследствии стало обозначать залы царских дворцов и храмов, выстроенных в честь олимпийских богов, и эта смена значения знаменует переход от обрядов подземного к обрядам надземного мира...»

«Аполлодор, перечисляя скорби Деметры, пишет: “И уселась она на камень, который в честь её называют “Безрадостным”, возле Колодца прекрасных хороводов. Этот “Колодец прекрасных хороводов”, Каллихор, играл важную роль в элевсинских обрядах».

Вышеприведённое описание места очередного анодоса у Макдональда и описания, данные Дж. Харрисон, слишком похожи для того, чтобы связь между ними была простой случайностью. Более того, поскольку Макдональд изучал греческий язык, он вполне мог обыграть все возможные значения слова megara: пещера, дворец или храм. Каждый анодос богини, описанный в «Фантастес» происходит в пещере, во дворце в храме или поблизости от них.

Анодос узнаёт в барельефе миф о Пигмалионе, что указывает на тесную связь происходящего с греческой и ближневосточной мифологией. Кроме того, он продолжает проводить параллели и с другими греческими мифами, релевантными для его ситуации. Размышляя над тем, как разбудить Мраморную деву (которая, кстати, снова напоминает нам о греческой статуэтке из Главы 1), он вспоминает довольно много похожих «исторических» событий: «В памяти у меня одна за другой всплывали бесчисленные истории и легенды о том, как заколдованные люди чудесным образом освобождались от пленившего их заклятья». Вспомнив несколько таких легенд, Анодос забывает о Пигмалионе и выбирает именно тот греческий миф, который идеально подходит к данному случаю. Правда, на первый взгляд, миф об Орфее и Эвридике не имеет ничего общего с пробуждением мраморной девы. Тщетно попытавшись разбудить спящую деву поцелуем, Анодос начинает толковать происходящее с помощью мифа об Орфее: «Я подумал об Орфее, который заставил камни последовать за собой». Складывается впечатление, что он прибегает к этому мифу совсем не по тем соображениям, что нужно. В легенде об Орфее очарованные деревья и камни действительно следуют за поэтом и певцом, но там ничего не говорится о том, чтобы в этих деревьях и камнях спали люди – или о том, чтобы от музыки они пробуждались к жизни. И потом, в тот момент у Анодоса ещё нет ни лиры, ни арфы, и он немедленно признаётся, что никогда не умел петь.

Однако здесь Анодос, по-видимому, не раскрывает читателю всё, что сам знает относительно мифа об Орфее: он просто намекает на то, что его выбор именно такого толкования своей ситуации основан на неких других загадочных подробностях древней легенды. Это становится очевидным, когда он заявляет, что Мраморная дева (в отличии от Галатеи, деревьев и камней) «мертва» (и лежит в «гробнице», «усыпальнице»); подобно древним, он называет пещеру «гробницей-утробой, в которой спала ещё не родившаяся на свет красота»; и от упоминания деревьев и камней, последовавших за Орфеем, переходит к рассказу о куда более релевантных подробностях путешествия Орфея в царство Аида для того, чтобы спасти оттуда свою умершую жену. Мы видим указание именно на эти мифы, когда Анодос, сидя в тёмной пещере рядом с заключённой в алебастр Мраморной девой, думает: «Может быть, звуки пения пробудят ото сна и мою красавицу, чтобы прелесть её покоя на время сменилась изысканной грацией движения?»

На основании орфического понимания происходящего Анодос начинает петь, и в его песнях его мы видим неоднократные упоминания о смерти, предвечном мраке, гробе и т. п. Первая строфа третьей песни особенно важна, так как она намекает читателю на ранее упомянутые мифы, связанные со смертью – и с историей Персефоны:

Ты, может, – смерть сама? С тех пор,
Как я пою у ног твоих,
Погас небес цветной узор,
И умер целый мир живых.

Эти слова самым непосредственным и значимым образом напоминают нам мифы о Коре. Например, Персефону нередко называют «Смертью» или «Царицей смерти»; кроме того, давайте вспомним, что пока Деметра искала свою дочь, вся растительная и животная жизнь на земле начала гибнуть, так что даже олимпийцы забеспокоились, удастся ли им выжить в «погасших» небесных сферах.

Ещё один способ толкования остальных подробностей, приводимых здесь Макдональдом, которые, по мнению некоторых, никак не вписываются в общую картину: посмотреть, где мифы и обряды Деметры/Персефоны пересекаются с более патриархальным мифами об Орфее и Эвридике и какое влияние оказали на них последние. Общий сюжет легенды об Орфее и Эвридике таков:

«Орфей женился на нимфе-наяде по имени Эвридика. Вскоре после их бракосочетания за Эвридикой погнался влюбчивый Аристей, и убегая от него, Эвридика наступила на змею и умерла от укуса. Орфей безутешно скорбел о её смерти и решил увести её из царства мёртвых. Спустившись в подземный мир через дыру на мысе Тенар, он заиграл и запел, и пение его было столь прекрасным и волнующим, что духи толпами сбежались послушать его, проклятые на мгновение позабыли о своей тяжкой работе, а холодные сердца Аида и Персефоны смягчились. Владыки царства мёртвых согласились отпустить Эвридику на землю с тем условием, что Орфей не будет смотреть на неё до тех пор, пока они не вернутся домой. Орфей довёл жену до самого выхода из подземного царства, но там, испугавшись, что она не следует за ним, обернулся. Эвридика немедленно растаяла в воздухе, снова превратившись в тень. Орфей пытался снова проникнуть в Аид, но вход туда был ему окончательно и неумолимо запрещён».

Даже после первого прочтения мы видим в этом мифе параллели с интересными подробностями, упомянутыми Анодосом: змеи в лесу (причём, «кое-какие из них даже были ядовитыми»), попытка вернуть женщину к жизни из царства мёртвых с помощью пения и т.п.

Те, кто стремился обеспечить себе счастливое существование после смерти, истолковывали миф об Орфее и Эвридике, переплетая его с весенними мифами о Персефоне/Коре. В матриархальные времена культ Матери Земли почитался в регионах, окружающих северо-восточное и восточное побережье Средиземного моря. По мере того, как в этих местах начали возникать более патриархально настроенные сообщества, многим культам богинь пришлось включить в свои ритуалы и повествования мужские божества и героев-мужчин. Сначала их присутствие терпели лишь в том случае, если они играли сравнительно небольшую роль: например, младенца или маленького мальчика. Дж. Харрисон кратко обрисовывает этот процесс и его окончательный результат, рассматривая анодос двух взаимосвязанных богинь Земли:

«Семела, Земля, никогда не могла подняться на небо и никогда туда не поднималась; она восстала из недр земли. Чтобы подняться оттуда, ей не нужен был сын; более того, её сын, младенец Плутон, был олицетворением плодов земли. Однако с возникновением патриархальных мотивов, Мать спускается на ступеньку ниже. Теперь она нуждается в том, чтобы кто-то “вывел её наверх”… Кроме сына сделать этого не может никто. Позднее мы видим, что Орфей, уже будучи возлюбленным, мужем, “выводит” Эвридику, Землю, “владычицу” , “широкогрудую”. У него ничего не получается, потому что она должна год за годом возвращаться в Аид, чтобы снова воскреснуть следующей весной».

Эти рассуждения кажутся весьма сходными с теми понятиями, которыми пользуется Макдональд, когда его Анодос рассказывает об анодосе Эвридики, совершающемся благодаря Орфею. Если рассматривать это третье пробуждение/воскресение девы, похожей на греческую статую, в свете мифологических знаний, предоставленных Дж. Харрисон и другими исследователями, у нас практически не остаётся сомнений, что Макдональд действительно изучал эти мифы, мистерии и обряды, и они оказали немалое влияние на «Фантастес». Более того, эволюционная последовательность, подмеченная Дж. Харрисон, объясняет и первые два анодоса богини в Главах 1 и 2, когда для появления ей не нужна была ничья помощь, и то, что далее в Главе 5 Анодос уже помогает ей «восстать», и роль материнских фигур, встречающихся на протяжении всей книги. Приведённая выше информация также помогает нам понять, почему в «Фантастес» роль Анодоса постоянно меняется: то он ведёт себя как младенец или сын, то как потенциальный возлюбленный и супруг.

Сходство между имеющимися у нас описаниями древнегреческих мистерий и волшебной повестью Джорджа Макдональда не ограничивается уже перечисленными общими аспектами. Этим параллелизмом можно объяснить множество отдельных подробностей приключений Анодоса в поисках Мраморной девы. Упоминания о небольшом холме, о пещере, которая напоминает нам гробницу-утробу, о млечно-белом алебастровом покрове вокруг спящей девы и т.п. становятся понятнее, когда в книге Дж. Харрисон мы читаем описание двух греческих ваз с изображением анодоса.

«Рисунки на знакомых нам вазах-анодос проливают свет на таинство поклонения богине Гее, изображённое в “Выведении Семелы”… Перед нами большой земляной холм, искусственно покрытый толстым белым слоем… Посередине восстаёт женская фигура. Это погребальный холм, главное святилище, омфал (“пуп земли”), и та, что является воплощённым духом земли, восстаёт, воскресает, чтобы принести новую жизнь и стать новой жизнью... На другой подобной вазе восстающая женщина названа именем (Фе)рофатта, но в большинстве случаев она остаётся безымянной и является Землёй-Корой, возрождающейся каждую весну».

При анодосе Мраморной девы в Главе 5 мы слышим «негромкий треск» и видим «светлую фигуру, облечённую в лёгкую белоснежную ткань», скользящую и сияющую светом. Всё это напоминает нам религиозные переживания неофитов, описанные Дж. Харрисон.

Эти вербальные и графические описания объясняют большую часть параллелей между греческими мифами и «появлениями» или «воскрешениями» богини в «Фантастес». Кроме того, упоминания о мифах, связанных с Эвридикой (см. цитату в начале второго раздела данной статьи) и играют чрезвычайно важную роль в дальнейшем исследовании книги. Они связывают вместе большую часть мифологических образов и отражают важную линейную и историческую структуру книги.

После третьего анодоса богини в Главе 6 мы видим, что Анодос гораздо лучше осознаёт свою роль в мифе о весеннем расцвете и плодородии и свою тесную связь с Матерью Землёй:

«Земля манила меня; я готов был упасть на колени и покрыть её поцелуями… Со всех сторон возвышались исполинские стволы, вздымая к небу густую кровлю переплетённых сучков, веток и листьев: над моим миром вознёсся ещё один, мир птиц и насекомых, со своими горами и равнинами, со своими зарослями, тропами, лугами и жилищами, со своими обычаями и радостями… Посреди этого чуда я вспомнил, что где-то здесь, под густой лиственной сенью, у подножия какого-нибудь дерева, в замшелой пещерке или возле древнего, заросшего колодца покоится мраморная дева, которая вошла в наш мир благодаря моей песне».

Если продолжать исследование, обратившись к легендам о другой Великой Матери, Кибеле, мы обнаружим новое сходство между древним мифом и повествованием «Фантастес». В Мифологической энциклопедии Ларусса статья о Кибеле (расположенная в разделе «Божества Земли») начинается так: «Этимологически Кибела была божеством пещер. Она олицетворяла землю в её первородном, диком состоянии». Зевс пытался овладеть богиней именно в этом первозданном состоянии, в виде скалы. Здесь усматривается много сходства с Пигмалионом, мечтавшем соединиться со своей статуей. Совершенно очевидна похожая фаллоцентрическая реакция Анодоса на тех богинь, с которыми он сталкивается на протяжении романа.

Перед следующим анодосом богини Макдональд явно подчёркивает, что его герой продолжает идти на восток; Анодос рассказывает, что он «побрёл сам не зная куда, навстречу восходящему солнцу». К вечеру он добрался до деревенского дома, где фермер с женой держали свиней. Здесь он опять встречает «почтенную пожилую женщину», которая снова напоминает нам о мифах Коры/Орфея, с «материнским участием» называя Анодоса-Аттиса: «Бедный, бедный мой мальчик!» Далее Анодос сообщает практичному фермеру-свиноводу (образ Евболея?) о том, что направляется на восток. Тот отвечает, что ничего не знает о восточных краях, но даёт юноше материалистические, прагматические «добрые советы» (кстати, имя Евболей по-гречески означает «добрый совет»).

Анодос попадает в «безлюдные места, сплошь покрытые сухим песком и посверкивающими камнями» – возможно, это аллюзия на пустыни восточной и юго-восточной Греции. Он берёт более южное направление, когда в этой пустыне ему встречается ручеёк, подобный тому, который лился из его умывальника и впервые привёл его в Волшебную страну.

«Я вяло и почти безнадёжно шёл вперёд, пока однажды не набрёл на прохладную струйку, пробивающуюся из-под нагретого солнцем валуна и убегающую куда-то в южном направлении… Я решил пойти вдоль русла и посмотреть, что выйдет из его намерений».

Убегая на юг, ручей соединяется с другими потоками воды, создавая в пустыне «райский сад», где цветут мириады роз. По всей вероятности, аллюзии на «райский сад» и «розы» подразумевают, что Анодос оказался в краях, находящихся под влиянием Персии. Здесь он ещё раз начинает осознавать свои тесные взаимоотношения с богиней, во всех её обличьях и под всеми её именами:

«Сердце моё ослабело от радостного желания. Ах, если бы мне увидеть Душу земли, как когда-то я увидел душу букового дерева, если бы ещё хоть раз повидать свою бледную мраморную красавицу, – и больше мне ничего не нужно. Нужно? Да я бы с радостью умер от сияния её глаз! Я готов был уйти в небытие ради одного слова любви с единственных на свете уст».

Анодос обнаруживает возле реки лодку, садится в неё и предаёт себя на волю волн. Сначала он «заснул в своей речной люльке, где матушка-Природа качала своё уставшее дитя». Проснувшись, он начинает осознавать своё приключение не только как фантастические мифологические похождения, но как религиозное путешествие, очень похожее на то, что древние называли «путешествием в человеческую душу»:

«Прекрасны даже воспоминания о былых страданиях; а былые радости, хотя мы и видим их лишь сквозь серые тучи скорби, очаровательны, как сама Волшебная страна… Но я нечаянно забрёл вглубь волшебной страны человеческой души, а ведь пока я всего лишь плыву к волшебному дворцу Страны фей».

Анодос прибывает во дворец/мегарон и тут же начинает испытывать нечто похожее на свои прежние ощущения перед тремя предыдущими анодосами богини. Он снова видит вокруг себя чьи-то скользящие тени (в воде и в воздухе), ощущает близкое присутствие «королевы Волшебной Страны» и снова открывает для себя пещеры, покрытые растительностью: «водорослями всевозможных оттенков».

В главах, описывающих пребывание Анодоса во дворце, важно отметить постоянные упоминания о временах года и особенно о том, как на смену зиме приходит весна. Этой важной теме посвящена большая часть Главы 12, а предваряющее её стихотворение непосредственно говорит об этой перемене, представляя Весну в антропоморфном образе.

Весна в цепях. Зима царит,
Всю землю в плен забрав,
Но Время больше не дрожит
От ледяных забав.

Дуй, зимний Ветер! Время, дуй
И шар земной крути:
В венке из трав и резвых струй
Весна уже в пути!

Сквозь щели Времени видна
Небесная лазурь,
И улыбается Весна,
Сквозь холод зимних бурь.

Это лишь одно из множества упоминаний о приходе весны, одно из олицетворений времён года и намёков на пробуждение от первозданного сна и т.п., предваряющих историю Козмо в Главе 13, которая занимает в «Фантастес» центральное место. Анодос полностью погружается в те книги, которые читает (особенно в первую, где он пытается рассказать о смене Зимы Весной), и надеется, что ему «удалось унести и сохранить в душе хоть немного благоухания, исходившего от их неувядающих страниц».

История Козмо (ещё одно греческое слово со значимой коннотацией) также содержит в себе много параллелей как с греческими и восточными традициях, так и с некоторыми приключениями Анодоса в Волшебной стране, о которых мы уже прочитали. В этой истории тоже есть девушка, княжна Хёйенвайс (слово состоит из двух корней, которые переводятся как «высокая» и «белая»), которая магическим образом оказалась пленницей волшебного зеркала и порой походила «на неподвижную мраморную статую». Козмо знает, что должен освободить её, но даруя ей свободу, теряет её навсегда. Злого гения этой истории зовут Стейнвальд (что значит «каменный лес»), и это имя вызывает у нас ассоциации с некоей подземной фигурой, подобной Аиду, особенно если учесть, что вскоре Анодосу действительно предстоит спуститься в каменный лес.

История Козмо является сравнительно нейтральной в плане матриархально-патриархальных взаимоотношений, и отсюда мы можем заключить, что на данном этапе Анодос находится где-то посередине между Грецией и Египтом, отличавшимся сильной патриархальностью. Можно предположить, что он ещё не зашёл достаточно далеко на юг, чтобы начать называть богиню Изидой. Чтобы плавно перейти к египетской традиции, сначала ему предстоит испытать более орфические, ближневосточные культовые обряды посредством своего «двойника», доппельгагнера Козмо. Кровавая смерть Козмо напоминает нам о смертной участи всех мужчин-супругов Великой богини Земли (мужские олицетворения ежегодно расцветающей растительности). Адонис, Таммуз, критский Зевс, Анхис Аркадский, Карманор из Лидии, Озирис и уже упомянутый нами Аттис – все эти юноши в той или иной роли сопровождали богиню и погибли кровавой смертью в конце вегетационного цикла. Эта параллель подчёркивается упоминанием о том, что в момент смерти Козмо луна «стояла высоко», сияя на «угасшее мёртвое лицо, незряче улыбающееся млечному лунному свету». Обычно юноши, сопровождавшие Богиню, принимали гибель именно от руки Луны, являвшейся им в облике дикой свиньи или вепря с изогнутыми полумесяцем клыками. Большая часть этих богов тесно связаны друг с другом; порой они являются даже взаимозаменяемыми, точно так же, как и богини. Пигмалион может быть Адонисом, Озирис – это и Дионис (Бахус, Вакх), и Аид – и так далее.

Этот поворот от поклонения Великой Матери к более патриархальным мистериям, отражённый в «Фантастес», ещё раз напоминает нам о многочисленных параллелях между Орфеем и Озирисом – особенно о способности и того и другого очаровывать других своим пением и игрой на музыкальных инструментах. Кроме того, нам не следует забывать, что греки ассоциировали свою Деметру с египетской Изидой, хотя две эти мифологии сильно отличаются друг от друга, особенно что касается динамики взаимоотношений женского и мужского начала.

В мраморном дворце Анодос продолжает познавать некоторые орфические (или связанные с Озирисом) аспекты собственного «я» и своего окружения. Ему кажется, что им владеет какой-то дух музыки и пения, подобно тому, как это было у Орфея/Озириса.

«Не успел я войти, как мною овладело знакомое вдохновение, и я почувствовал неудержимое желание петь. Вернее, ощущение было такое, словно кто-то запел песню в моей душе, и песня эта рвалась наружу, просилась на уста, жаждала воплотиться в моём дыхании».

Даже когда Анодос обнаруживает зал с «целым морем белых мраморных статуй» и говорит, что «восхитительное ожидание завтрашнего визита… наполнило всё моё существо радостным нетерпением», он слишком увлечён собственной ролью Орфея/Озириса, чтобы думать об этом: «Следующим вечером я снова расхаживал по залу. Мысли мои звенели чарующими песнями, и неизъяснимые видения так охватили мою душу, что на какое-то время я совершенно позабыл о том, что собирался проникнуть за ту самую занавесь, которую приподнял вчера». Именно говоря об этих статуях, Анодос сообщает читателям, что некоторым из них уже не одна тысяча лет и, как и все лучшие образцы древних статуй, сработаны они из мрамора.

Непосредственный контакт с этими статуями приводит к тому, что Анодосу снится важный вещий сон. Сон этот важен не только потому, что в нём Анодос получает сведения, которыми воспользуется во время четвёртого анодоса богини, но и потому что здесь он снова описывает свою роль в предыдущем её анодосе с весьма орфической перспективы. Вот как теперь толкует он события, произошедшие в мраморной пещере. Кроме всего прочего, здесь упоминается и танец, который был центральным элементом мистерии Великой богини.

«Я пробрался в дальний конец зала – и остолбенел, чуть было не проснувшись от изумления. В левом углу на чёрном пьедестале стояла та самая красавица, которую тогда, в пещере, моя песня подняла то ли из могилы, то ли из колыбели».

По сравнению с прежним понятием гробницы-утробы, о котором говорил Анодос, перед нами куда более патриархальная версия произошедших событий. Самодовольно хвалясь своим мужским началом (его фантастес), Анодос низводит Мраморную деву до статуса мёртвого тела или младенца. Может быть, именно из-за того, что он сам обманывает себя своим бахвальством-фантастес, дева из его сна оказывается покрытой тенью. Этот патриархальный сон даёт нам понять, что и миф, и всё повествование вскоре станет куда более «мужским» и «египетским». В Главе 15, где происходит следующий анодос богини, Анодос соединяет греческого, восточного Орфея с египетским Озирисом. Глава начинается словами: «Только какая песня снимет покровы с моей Изиды, если она и вправду стоит передо мной под невидимой пеленой?» Все сравнения Мраморной девы с Персефоной остались позади как во временном, так и в географическом смысле. К тому времени, когда миф об Орфее обрёл популярность, Персефону уже навсегда «переселили» в царство Аида, лишив её прежней роль богини умирающей и расцветающей природы.
Вслед за этим прямым упоминанием о египетской Изиде Анодос, как и предвещал его сон, отыскивает Мраморную деву, спрятанную под покровом тени. Но и здесь мы видим все признаки понижения её статуса (и сакральности), в то время как мужская роль Анодоса самодовольно возвеличивается.

«Знакомый пьедестал стоял на том же месте, и на чёрном мраморе всё так же еле уловимо мерцали очертания белых ступней. Внезапно я ощутил рядом с собой некое присутствие. Чья-то живая душа страстно умоляла меня наделить её даром зримо являть себя миру, чтобы она могла одарить меня сиянием своей красоты».

Поскольку Анодос, отчасти благодаря животворному воздействию его пения, всё больше осознаёт свою роль как Орфея/Озириса, он, естественным образом чувствует, что для полноты воплощения этой роли ему необходим инструмент, лира, с помощью которой его древние предшественники очаровывали своих слушателей.

«Но тут в руке одной из статуй я увидел арфу, струны которой ещё дрожали. Когда её хозяйка в спешке пробегала мимо, эта арфа задела меня за локоть, и, должно быть, поэтому мраморные чары не коснулись её. Я подскочил к статуе, просительным жестом положил руку на её инструмент».

Обретя голос и лиру, Анодос готов поднять покров Изиды и познать тайну богини. И здесь его песня подчёркивает, что богиня связана с источником всякой жизни, и он прекрасно видит, как эта «сила жизни» толчками бежит вверх, подымаясь всё выше и выше. В своей песне он говорит о том, что самое главное по отношению к этой «женщине» – это откровение «чудных тайн», за которыми нужно взойти «по священной лестнице». Однако хотя он и признаёт, что перед ним происходит не что иное как анодос – «…открывают мне прилежном/ чудо женской красоты», «дух мой, слов не находя, / лишь вздыхает, к совершенству / неуклонно восходя» и т.д., – тем не менее, и сейчас, и дальше он видит в ней просто «женщину». Он называет Изиду «Царицей», но явно считает самого себя её «ваятелем», одновременно повторяя, что умрёт и погибнет от любви. Как бы то ни было, песни Анодоса /Орфея/ Озириса «снимают» со статуи покров тени, но тут им снова овладевает собственническая мужская страсть к обладанию, и он пытается физически обнять «царицу». Этот себялюбивый (и патриархальный) поступок лишает его возможности духовного единения с Изидой и завершает четвёртый анодос богини – причём здесь, во второй раз, ей помогает «восстать» песня мужчины.

Глава 16 начинается цитатой из Шиллера, которая опять возвращает повествование к греческой мифологии, напрямую говоря об анодосе Персефоны.

Дочери Цереры не преграда
Даже Стикса многокружный бег.
Но сорвавшей яблоко – из ада
Ей не выбраться вовек.

По всей вероятности, эти упоминания о реке Стикс, о Церере/Деметре, её дочери и аде (царстве Аида) дают нам понять, что центральный миф, лежащий в основе повествования, остаётся неизменным. Это ещё раз подтверждается, если вспомнить, что греки воспринимали Озириса как своего Аида, а Изиду – как Деметру/Кору. Миф всё тот же, хотя в «Фантастес» он рассматривается с точки зрения нескольких разных традиций, топографий, эпох и народов.

Далее Макдональд начинает анализировать эти мифы о смерти и перерождении, творчески подходя к ним с восточно-египетской (и куда более патриархальной) точки зрения. Эта перемена становятся очевидной, когда Анодос забывает о своей роли певца и пытается оторвать Мраморную деву от её пьедестала – так Козмо пытался заставить княжну Хёйенвайс прийти к нему вопреки её воле. Мраморная дева оживает, но эгоизм главного героя повергает её в ужас, и она убегает от него прочь. Анодос бежит за ней, открывает неструганую деревянную дверь, оказывается на пустынном ветреном холме и – совсем как в мифе о Персефоне – догадывается, что дева провалилась в «огромную и глубокую яму».

Разглядев эту яму как следует, Анодос называет её «бездной» (напоминание об уже известной нам пропасти-мегаре) – возможно, это один из древних путей в царство мёртвых. Анодос решает спуститься в пропасть точно так же, как когда-то он спускался к мраморной пещере по крутому склону холма. Оказавшись внизу, какое-то время он идёт «по подземной стране, где небо было из камня, а вместо деревьев и цветов вокруг виднелись самые фантастические и причудливые камни и кристаллы». Это прямая аллюзия на Стейнвальда из истории про Козмо, которая явно служит для того, чтобы намеренно привлечь внимание читателя к сходству двух повествований. Она не только напоминает нам о прежних событиях, но и исподволь намекает на нынешнее состояние мистических обрядов и таинственных мистерий, а также на то, что ожидает нас в дальнейших главах книги. Подземное царство было освещено «тоскливым, могильным свечением». Дерущиеся гоблины кажутся Анодосу «живыми пирамидами переплетённых змей». Как мы видим, у Макдональда здесь снова пропасти, змеи, гробницы и даже прямая аллюзия на Египет в упоминании об Изиде и пирамидах.

Глава 18 начинается с эпиграфа Жана Поля (Рихтера), в котором пробуждается уже не богиня, а человек. Анодос начинает считать себя неким образом Озириса по мере того, как его мышление становится до нелепости патриархальным, ориентированным исключительно на мужское начало, эгоцентричным, исполненным фантастес.

«Я радовался и гордился тем, что мои песни пробудили к жизни это необыкновенное создание, но в то же время ощущал к ней неизъяснимую нежность и даже некое собственническое чувство – ибо так гоблин Себялюбия вознаграждает ангела Любви».

Анодос же успел кое-чему научиться на примере Персефоны и теперь, очутившись в царстве Аида, старательно избегает всех поступков, из-за которых он может остаться здесь навсегда либо будет вынужден вечно сюда возвращаться. Более того, теперь, в новой роли Озириса, он всё чаще и чаще думает о своей смерти.

С трудом выбравшись из подземного царства, Анодос оказывается на пустынном берегу. Он всё ещё находится в нижних сферах преисподней: «Вокруг не было ни единого признака жизни. Словно человеческое воплощение окружавшего меня пейзажа, я бесцельно слонялся туда-сюда между камнями». Наконец, он решает совершить некое подобие самоубийства и бросается в «зимнее море». В результате мы видим зеркальное отражение того, что обычно происходит при самоубийстве, которое, согласно традиции, приводит человека прямо в ад. Прыжок Анодоса в море завершает его роль зимы/смерти (то есть его «человеческое воплощение окружавшего меня пейзажа»), и пустая лодка «спасает» его и приносит, завёрнутого в покрывало, в дом следующей Матери нашего повествования. В результате своего анодоса наш герой оставляет зиму позади и обнаруживает, что стремительно плывёт «по летнему морю».

В Главе 19 Анодос прибывает на «остров» богини.

«Весь остров был сплошь покрыт всевозможными травами и луговыми цветами, невысокими, хрупкими и изящными, но деревьев я не увидел. Тут не было даже кустарника, который поднимался бы над стеблями травы. Только возле маленькой хижины, видневшейся неподалёку от края воды, я увидел заросли душистого ладанника, образующие некое подобие тенистого алькова».

Этот островок Макдональда напоминает спенсеровское описание сада Адониса в «Королеве фей». Адонис был одним из восточных/ближневосточных супругов-спутников Великой богини. Ладанник, прибывший к нам из Аравии и Египта, является очень важным в мифе об Адонисе и в ритуале поклонения ему как ещё одному богу плодородия и растительности. Адонис родился из этого дерева, которое когда-то было женщиной по имени Смирна. После рождения прекрасного младенца Афродита спрятала его в ларец и поручила этот ларец на хранение Персефоне, которая открыла крышку, влюбилась в Адониса и потребовала, чтобы каждую зиму он проводил вместе с ней.

Великая Мать, живущая на островке, может «неподвижно застывать, как статуя» и лицо её становится «мертвенно бледным», а её дом (с дважды упомянутой пирамидальной крышей) явно носит «египетский» характер. Здесь из героя-любовника Анодос снова превращается в ребёнка. Мать даже кормит его с ложки. Однако Макдональд вполне мог знать, что роль ребёнка совсем не обязательно предполагает инфантилизм со стороны Анодоса:

«Итак, этот образ матери и ребёнка совсем не означает, что произошло вырождение в инфантилизм, когда «взрослый» становится ребёнком или ощущает ностальгию, видя любовь матери к своему малышу. Скорее, человек, по-настоящему идентифицируя себя с ребёнком, видит в Великой Матери символ той жизни, от которой он сам, будучи «взрослым», всё так же продолжает зависеть».

Затем Мать поёт Анодосу балладу о сэре Агловале, где мы снова встречаем аллюзии на умерших, пробуждающихся к жизни, и другие хтонические мотивы. Во время песни Анодос продолжает интерпретировать свою роль с точки зрения греческой мифологии, связанной со смертью: «Пока она пела, я пребывал в райском блаженстве элизиума; мне казалось, что другая, великая и богатая душа нежно поддерживает, обнимает, окутывает мою душу всей своей полнотой и щедростью». Таким образом, к данному моменту повествования роли поменялись настолько, что теперь Анодос сам должен встретиться со «смертью» и нуждается в том, чтобы его спасла женщина. Осмелившись выйти из домика, Анодос в видении встречает свою Мраморную деву, но теперь она «явно была самой настоящей земной женщиной» и женой рыцаря. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что после всей этой смены ролей и подчинения богинь со стороны мужского начала Анодос воспринимает это открытие как собственный анодос, собственное восхождение: «Поднявшись с земли, я знал, что люблю белую деву ещё сильнее, чем раньше».

Восточный Бахус (подобно Адонису и Орфею) является мостиком между греческой и египетской мифологией, и мы не должны упускать это из виду. Мраморная дева (которая теперь является Изидой) сравнивает Анодоса с луной, а своего супруга-рыцаря – с солнцем: «Он вызвал меня из забытья, которое хуже смерти… Но его я люблю совсем не так, как тебя. Он был для меня всего лишь месяцем во тьме ночи. Ты же, любимый, – ясное солнце золотого дня!»
В своей статье о Бахусе Лемприер не только упоминает тесную связь Бахуса с солнцем (в образе Аполлона и Озириса), но и говорит, что этого бога иногда изображали с рогами, символом Луны; кроме того, он был сыном Персефоны или Луны. Далее Лемприер утверждает, что поклонение Бахусу берёт своё начало в поклонении Озирису, и в Грецию его принёс не кто иной, как Орфей. Будучи истинным Озирисом, рыцарь, конечно же, становится супругом Изиды, Мраморной девы. Более того, поскольку он является богом Солнца, вечером его доспехи, скорее всего, будут полыхать багровым пламенем, а днём ярко сверкать. Именно такую связь мы видим между рыцарем и солнцем на протяжении всей книги, а явственнее всего это косвенная аллюзия проступает в Главе 3, где Анодос на закате солнца читает следующее:

«Случилось так, что во время своего похода сэр Галахад встретился с сэром Персивалем посреди большого леса. Сэр Галахад был облачён в блистающие серебряные доспехи… Его доспехи сияли, как полная луна, и восседал он на прекрасном белом коне… Сэр Персиваль ехал на кобыле огненного цвета с тёмно-рыжей гривой и хвостом,.. а его собственные доспехи так густо покрылись ржавчиной, что даже самый искусный оружейник не смог бы вновь начистить их до блеска. И когда лучи заходящего солнца, пробивавшиеся между стволов, осветили двух рыцарей, один из них, казалось, сиял ослепительным светом, а другой пылал тёмным огнём».

Итак, по всей видимости, Макдональд связывает рыцаря в ржавых доспехах с сэром Персивалем, Озирисом и солнцем, а Анодоса – с луной и сэром Галахадом.

Теперь, вооружившись «египетским» пониманием своей новообретённой любви к Изиде и обретя таинственный знак, похожий на иероглиф, Анодос (продолжая находиться в домике с пирамидальной крышей) снова спускается в царство мёртвых. Здесь он встречается со своими предками. Возможно, незримый поцелуй достаётся ему от той самой «бабушки», с которой он познакомился в Главе 1. Теперь она может поцеловать Анодоса, ведь к этому моменту повествования её сила заметно рассеялась, а сила Анодоса возросла и укрепилась.

После своего последнего «путешествия» из дома мудрой старухи Анодос говорит: «Очнувшись, я не помнил абсолютно ничего. Я лежал на полу хижины; голова моя покоилась на коленях склонившейся надо мной старухи, а она плакала и обеими руками гладила меня по голове, разговаривая со мной, как мать разговаривает со своим малышом, когда он заболел, заснул или умер». Анодос понимает, что она совершает над ним какой-то обряд, связанный с землёй: «Она бережно омыла мне лицо и руки какой-то прозрачной ледяной жидкостью, от которой слегка пахло влажной землёй». Скорее всего, это аллюзия на ритуалы бальзамирования, так как бальзамирование умерших началось в Египте именно с Изиды.

Вслед за этой «церемонией посвящения» Великая Мать, в соответствии с самой что ни на есть классической традицией, объясняет Анодосу, что тот должен уйти, и велит ему пойти и «сделать что-нибудь достойное». Именно такую заповедь герои обычно получали от своих покровительниц-богинь где-то во время перехода от матриархального к патриархальному мышлению:

«Эти ранние матриархальные, безмужние богини, Матери или Девы, относятся к героям-мужчинам с высоким благородством и мягкостью, хотя это отношение, пожалуй, нельзя назвать женственным в современном понимании этого слова. Их роль по отношению к мужчине – это нечто среднее между Матерью и Возлюбленной с лёгким налётом святой-покровительницы. Сами они не стремятся к подвигам, но в каждом новом месте избирают себе героя, которого затем вдохновляют и защищают. Они требуют от него не любви и обожания, а великих свершений… С появлением патриархальности это высокое товарищество и общение исчезает. Женщинам-богиням отводится лишь вспомогательная роль послушных жён-домохозяек, они занимают униженное, подчинённое положение, и их поведение обретает куда более эротический характер.

Итак, мы снова видим, что в «Фантастес» мифологическая заповедь и историческая прогрессия отражены почти с буквальной точностью.

Следующие две главы повествуют о приключениях Анодоса и его «братьев», которых вскоре ждёт гибель на поле битвы. Этот эпизод, как и многие другие, слишком богат и сложен, чтобы мы могли полностью проанализировать его в этой статье. Тем не менее, можно указать на некоторые значимые параллели внутри той парадигмы, которую мы рассматриваем. Например, можно предположить, что здесь Макдональд многое заимствует из «Королевы фей» Спенсера, где мы встречаем четыре греческих персонажа с весьма красноречивыми именами: Агапе (Любовь) и её три сына, Приамонд (одна сила), Диамонд (две силы) и Триамонд (три силы). Возможно, именно в поэме Спенсера, объединившей мир фей и духов с греческими мифами, Макдональд нашёл мостик между своим замыслом Волшебной страны и греческой мифологией. В этой истории мы видим довольно странные приготовления к битве с великанами, в которой Анодос-Бахус-Орфей снова играет и поёт для своих братьев до самой их смерти:

«В то роковое утро мы проснулись на рассвете. Весь день накануне мы отдыхали от своих обычных трудов и сейчас чувствовали себя бодрыми и весёлыми. Мы умылись прохладной водой и оделись во всё чистое, как будто готовились к торжественному празднеству. После завтрака я взял старую лютню, которую уже давно нашёл в башне, починил и хорошенько настроил, и спел… две баллады…».

Макдональд по примеру Спенсера вкладывает силу только что убитых братьев в грудь третьего, выжившего брата. Это прямиком приводит (из-за того, что Анодос с тройной фантастес гордится своей победой над великанами) к тому, что Анодос оказывается пленником тёмной башни. Тут мы снова видим радикальную перемену ролей: теперь уже ему нужна песня женщины для того, чтобы выбраться из темницы собственной гордыни. Анодос называет эту песню «воплощением самой Природы», а поющую женщину можно сравнить с египетской Изидой, спасающей Озириса из царства мёртвых – что является прямой противоположностью греческим мифам, где мужчина спасает женщину.

После этих приключений Анодос присоединяется к рыцарю, который стал супругом Мраморной девы. Именно вместе с этим рыцарем ему доводится пережить самое «египетское» из своих приключений, когда оба они попадают в некое место, обнесённое высокой тисовой оградой, где совершается некая форма человеческого жертвоприношения. Однако перед тем, как пойти дальше, нам следует несколько глубже обозначить связь между египетским Озирисом и Бахусом:

«[Бахус] тоже восседает на небесном своде, усеянном звёздами, и, следовательно, является не кем иным, как Солнцем или Озирисом великого Египта. Празднества в честь Бахуса, которые известны нам под названиями оргий, канефорий, вакханалий или дионисий, пришли в Грецию из Египта… Египтяне приносили ему в жертву свиней, закалывая их на пороге своих домов. Священными растениями Бахуса считались ель, тис, плющ и виноградная лоза».

Таинственной церемонией, на которую попадают Анодос с рыцарем, руководят вооружённые священники, напоминающие нам сословие египетских воинов-жрецов.

«Вдоль каждой из длинных сторон вытянутого прямоугольника выстроились три ряда мужчин в белоснежных одеждах. Они стояли молча, с серьёзными лицами; у каждого на поясе висел меч, но в остальном облачение и осанка выдавали в них скорее не воинов, а священников. Между этими двумя рядами толпились празднично одетые люди, среди которых были женщины и дети».

В день битвы с великанами Анодос и два его «брата» тоже «оделись во всё чистое», готовясь к своему смертельному «торжественному празднеству». То, что на страшной церемонии Анодос душит волка голыми руками, а потом его, скорее всего, зарубают до смерти, является прямым отражением предыдущих событий, когда его старший брат зарубил великана своим боевым топором, но тот перед смертью от нанесённой раны успел задушить этого брата до смерти. И великан, и Анодос душат своих врагов так, что их хватку невозможно разжать даже после их смерти. Согласно мифологическому повествованию, великан Сет-Тифон разрубает Озириса на куски; Бахуса тоже разрубают на куски великаны Титаны. Таким образом, складывается впечатление, что Макдональд извлекает множество казалось бы несовместимых и не складывающихся в одно целое подробностей и обстоятельств «Фантастес» именно из этой связи между Бахусом и Озирисом.

Церемония, в ходе которой Анодос убивает волка и погибает сам, также весьма живо напоминает нам о египетской мифологии, связанной с Озирисом и его двойником-спутником Упуаутом, богом с головой волка или шакала, божеством загробного мира. Например, в одном из многих своих воплощений Озирис вернулся к жизни внутри колонны, сделанной из ствола дерева. Вполне возможно, что именно поэтому во время своего обряда жрецы в «Фантастес» заталкивают своих юных жертв внутрь полого деревянного идола. Озирис лежал внутри испускающего манну тамариска; а ещё одним растением, выделяющим манну, является дерево породы ясеневых, Fraxinus ornus . Возможно, именно этим объясняется встреча Анодоса с Ясенем, в чьём сердце «зияет пустота, которую он всё время старается чем-нибудь заполнить».

Приведённая выше информация, а также сведения, касающиеся последних глав «Фантастес, проливают определённый свет на смысл и сущность поступков Анодоса и его смерти. Ритуалы жрецов Озириса явно находятся в упадке и во многом утратили свою прежнюю силу и значимость к тому моменту, когда Анодос прерывает их, сокрушая пустого деревянного идола и убивая духа-волка, начальствующего над жестоким обрядом.

То, что Макдональд был хорошо знаком с символизмом запада как смерти и востока как жизни, мы видим не только из «Фантастес», но и из его письма другу, у которого только что умерла дочь:

«Боюсь, мне придётся поверить, что тебя покинула та, что была тебе лучшим другом среди людей; теперь тебе остаётся лишь вглядываться ей вслед, глядя вперёд на пыльную дорогу, и, подобрав полы одежды, устало идти за нею. Но эта дорога, друг мой, ведёт на восток…
Я и сам начинаю чувствовать, как из-за западного края горизонта на меня смотрят лёгкие тени Сумерек. Но в душе своей я продолжаю идти на восток, оставляя их позади…»
Из письма Генри Саттону, 1868

Нам осталось рассмотреть две последние главы книги – ведь главный анодос Анодоса-Озириса ещё впереди. Главе 24 предшествует эпиграф из Авраама Каули о воскресении из мёртвых, и в самой этой главе намёки на мифы об анодосе/весеннем пробуждении становятся всё более и более явными. Например, вот как рассуждает погибший Анодос о сущности своей роли:

«Уже то, что на земле бывает смерть, подразумевает, что существует и нечто бессмертное, которому предстоит либо принять иную форму – как бывает с посеянным зерном, когда оно умирает, а потом снова поднимается, – или, быть может, продолжать жить в чисто духовном измерении, как живёт человеческий разум или душа».

Эта цитата важна из-за того, что на протяжении всей книги мы сталкивались с множеством аллюзий, напрямую связывающих Анодоса с божествами растительности и плодородия, а также связывающих как Анодоса, так и этих богов с перерождением «умерших» семян. В частности, Персефона и Озирис самым непосредственным образом ассоциируются с умирающим и возрождающимся духом природы, растений, семян, зерна. Но тут, словно этих его размышлений было недостаточно для того, чтобы подчеркнуть, что характер всей книги пронизан образами зимы – весны, смерти – жизни и переходу из одного в другое, Анодос продолжает:

«Меня хоронили не на кладбище: мои друзья слишком любили меня для этого, и я очень благодарен им. Они вырыли мне могилу прямо возле замка, под сенью деревьев, на холме, где весной распускаются ветреницы, колокольчики и другие лесные жители.

Теперь, когда я лежал в лоне земли, и она сама, и каждая новая жизнь, выходящая из её чрева, могли стать для меня телом, стоило мне только пожелать. Я чувствовал, как в моё сердце стучится великое сердце Матери, кормящей меня собственной жизнью, всей глубиной своего естества и бытия».

Это последнее перерождение происходит как раз вовремя, потому что в мире наступает весна, время пробуждения. Более того, к этому моменту Анодос уже принял в себя и в свою волю большую часть Материнского естества, бытия, природы и тела.

Последняя глава предваряется очень уместной цитатой из «Рассказа продавца индульгенций» Чосера, где говорится о старике, который желает умереть и потому следует древнему обычаю, стуча клюкой по земле. Однако Макдональд обрывает цитату, делая её весьма двусмысленной: «И обращаюсь я к тебе с мольбой: «Благая мать!..» Анодос словно стоит на пороге, готовый «выйти» в ворота, разделяющие нижний и верхний миры. Это лишь одна из многих инверсий, с которыми мы встречаемся в романе. В начале главы Анодос называет наш привычный мир «миром теней», а потом, почти как в рассказе о Козмо («Кто живёт, тот умирает; кто умер, тот живёт»), говорит, что возвращение к жизни – это «и есть смерть, какой мы представляем её себе перед тем, как умираем».

За последним анодосом Анодоса – на этот раз его восхождением в «верхний мир» – нас ждёт ещё одна аллюзия на ежегодное путешествие богини, на её катодос и анодос, незаконно захваченные патриархатом. Даже в самом последнем абзаце «Фантастес» мы видим намёки на постоянный цикличный, хтонический характер книги:

«Я завершу свой рассказ, поведав вам о том, что произошло всего несколько дней назад. С утра я был в поле со жнецами, и когда в полдень они остановились передохнуть, улёгся в тени огромной, древней ольхи, растущей на краю поля».

Жнецы ассоциируются не только с человеческой смертью. В древней мифологии время жатвы зерна всегда связывалось с убиением богов зерна и плодородия и, в частности, Персефоны и Озириса. Плутарх называет его «временем, когда люди срезают на землю члены Деметры». В результате начинается катодос, схождение этих богинь и богов в подземный мир. Таким образом, по ряду причин, важно отметить, что в «конце» своей истории Анодос оказывается лежащим на поле, подобно только что срезанному колосу, в обществе своих жнецов. Более того, последнее, что он говорит читателю, это слово «Прощайте». И если принять во внимание теорию о том, что духовный рост человека происходит посредством тех «смертей», которые описываются в «Фантастес», нам становится куда понятнее странное желание молодого Макдональда, о котором, со слов Хелен МакКей, вспоминал его сын: «Как бы я хотел, чтобы все мы умерли!».

«Фантастес» и «Метаморфозы» Апулея

«Вот я… мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времен, высшее из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь… Единую владычицу, чтит меня под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами вся вселенная. Там фригийцы, первенцы человечества, зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут исконные обитатели Аттики – Минервой Кекропической, здесь кипряне, морем омываемые, – Пафийской Венерой, критские стрелки – Дианой Диктиннской, трёхъязычные сицилийцы – Стигийской Прозерпиной, элевсинцы – Церерой, древней богиней, одни – Юноной, другие – Беллоной те – Гекатой, эти – Рамнузией, а эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца, арии и богатые древней учёностью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем – царственной Изидой».

Апулей, «Золотой осёл»

Читатели, хорошо знающие классическую литературу, сами могут заметить параллели между «Фантастес» Джорджа Макдональда и «Золотым ослом» Апулея. Обе повести рассказывают о легкомысленном и невежественном молодом человеке, который сначала «сходит» (катодос) в смерть, но, в конце концов, восстаёт, восходит к жизни (анодос), по дороге встречая добрых и злых богинь и волшебниц, проходя через многочисленные «смерти» и «перерождения», принимая и познавая различные религиозные роли и т.д. Оба автора опираются на богатый мир греческой мифологии, и потому многие образы встречаются и в той, и в другой книге: например, в первых главах это упоминания о людях, обращённых в камень и о статуях богов, сходящих со своих пьедесталов; богиня и её пещера; розы и «живая статуя»; человек, ощущающий себя мертвецом, «подобно Адонису, растоптанному диким вепрем, или Орфею, растерзанному фракийскими женщинами»; умершая и оживлённая Изида; «болотистые воды Стикса» и так далее.